Алина шагнула ко мне, взяла меня под руку в своей излюбленной манере: осторожно, словно прикоснулась к дорогой хрупкой фарфоровой вазе. — Тогда пойдём быстро, — сказал я, — чтобы ты согрелась. Указал вправо. Пояснил: — Вот это: улица Дмитрия Ульянова. Нам с тобой топать по ней до её пересечения с Севастопольским проспектом. На том перекрёстке свернём направо и окажемся у пятиэтажки нашего известного литературного критика Леонида Феликсовича Лившица. Заметил: Алина сдвинула брови, закусила губу. — Думаю, он ещё на работе, — сказал я. — Ничего: подождём, полюбуемся столицей. Уверен, у критика сегодня будет короткий рабочий день. Надеюсь, что этот засранец Лившиц нигде не задержится, сразу пойдёт домой. И не загуляет на коорпоративе. * * * Мы взобрались на пятый этаж. Около входа в квартиру литературного критика остановились. Я поднёс ухо к двери, прислушался — различил разбавленные звуками музыки голоса. Сказал: — Работает телевизор. Волкова вздохнула. — Готова? — спросил я. Алина кивнула. Я сказал: — Что ж, давай познакомимся с товарищем Лившицем. Нажал на кнопку дверного звонка. Глава 19 Кнопка издала тихий щелчок. Над нашими головами мигнула лампа. В квартире Леонида Феликсовича Лившица прозвучала резкая неприятная трель, похожая на звук работающей стоматологической бормашины. Я отметил, что моё сердце чуть ускорило ритм сокращений. Глубоко вдохнул, впустил в лёгкие пропитанный запахом хлорки и сырого бетона воздух. Пальцы Волковой сжали мою руку. Я накрыл их ладонью — почудилось, что прикоснулся к льдинкам. Взбодрил Алину: погладил её пальцы. Посмотрел на крохотное пятнышко света внутри дверного глазка. Отметил, что голоса телевизора в квартире стали тише. Повторил манипуляцию со звонком — снова услышал щелчок и трель за дверью. Свет за стеклом глазка исчез — я максимально приветливо улыбнулся, поправил очки. Дверь приоткрылась — звякнула и натянулась покрытая ржавчиной металлическая цепочка. Снова появились звуки телевизора (едва слышные). К ним добавилось знакомое рычание — работал холодильник. В лицо мне дохнуло затхлым воздухом, в котором я уловил слабый запашок нафталина. Защекотало в носу. Я удержал на своём лице улыбку, крепко стиснул зубы (чтобы не чихнуть). Разглядел сетку трещин на потолке прихожей и электрическую лампочку в светильнике без плафона на стене с выгоревшими засаленными светлыми обоями. Поверх ограничивавшей открывание двери цепи я увидел бледное женское лицо, обрамлённое седыми волосами. Отметил, что женщине не меньше шестидесяти лет (постарше меня). В её бледно-зелёных глазах рассмотрел любопытный блеск. — Здравствуйте! — произнёс я. — Мы с коллегой представляем комсомольскую организацию Черёмушкинского района. Занимаемся контролем идейного и художественного уровня студенческого и молодёжного литературного творчества. Пришли к Леониду Феликсовичу. Нас к нему Николай Иванович прислал. За помощью. Леонид Феликсович дома? Снова звякнула цепочка — дверь распахнулась. Невысокая щуплая женщина в потёртом халате вытянула тонкую шею, словно рассматривала что-то поверх моего плеча. — А разве вы не знаете? — спросила она скрипучим голосом. Посмотрела на Волкову, потом снова на меня. — Лёня вам сейчас не поможет, — сказала женщина. — Сбежал муженёк моей внучатой племянницы. Два года назад. Мы с Алиной переглянулись. — Куда сбежал? — переспросил я. Женщина вздохнула. — Так к энтим… к капиталистам, — ответила она. — Поехал в заграничную командировку и не вернулся. А жена евоная с детишками в деревню к бабке укатила. Ждут, когда он их к себе заберёт. Да только кому они теперь нужны… * * * В гостиницу Волкова не поехала. Сказала, что прогуляется «по делам», пока в Москве. Я не полез к ней с расспросами и не навязал себя в сопровождающие. В метро мы почти не разговаривали. На станции «Октябрьская» Алина вышла из вагона — я отправился дальше: до «ВДНХ». * * * Снова отметил, что около гостиницы «Космос» сегодня многолюдно. Подумал: толпившиеся у входа иностранцы словно действительно спешили заселиться до начала завтрашней демонстрации. Снежка ещё вчера нас порадовала, что седьмого ноября мы увидим «главную демонстрацию страны». Мои одноклассники встретили её слова едва ли не с восторгом (причём: не показным). А я тогда подумал, что массовые шествия трудящихся — это не то, по чему я скучал на старости лет. Главными радостями своего советского детства мне в будущем вспоминались походы в кинотеатр, мороженое, лимонад и газированная вода из автомата. Ноябрьские и майские демонстрации в число подобных воспоминаний не попали. Поэтому я уже прикидывал: не засяду ли в уборной и завтра утром. У дверей «Космоса» снова подивился тому, что обычных школьников из советской глубинки поселили в люксовую (по нынешним временам) гостиницу. Вспомнил, как мои одноклассники за завтраком озирались по сторонам: рассматривали загорелые (а то и вовсе чернокожие) лица гостей за соседними столами. Подумал, что Полковник не иначе как заложил душу в счёт того, чтобы его жена с подопечными очутились в столь навороченном месте. А ещё я вдруг осознал, что гостиница «Космос» стала для меня едва ли ни связующей нитью с будущим. В её коридорах мне казалось, что за окнами не восемьдесят первый год. А я снова в две тысячи двадцатом: на десять дней заглянул в столицу для консультаций с московскими врачами. Здесь мне даже чудилось, что я опять женат. «Холост, — успокоил я себя. — Совершенно точно: холостой». Посторонился, пропустил эмоциональную молодую пару, покидавшую гостиницу. Услышал обрывки фраз на французском языке. Вспомнил, что Снежка говорила: на открытии гостиницы два года назад выступал известный французский певец Джо Дассен. Мои одноклассники хором выразили сожаление о том, что не были в «Космосе» «тогда». Я согласился с ними: с удовольствием побывал бы на выступлении Джо Дассена. И с сожалением подумал: уже не побываю. Потому что знал: Дассен скончался от сердечного приступа двадцатого августа прошлого года, не дожив до сорока двух лет. «Француз приезжал сюда два года назад, — мысленно повторил я. — Когда Волкова уехала в Рудогорск. И когда сбежал Лившиц». «Не в самое удачное время я вернулся в прошлое, — промелькнула мысль. — Уже умерли Леннон, Высоцкий и Дассен. И все: почти год назад. Закончилась олимпиада, улетел олимпийский мишка. Жаль, что сейчас восемьдесят первый, а не восьмидесятый. Или ещё лучше бы: семьдесят девятый». Я вздохнул, посмотрел вслед французам — сообразил, что на концерте Дассена теперь не побывают и они. Вошёл в распахнутые двери. Вестибюль гостиницы встретил меня шумом множества голосов и ароматом кофе. Я невольно остановился, когда взглянул на длинные очереди к стойке администраторов. Покачал головой. Справа от входа заметил скучавшего с газетой в руках молодого мужчину, явно советской наружности. Припомнил, что видел вчера нескольких похожих на него — огляделся. Встретился взглядом с глазами Дарьи Матвеевны Григалавы, корреспондентом газеты «Комсомольская правда». Журналистка стояла на том самом месте, где я вчера играл на гитаре и пел песню для гостей из Острова Свободы. Наряженная в знакомый деловой костюм (в котором я видел её утром). При виде меня Григалава победно улыбнулась. Дёрнула за руку стоявшего рядом с ней усатого фотографа (тот нехотя отвлёкся от разглядывания экзотично одетых барышень-иностранок). Сощурилась, словно прикинула мои дальнейшие действия. Я не развернулся и не слинял на улицу — хотя испытал такое желание. Покосился на мужчину в сером пиджаке. Сделал глубокий вдох, шумно выдохнул: успокоил заметавшееся в груди сердце. Расставил руки и устремился к журналистке. Воскликнул: — Дашенька! Какими судьбами? — Здравствуйте, Котёнок, — сказала журналистка. — Вы знаете, почему мы здесь. Мы пришли к Алине Солнечной. — К кому? — переспросил я. Продемонстрировал удивление: вскинул брови. Журналистка качнула головой, сунула руку в сумочку и вынула оттуда чёрно-белую фотографию (форматом десять на двенадцать сантиметров). — Уверена, что видела вчера рядом с вами именно эту девушку, — сказала Григалава. Она показала мне фото — я узнал снимок из газетной статьи, где демонстрировала ямочки на щеках двенадцатилетняя поэтесса Алина Солнечная. — Знакомое лицо, — произнёс я. — Можно? Протянул руку. Дарья Матвеевна вручила мне фотокарточку. Я посмотрел на совсем ещё детское лицо Алины. Снова отметил, что у неё чудесные ямочки. Дёрнул плечами. Сказал: — Я уже видел эту фотографию. «Недетские стихи». Так, кажется, называлась та статья? Журналистка поджала губы. — Вышедший в тираж поэт воспользовался выдумкой своей любовницы, — процитировал я статью. — Он ухватился за рассказанную ею совершенно неправдоподобную историю о талантливых стихах четырехлетнего ребёнка, потому что увидел в этом шанс привлечь внимание и к своим теперь уже никому не нужным сочинениям.… Длилась эта народная любовь до тех пор, пока милая девочка не превратилась на глазах у всей страны в избалованного, дерзкого и грубого подростка. Я помахал фотографией. Сказал: — На этом снимке Солнечная не похожа на дерзкую, грубую и избалованную. Не находите?