– Теперь просто ждать? Эдуард Андреевич внимательно посмотрел на меня, потом улыбнулся красивой, очень подходящей ему улыбкой и кивнул. Жаль, его халат не казался теперь таким уж белым. Тогда я и спросил его насчет дневника. Он сказал ровно то, что я уже написал ранее, а в конце добавил: – Кстати говоря, это может быть небезынтересно, если ты будешь вести подробный отчет о своих чувствах и ощущениях. – Эй, – сказал Боря и протянул руку. – Я хочу уже свой волшебный браслет. Когда Эдуард Андреевич защелкнул браслет на руке Бори, я посмотрел на экран. Пока ничего не изменилось, по ту сторону стекла все так же плескалось море. Тревога моя больше не нарастала, но и никуда не девалась. Я старался лишний раз не шевелиться, мне не хотелось заснуть внезапно и в неудобной позе, хотя Эдуард Андреевич и обещал, что такого не произойдет. Потом тревога в груди, это странное, опустошающее чувство, начала уменьшаться, уменьшаться и уменьшаться, пока не исчезла совсем. Мне стало очень просто, не то чтобы хорошо, но легко и спокойно. Постепенно, будто от этого спокойствия, а не от какого-то физиологического воздействия, я захотел спать. Я зевнул, вид моря усыплял меня все сильнее, а потом вдруг картинка как-то странно мигнула и сменилась видом метро: люди шли к станции, поднимались и спускались на эскалаторах, приходили поезда. Для меня это было очень спокойное зрелище, как кровь, которая течет по венам города. Люди заняты, общество функционирует, и мы все так близко друг к другу. Я закрыл глаза, но картинка не исчезла, мне показалось, что я и сам иду в той толпе, спешу куда-то, хотя и не знаю куда. Потом я уже вдруг ехал вдоль бетонного забора, серого в ромбиках, на него ложилась тень, а потом он выплывал из тени, но в целом все было однообразным. Не знаю, на чем я ехал, на поезде или на машине, но забор успокаивал меня, он казался бесконечным. Однако вдруг кончился. И мне открылось поле с красными маками. Какие они были яркие! Какие красивые! Маки колыхались под легким ветерком, и я видел иногда их черно-желтые серединки. Исступленно, невероятно красивые, маки грелись под солнцем и стыли под звездным светом, и вскоре я перестал различать ночь и день, а потом маковое поле кончилось и наступила темнота. Однако она не была абсолютной темнотой сна, той, в которой пропадаешь. Я ничего не чувствовал и особенно – своего тела. Нет, не только потому, что я не мог пошевелиться, я вообще не ощущал, что у меня есть руки, ноги или голова. Я был растворен в пространстве, в темноте и не являл собой физический объект. Зато смутно, будто сквозь вату, я слышал, что происходит в процедурной. Открылась дверь, зашел Максим Сергеевич: – Ну как они? – спросил он. – Спят, – сказал Эдуард Андреевич. – Понятно. Наверное, Максим Сергеевич хотел уйти, я услышал его шаги, но вдруг шаги стихли. – Я их никогда не муштровал. Из всех, кто им преподавал, из всех, кто за них ответственен, я самый бесполезный человек. И почему меня выбрали? Почему? Может, потому что у меня нет в голове поганого червя? – Может, чайку, Максим Сергеевич? – спросил Эдуард Андреевич своим приятным голосом. – Ну давайте. Время текло медленно, они о чем-то разговаривали, но я нырнул глубже в темноту, и слова перестали казаться мне понятными. Потом пришел Станислав Константинович. Эдуард Андреевич сказал: – Заходи, Стасик, мы тут чай пьем. – Как дети? – Мне девочки жаловались, что вчера вы их напугали, – сказал Максим Сергеевич. – Подшутить решил, когда узнал, куда Милка собирается. – Успешно? – Орали как резаные. Уверены ли вы, Максим Сергеевич, что им не рановато в Космос? – Не уверен, – сказал Максим Сергеевич. – Дети есть дети. Как там все проходит? – Пока без сюрпризов, – сказал Эдуард Андреевич. – Космос – это очень хорошо, конечно. Но далеко не весь. Станислав Константинович сказал: – Только не говори, что ты про… – Да, – сказал Эдуард Андреевич. – Я бы и сам не хотел про это, но молчать тоже не могу. Конфетку хотите, Максим Сергеевич? А вы были когда-нибудь на планете ангелов? – Не был и даже не слышал, но конфетку хочу. Станислав Константинович сдавленно засмеялся, потом резко замолчал. Эдуард Андреевич сказал: – Знаете, Максим Сергеевич, почему ее называют планетой ангелов? Так-то это какая-то азиатская колония с мудреным названием. Но почему планета ангелов-то? – Почему? – Потому что там шмары отращивают себе крылья. – Хоботы и хвосты, – добавил Станислав Константинович. – Огромные зубы и когти. – Да и вообще что угодно. У них там невероятные технологии модификации. С нашими, природными, не сравнить, но каких только операций не делают. – И крысы размером с питбуля бегают. – Везде мусор. – Мусор и огромные торговые центры с бутиками. – И бомжи. – С модификациями. – Жара безумная, но все время влажно. – Лицо опухает так, будто тебя искусали пчелы. – Курить нигде нельзя. – Особенно вдоль стены местного императора, а она идет через всю планету. – И смог. – Такой смог! – В парке гуляют огромные ящерицы. Как динозавры! – Нормальная система вентиляции воздуха только в круглосуточных магазинах. – В местные сигареты добавляют яд местной рыбы, от которого начинается мигрень, поэтому покупать можно только контрабандные с соседней планеты. – За оскорбление императора еще и смертная казнь. – Но там вообще много за что смертная казнь. Так они говорили долго, и я понял, что планета ангелов – совершенно безрадостное место с высоким уровнем социального неравенства. Наконец Максим Сергеевич сказал: – Вижу, вас впечатлило. – Да, – сказал Станислав Константинович. – Теперь, когда я вижу азиата, на меня накатывает ужас. – Мир удивителен и разнообразен, – сказал Максим Сергеевич. – Ну, выпьем за это, – сказал Эдуард Андреевич. – Чаю, я имею в виду. – Выпьем! Я подумал: Станислав Константинович и Эдуард Андреевич, по всей видимости, действительно хорошие друзья и многое пережили вместе. После этой мысли все снова стало зыбким и неясным, я слышал что-то еще о планете ангелов, на которую лучше не попадать никому, слышал далекие-далекие голоса, а потом окончательно уснул глубоко и спокойно. Когда я очнулся, то чувствовал себя уставшим и разбитым, словно бы не спал, а наоборот, напряженно работал. Такое бывало в самые тяжелые дни в школе, когда тренировки и уроки шли до позднего вечера. Немного болела голова, пересохло во рту. Эдуард Андреевич тут же дал мне воды. Вода показалась мне ледяной. – Ты как, Жданов? – спросил он. – Устал, – сказал я. – Неудивительно.