Перерезал телефонный провод. Комиссар достаточно надоел мне. Так досадно, когда он прерывает мои занятия на самом интересном месте. Черт, зачем я такое пишу? Это ведь неправда. Будто кто-то водит моей рукой. Ну нет, я должен, должен, должен документировать именно то, что со мной происходит. Воли это стоит неимоверной. Но у меня все получится. Итак, с новой строки. Только правду. Я перерезал телефонный… Телефонный провод. Мне пришлось это сделать. Да! Наконец-то. Вчера пришлось. Сегодня мы стояли у наших окон и играли. Со вчерашнего дня процесс изменил свой характер. Она делает какое-нибудь движение, а я сопротивляюсь до тех пор, пока выходит. Пока я, наконец, не уступаю и безвольно не подчиняюсь тому, чего она хочет. Мне не по себе – сильнее, чем когда-либо, – но от того лишь отраднее делается чувство постепенного изнемогания. Никогда еще поражение перед чем-то или кем-то не несло в себе такое дикое удовольствие! Сегодня утром, когда мы по обыкновению играли с ней, она вдруг поднялась с места, прошла в глубь комнаты, принесла откуда-то телефонный аппарат – брат-близнец того, что стоит у меня, – поставила его на окно и ножницами перерезала провод. С улыбкой. Затем отнесла куда-то обратно. Добрых полчаса боролся с искушением проделать то же самое. Страх во мне рос с каждой минутой, но с ним – и радостное чувство: нравилось думать, что я нахожусь в такой синхронизации с любимым человеком, что не имею сил противиться. Да, сопротивляемость моя взаправду ослабевает. Соблазн победил. Я встал с кресла, притащил телефон к окну и перерезал шнур, а потом водрузил обратно на стол. Будто гора свалилась с плеч. Вот как все было в действительности. Я сижу у своего стола; попил чаю, горничная быстро забрала посуду. Спросил у нее время – мои часы лгут. Итак, сейчас уже пять часов пятнадцать минут. Пять пятнадцать, пять пятнадцать. Я знаю, что если я теперь подниму глаза, то Кларимонда сделает свой шаг. Сделает что-нибудь, что я должен буду повторить. Я все-таки поднимаю глаза. Она там – улыбается, стоит. Если бы только отвести взгляд! Вот она подходит к занавеске. Она снимает шнурок – он красный, точно такой, как и на моем окне. Она делает петлю. Она навешивает его на крюк оконного переплета вверху. Она садится и улыбается. Нет, то, что я ощущаю, нельзя называть страхом. Это ужасная, угнетающая оторопь, которую я все же ни на что не желал бы променять. Это неслыханный вид насилия над личностью, неумолимо-жестокого и, вместе с тем, чудного, желанного. Я сейчас мог бы побежать к ней и сделать то, что она хочет. Но я жду, борюсь, как-то пытаюсь защититься. Вот опять, опять сижу за столом! Я быстро сбегал к ней и исполнил то, что она пожелала: взял шнурок, сделал петлю и навесил ее на крюк. А теперь я не хочу более поднимать глаз и только пристально буду смотреть на лист в дневнике, потому что я знаю, что она сделает, если я еще раз посмотрю на нее… теперь, в шестом часу предпоследнего дня недели. Если я ее увижу, то должен буду сделать то, что она хочет, тогда я должен… Не хочу на нее смотреть. Смеюсь. Нет, это не я сам, а что-то смеется во мне. Известно, над чем – над моим «не хочу, не буду». Не хочу – и все же знаю, помню, что должен. Я должен на нее смотреть – должен сделать это… и это, и все остальное. Я терплю единственно для того, чтобы еще продлить эти мучения. В страданиях, захватывающих дыхание, и заключается высшая услада. Я пишу быстро, так быстро, чтобы просидеть здесь подольше, чтобы протянуть минуты тех мук, что возводят в бесконечную степень блаженство моей любви. Я знаю, что буду смотреть на нее, что встану, что повешусь. Но это меня не пугает. Это прекрасно… драгоценно по-своему. Что будет потом? Не знаю, не знаю, но счастье от моих страданий так непомерно велико. Верю… чувствую, что за ними должно последовать нечто совершенно сокрушительное. Только не думать. Писать что-нибудь, все равно что, только быстрее, только бы не думать. Меня зовут Ришар Бракемонт. Ришар Бракемонт, Ришар Бракемонт. Ришар. Больше не могу. Нельзя. Я должен – нет, нет! – должен взглянуть на нее. Зовут Ришар Бракемонт. Нет, никогда больше. Ришар. Ришар Брак… кем?.. * * * Не дождавшись ответа на свои звонки, комиссар девятого округа решил наведаться в гостиницу «Стивенс». Прибыв туда в пять минут седьмого, в номере он обнаружил тело Ришара Бракемонта, болтающееся в петле на оконной раме – точно так же, как останки трех предшественников. Только на сей раз на лице умершего застыло совершенно невиданное выражение – лицо исказил звериный ужас, широко раскрытые глаза почти вылезли из орбит наружу. Губы раздвинулись, обнажив крепко сцепленные зубы. Между ними виднелся, перекушенный и раздавленный, огромный черный паук со странными фиолетовыми крапинками на брюшке. На столе лежал дневник; прочтя его, комиссар без отлагательств направился в дом на другой стороне улицы. Там он убедился, что покои на втором этаже в последние месяцы не снимала ни одна живая душа – и все это время они, никем не обитаемые, пустовали. Париж Август 1908 Тридцать третий Логос Безумцы за Призраком гонятся жадно, Но Призрак скользит, как блуждающий свет. Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться В исходную точку, в святилище бед; ‹…› …и эта трагедия Жизнью зовется, и Червь-Победитель – той драмы герой[29]. Э. А. По С четверть часа смотрел я вниз с Пунта-Трагара на море, солнце и скалы; затем встал, собираясь уйти. Сидевший рядом на каменной скамье человек схватил меня крепко за руку. – Здравствуйте, Ханс Хайнц! – сказал он. – Здравия! – ответил я, глядя на него. Конечно, я знаю его – наверное, знаю! Ну и… и кто же это такой? – Вы больше меня не признаете? – спросил он капризно. И голос такой знакомый! Но был он когда-то другой – легкий, воздушный, плавный, не такой тягучий и надломленный. В конце концов я сообразил: – Оскар Уайльд?! – Да, почти, – запинаясь, произнес этот новый голос. – Скажите лучше: тридцать третий[30] – вот что оставила тюрьма от Оскара Уайльда! Я посмотрел на него. «Тридцать третий» являл собой лишь грязный след, ужасное воспоминание об Оскаре Уайльде. «Как я подам ему руку?» – подумал я. «Пять лет тому назад я уже отказывал ему в рукопожатии. Глупый поступок, но Оскара Уайльда он только позабавил, тогда как друга его Дугласа – рассердил. Если я уважу его сегодня, он решит, будто я делаю так из жалости, и тем самым лишь еще больше оттопчу его мозоли». Итак, руки я ему не подал – и, сдается мне, Оскар Уайльд был мне за то благодарен. Мы поднимались по каменным ступенькам, не говоря друг другу ни слова. Я ни разу на него не взглянул, чем он, кажется, тоже был очень доволен. У одного склона я спросил: – Полезем наверх? Он усмехнулся; покачав медленно головой и посмотрев ввысь, сказал, шутя: – Это тридцать третьему-то номеру лезть наверх? – Нет, это не дело! – Я засмеялся. Да, Оскар Уайльд определенно радовался, что я не выказывал к нему сострадания. Мы обошли кругом гору; сели на камни и уставились на море. Внезапно я сказал: – Несколько лет тому назад я шел по этой самой дороге с подругой, Анни Вентнор. Здесь повстречали мы Оскара Уайльда. Его верхняя губа подергивалась, а глаза сверкали и смотрели на меня так, что я конвульсивно стиснул кулаки. При мне была палка, вроде шеста, так вот, я переломил ее, чтобы не ударить этого спесивца по лицу. На этом же месте сижу я сегодня опять: леди Вентнор умерла, а тридцать третий – здесь, жив-здоров. Все это очень уж подобно сну. – Да, – подтвердил Оскар Уайльд. – Сну, который снится о нас кому-то чужому. – Да… то есть, что вы сказали? – воскликнул он отрывисто, полный ужаса и какого-то неожиданного возбуждения. Я машинально повторил: – Все это – как сон, который снится о нас кому-то чужому. Мои губы двигались, но я сам не понимал того, что, собственно, говорю и думаю. Оскар Уайльд вскочил; теперь его голос снова звучал по-прежнему, как голос мужа, гордый дух которого парил над толпой своих современников: – Остерегайтесь узнать этого чужого – не всякий осмелится с ним встретиться! Я его не понял и захотел расспросить; но он махнул рукой и, повернувшись, ушел. Я проводил его взглядом – иного не оставалось. Он помедлил раз, закашлялся, но обернуться не соизволил. Медленно, прихрамывая, с трудом шел этот сгорбленный полубог, которого лицемерные стервятники его родины обратили в Тридцать третьего! Три дня спустя я получил письмо: «Оскар Уайльд хочет с Вами поговорить. Он будет Вас ждать к восьми вечера в гроте Бовемарина».