С хорошей, с хорошей и только с хорошей, С доверчивой меркою к людям идти! – Это хорошее стихотворение, – сказал я, вручив ему одну бутылку. – Там еще есть: ты сам своей мерке большой соответствуй. Вот, неси. Справедливое разделение труда. И опять мы пошли к бульвару, где тень, и я мечтал об этой тени, как мечтают о воде, когда хотят напиться. Я испытывал ужасное напряжение: вспомнилось, что завтра будет первая процедура, и все, что мне написала мама, и моя бестолковая телеграмма, отправленная ей, и разбитые коленки снова начали болеть. Мы дошли практически до середины бульвара, когда Боря сказал: – Приколись, Арлен, как на тебя всем «по хуй»? – Что? – спросил я. Боря склонил голову набок, зевнул, а потом сказал: – Мы-то с Володей – это понятно. Батя поехавший, а мамке плевать. Фирин папа не хочет умирать. Валиному дядьке плевать, она сирота, по сути. Андрюшина мамка безвольная, а батя у него парализованный, ну и семейка. А тебя-то мамочка, наверное, любит. Ты же один у мамы сын. И ничего, что ты «наебыш», все равно, ты у мамочки один. И как же это она тебя сдала, если она такая хорошая, такая честная женщина? Может, ты ей все-таки немножко жизнь сломал? Вот так он говорил, и я очень неожиданно ощутил такую сильную злость, что сразу во рту пересохло. Мы остановились под раскидистой чинарой, красивой-красивой, такие деревья рисуют на иллюстрациях к сказкам. Тень показалась мне холодной, а вот я сам погрузился в ужасный и красный огонь. Боря не сказал ни слова правды, как я теперь понимаю, но тогда мне показалось по-другому. Ощущение было такое, будто я порезался ножом и вижу, как течет моя кровь. Я бросился на него, и все стало красным. Мы катались по холодной траве в тени чинары, бутылки покатились по дороге, газировка в них вспенилась. Вдруг мне стало так обидно, так страшно одиноко, и так просто страшно, но более всего – зло. Со мной случился настоящий приступ ярости. И в какой-то момент я обнаружил, что прижимаю палку к Бориному горлу, да так сильно, что костяшки пальцев отчаянно побелели. Мне кажется, я мог его задушить. – Ненавижу тебя! – кричал я. – Как я тебя ненавижу! Никого не было рядом, чтобы нас разнять, и я все сильнее давил на палку. Мне кажется, я мог совершить нечто ужасное, такой моя ярость была сильной и неожиданной. Но потом, склонившись над ним ниже, всем телом на эту проклятую палку навалившись, я ощутил запах детского крема – детским кремом Боря мажет свой шелушащийся нос. И почему-то это заставило меня остановиться. Думаю, я понял, что он – ребенок и я – ребенок. И это нас объединяло, даже если не объединяло ничто другое на свете. Хотя, конечно, сейчас я описываю весьма сложную концепцию. Смутное ощущение товарищества и братства – вот что у меня возникло, и я вспомнил, что человек человеку должен быть другом. Во всяком уж случае, точно не волком. Не то чтобы я сразу перестал злиться, нет, я чувствовал себя очень жестоким мальчиком. И вместо того, чтобы выкинуть проклятую палку, я вставил ее Боре в зубы, как собаке, и снова надавил. Кажется, я еще обозвал его свиньей. Ему должно было быть очень больно, во всяком случае, я на это надеялся. Белые Борины зубы сомкнулись на палке, словно он и правда ощутил себя собакой. На грязной черной палке эти зубы казались неестественно, сахарно-белыми. Затем он вдруг схватил меня за руки и вместо того, чтобы попытаться отвести мои руки, стал на них давить, и вот мы уже вместе причиняли Боре боль. А потом палка хрустнула, острые концы остались у Бори в руках, и он больно ткнул меня ими под ребра. Боль меня отрезвила. Борин рот был исцарапан, язык покраснел и даже немного опух, слюна стала розовой. И он смеялся. Я клянусь, он смеялся! Боря лежал и смеялся, лежал, раскинув руки, под совершенно книжной чинарой. Вдалеке кричали чайки, кричали дети. Я схватился за ребра, боль в них не утихала, хотя ранок не было. Потом я принялся поправлять сбившийся галстук, проверять пуговицы. А Боря все лежал и смеялся. Казалось, он может лежать так тысячу лет и все это время смеяться. Мы потеряли «Байкал» и «Крем-соду», и все вокруг, кроме нас, тонуло в ярком солнце, как в золотой воде. Я закрыл глаза и увидел красные всполохи – это пульсировали сосуды под веками. Я сказал: – Так тебе и надо! Нельзя бесконечно испытывать мое терпение! Боря глубоко-глубоко вздохнул, и я на секунду испугался (хотя этот страх в значительной мере иррационален), что я все-таки повредил ему горло, что он задохнется. Потом Боря сказал: – Ой, не могу, умора! Чуть меня не убил! Я сказал: – Я не хотел. – Да хотел бы. Боря вытянул руку, раздвинул пальцы, посмотрел на солнце, слабо проглядывавшее сквозь развесистую крону чинары. – Красиво, «еб твою мать», – сказал он. – Да, – сказал я. – Не лежи на земле. – Слушай, Жданов, а что если Бог есть? – Что? – Ну послушай, в стародавние червивые времена, был ведь император. Он знал все обо всех, у кого в башке червячок. Он знал тайные мысли. И страхи. И желания. Может, это и был Бог? Говорят, он мог помочь тому, кто истово просил. Если знал, что просят искренне. Это же прямо Бог. – Откуда у тебя такие мысли? – Да ниоткуда, в общем-то. У меня в семье никто ни во что ни верит. Батя мне так говорит: не надо бояться ни Бога, ни черта. – Потому что их нет, – сказал я. – А я хочу, чтоб были. – Мало ли чего ты хочешь. Есть объективная реальность. Где теперь твой Бог? Боря пожал плечами. – Может, нигде. А может быть, где угодно. Я знал, что обязан доложить о подобных словах куда следует. То, что говорил Боря, было куда опаснее курения или употребления обсценной лексики в невероятных количествах. Но я никуда с этим не пошел впервые в своей жизни. Однажды я донес на нашего соседа, мне казалось, он излишне увлекается исторической древностью. Приехали люди из КБП, все перерыли. Мне долгое время совсем не было за это стыдно, а тут вдруг стало. Я сказал: – Скажешь мне еще об этом хоть слово, клянусь, я доложу обо всем куратору. – Максе-то? Макся не поймет. – А он доложит в КБП. – Ну точно же. И «пиздец» мне. Что делать, что делать? И тогда я спросил то, что было мне давно и чрезвычайно интересно. – Почему ты ничего не боишься? Я не боялся боли, правда, но боялся множества других вещей. Боря сказал: – Потому что я крутой. Я встал над ним, протянул ему руку, а он только рассматривал меня. – У тебя нимб, – сказал он. – От солнца.