Мы легли на кушетки. Фира спросила: – Тогда к чему готовиться? Будет больнее, чем в прошлые разы? – В каком-то смысле – да, – сказал Эдуард Андреевич. – Небольшой экскурс в историю, если позволите. Наши предки, когда их детеныши проходили метаморфозы, не только причиняли им физическую боль. Они старались реализовать их самые большие кошмары. Иногда им приходилось ставить детей в ужасные ситуации, а иногда помочь мог тот, кто хорошо владел связью. Словом, в червивые времена множество мальчиков и девочек проходили через то, через что сейчас пройдете вы. – А в каком смысле – кошмары? – спросил Володя. – В прямом, – сказал Эдуард Андреевич. – Но мы, конечно, гуманное, прогрессивное и справедливое общество. Никто не будет подстраивать для детей какие-то страшные катастрофы. Вы уснете, а потом увидите сны. Как кошмары. Ваши ощущения будут вполне реальны, однако, когда вы проснетесь, вы поймете, что вам просто приснился плохой сон. Я сказал: – Хорошо! Мне не стало волнительно, я подумал: кошмар и кошмар, эка невидаль. Ничего серьезного. Я первый подставил руку под браслет. В общем и целом, я привык доверять взрослым, поэтому я никогда не боялся делать то, что они мне говорят. Я и сейчас ничуть не жалею! Было, конечно, не очень приятно, но в конечном итоге все к лучшему. Думаю, я вырос, как личность. Почти в этом уверен. Все произошло так же, как и в первый раз: я лежал на кушетке, смотрел на экран, картинка вдруг сменилась: не море, а снова бетонный забор, а потом снова красные маки, снова метро в час пик, города и заводы, и центр Москвы, кирпичный, красивый, и всякие прочие вещи, которые успокаивают меня. Затем я погрузился в ту самую темноту, где не ощущал своего тела, и уже из этой темноты попал в долгую (а по ощущениям и вовсе бесконечную) череду своих кошмаров. Первый из них, впрочем, нельзя назвать именно кошмаром, скорее – воспоминанием, потому что все достаточно точно воспроизводило реальный эпизод из моей жизни, разве что с некоторыми новыми подробностями, которые я отмечу отдельно. Мне было восемь, и на выходных нас повели в кино. Все это очень живо мне теперь вспоминается: красные, красивые кресла с деревянными спинками, тяжелый занавес, обрамлявший экран, высокий потолок с красивыми люстрами. Мы смотрели фильм про войну, черно-белый (у нас в кинотеатрах крутят разные фильмы – и черно-белые, и цветные). Боря сидел со мной рядом и, уже когда показывали короткий киножурнал, вдруг сильно сжал мое запястье, так, что мне стало больно. Я старался не обращать внимания, а запястье болело все сильнее. Я никак не мог сосредоточиться на фильме (тогда я терпел боль хуже), а когда я не выдерживал и издавал какой-то звук вроде писка или скулежа, Боря говорил что-то очень громкое, нахальное, за что ему делали замечания, но никто не слышал меня. От этого мне стало очень грустно и тяжело и как-то стыдно. Весь фильм я просидел так, весь фильм смотрел в экран, ничего не понимая, а когда в перерыве мы вышли попить газировки с сиропом, я долго разглядывал свое запястье с красной, как гранатовый сок, полосой и чувствовал себя отвратительно. Чувствовал боль, но она была не физической. И почему-то особенно (эгоистическое) дурное чувство возникало у меня оттого, что никто мне не помог. Да, я перенесся в это воспоминание, где никто мне не помог. Я смотрел черно-белые картинки, в которых не было никакого смысла из-за навязчивой боли. Я скулил, но во сне куда громче, чем в реальности, а Боря смеялся (хотя в настоящем воспоминании он не смеялся над фильмом про войну). Никто меня не слышал или не хотел слышать, и Боря мог сломать мне руку, если бы пожелал. А главное, я не мог помочь себе сам. Когда я взял в автомате точно такую же газировку с сиропом, как тогда, и посмотрел на свое красное запястье, то увидел то, чего в реальном воспоминании тоже не было, – свою плоть и кость, увидел, как кости ходят под плотью при движении. Мне стало отвратительно и страшно, мое собственное тело показалось мне совершенно незнакомым, я уронил стакан, и он разбился, что само по себе было кошмаром. Потом все потухло, словно я потерял сознание или как-то очень резко, быстро и неудачно уснул. Очнулся я в своей комнате в дождливое темное утро. Я чувствовал слабость и надвигающуюся болезнь, казалось, я температурил. Зашла мама, она была в красивом-красивом платье, какого у нее никогда не было. Мама даже показалась мне моложе. Потом я заметил, что ее живот выделяется под тканью, – она была беременна. Мама прикоснулась к моему лбу. – Ты весь горишь, – сказала она. – Надеюсь, у тебя началось. Я не убийца, нет, но только так я смогу от тебя избавиться. Ты будешь очень далеко, а потом ты умрешь. Ты ведь испортил мне жизнь, ты все испортил. Я целыми днями потрошу рыбу, мои руки пропахли рыбой, мои волосы пропахли рыбой, даже мои слезы пропахли рыбой. У меня есть только ты, ничего другого. Арлен, как же сильно я тебя ненавижу, я просто признаться тебе в этом не могу, боюсь, стыжусь, но ты все испортил тем, что появился на свет. Я тебя не ждала, не хотела. Я сказал: – Если хочешь, мама, я умру героем. Она сказала: – Я хочу, чтобы ты сделал что-то значимое. Иначе моя жизнь была совершенно зря. Иначе я ничего не сделала. Ничего не смогла. У меня есть только ты, больше ничего нет, я целыми днями потрошу рыбу. Я не хотела тебя, не хочу. Я хочу, чтобы ты был от меня очень далеко. Она заплакала, стала утирать слезы. Что-то в ее животе, как мне показалось, шевельнулось, я испугался. – Твой отец меня обманул, – сказала мама. – Когда я вижу, что ты на него похож, я тебя ненавижу. Я сказал: – Прости. Она сказала: – Ты не представляешь себе, как я испугалась, когда узнала, что ты у меня внутри. Все стало хуже. Все в мире стало хуже от того, что ты есть. Я сказал: – Я плохо себя чувствую, мама. А она сказала: – Я знаю. Я этого хочу. Я хочу, чтобы тебе было плохо. – Мама, не говори так, мне больно. И мне действительно стало больно, голова просто разрывалась. Мама ударила себя по животу и сказала: – Если бы только ты родился мертвым. Я все время об этом мечтала. Но стало только хуже. Я увидела тебя и полюбила. Мерзкой, низкой, недостойной, звериной любовью. Я думала, я умница, думала, я красавица, а оказалась глупой самкой, плачущей над детенышем. Такой красивый и милый и совсем беззащитный. Как я могла тебя оставить? Я тебя любила, и ненавидела, и снова любила. Мне больно, Арлен, мне все время больно! – Но мне же тоже больно, – сказал я. – Мне и больно, и очень жаль. Прости меня! Я чуть не плакал, а мама уже рыдала вовсю. Дождь припустил сильнее, утро стало темнее. Я стоял перед мамой, и она кляла себя за глупость. Глупость, которая стала мной. – Какая там любовь? Какая любовь, – говорила она. – Почему я всегда тебе вру, Арлен? Я сказал: – Тогда я умру, если ты этого хочешь. – Я хочу. – Я сделаю. – Ты всегда делаешь то, что от тебя хотят. Я воспитала тебя таким послушным. Тогда я все-таки заплакал, не знаю почему, но именно в тот момент – не смог сдержаться. И когда я заплакал, сон закончился и слезы закончились. Я очнулся и увидел, как носки моих черных ботинок болтаются над землей. Шею захлестнула петля, в голове шумела, как море, огромная боль, которая возникает при удушье. Я видел свои черные ботинки, белые носки, красные колени. Зеленая трава подо мной была такой яркой, что жгла глаза. Максим Сергеевич держался за рычаг, который ослаблял и натягивал петлю. Я видел, как мои ноги дергаются, видел, как бьются друг о друга каблуки моих ботинок. – Товарищ Жданов, – провозгласил Максим Сергеевич. – Дезертир и предатель. На коллективном собрании было принято решение о серьезном наказании для предателя Жданова. Мы всецело одобряем такое наказание. Я не мог поднять голову, не мог поднять взгляд, я не видел, кто на меня смотрит, кто эти «мы». Может быть, и не было никого, но разве это важно, если я дезертир и предатель? Пальцы мои выглядели какими-то изломанными, ногти посинели, но я еще жил, воздух поступал ко мне будто сквозь узенькую щель. – Гнилой оппортунизм и жажду славы Жданова мы по наивности нашей принимали за идеологическую верность. Но трус показал свое истинное лицо. Максим Сергеевич надавил на рычаг, мои ноги еще приподнялись над землей, от удушья поплыло сознание, я задергался. Но хуже удушья, хуже петли на шее и боли от нее, хуже моих синих ногтей и красных коленок было ощущение, что я всех подвел. – Недостоин достойной смерти, – сказал Максим Сергеевич. И кто-то сказал: