ВТОРНИК, 15 марта. Мы с Кларимондой изобрели своеобразную игру и забавляемся ей целый день. Я ей кланяюсь, она тотчас отвечает мне. Потом я барабаню пальцами по стеклу; едва она видит это, как тут же сама начинает барабанить. Я киваю ей, и она немедленно кивает; я шевелю губами, будто говорю с ней, – она делает то же; я рукой убираю волосы с виска – и ее рука уже поднимается ко лбу. Настоящая детская игра, и мы оба ей рады как дети. Кларимонда не смеется, у нее очень спокойная, уверенная улыбка, и, мне кажется, так же улыбаюсь и я. Впрочем, все это не так уж глупо, как может показаться. Это не только подражание: оно, я думаю, нам обоим вскоре наскучило бы. Во всем этом, должно быть, играет слабую роль феномен телепатии, потому что Кларимонда повторяет мои движения немедленно – в какую-нибудь ничтожную долю секунды. У нее едва ли есть время различить мой жест, и все равно она почти сразу повторяет его. Порой мне кажется, что у нас с ней все происходит одновременно. Именно это и подстрекает меня сделать что-нибудь новое, неожиданное, и меня удивляет, как она мигом исполняет то же самое. Иногда я пробую подловить ее: делаю множество различных движений, быстро, одно за другим; потом повторяю их еще и еще. Наконец, на четвертом круге я проделываю тот же набор движений, только меняю порядок, или одно выполняю иначе, или же пропускаю какое-нибудь из них – словом, исполняю, как какой-нибудь сорванец, садистский танец-повторялку. Невероятно, но Кларимонда ни разу не делает ни одного неверного движения, хотя я их изменяю так быстро, что сам не пойму, как она успевает уловить каждое в отдельности. Невероятно быстро летит время; но у меня ни на минуту не появляется чувство, что я трачу его понапрасну. Наоборот, кажется, будто ни одно занятие прежде не приносило столько пользы и удовольствия. СРЕДА, 16 марта Не смешно ли, что у меня никогда не появлялось мысли установить мои отношения с Кларимондой на более разумных основаниях, чем эти забавы, длящиеся целыми часами? Прошлой ночью я размышлял об этом. Я же могу просто взять шляпу и пальто и спуститься вниз на два этажа. Пять шагов, чтобы перейти улицу, потом – еще два этажа. Наверняка у нее рядом с дверью маленькая табличка, а на ней – надпись: Кларимонда. Кларимонда… как дальше? Знать не знаю. Может, никакого «дальше» не требуется. Итак, я стучу – и тогда… До тех пор я мог ясно представить себе каждое малейшее движение, которое сделаю, вплоть до детальной визуализации. Но вот так потеха – понятия не имею, чем должно все это увенчаться. Допустим, дверь открывают. Я стою на пороге, всматриваюсь в темноту, но та не позволяет ничего разглядеть. Кларимонда не выходит ко мне. Никто не выходит, ибо там нет никого и ничего… …один только черный, страшный, непроглядный мрак. Иногда мне кажется, что вовсе не существует другой Кларимонды, кроме той, какую я вижу там, у окна. Кроме той, что играет со мной. Я совершенно не могу себе представить, как эта женщина выглядела бы в шляпке и пальто, или в другом платье, кроме этого черного с лиловыми крапинками; не могу даже вообразить ее без перчаток. Если бы мне пришлось увидеть ее на улице или даже в ресторане – кушающей, пьющей, болтающей… я невольно должен бы был рассмеяться – настолько эта картина показалась бы мне неестественной, невероятной. Иногда я спрашиваю себя, люблю ли я ее? На это я не могу ответить определенно, так как я еще никогда не любил по-настоящему. Но если то чувство, которое я питаю к Кларимонде, и есть любовь, то, во всяком случае, она совершенно иная, чем та, которую я наблюдал у своих товарищей или о которой читал в книгах. Мне очень трудно определить свои ощущения. Мне вообще становится трудно думать о чем-либо, что не имеет связи с Кларимондой или с нашей игрой. Именно это мне менее всего понятно. Да, я чувствую, что меня влечет к ней. Но к этому примешивается другое чувство, нечто вроде боязни. «Страх», «ужас» – слишком сильные слова; именно что боязнь, опаска перед чем-то мне неизвестным. И именно в этой опаске есть нечто странно покоряющее, удивительно сладострастное, что меня одновременно и отталкивает, и притягивает к ней. Но так не может продолжаться всегда, верно? Рано или поздно я решусь познакомиться с ней поближе или откажусь от такой перспективы. Кларимонда сидит у окна и прядет. Нити длинные, филигранно-тонкие. Из них она делает пряжу – не ведаю, для какой цели. Не понимаю, как ей удается столь искусно прясть, совсем не спутывая и не обрывая деликатных нитей. В ее работе видятся мне особые узоры – фантастические твари и странные лица. Да что такое!.. Что это я пишу? Я же не могу видеть, что она там ткет на самом деле, нити слишком тонкие. При этом я все же знаю, что пряжа Кларимонды выглядит именно так, как вижу я, когда закрываю глаза. Именно так. Большая сеть, и на ней – многообразие гротескных фигур. ЧЕТВЕРГ, 17 марта. Нахожусь в удивительно возбужденном состоянии. Я более не говорю ни с одним человеком, даже едва здороваюсь с госпожой Дюбоннэ и персоналом гостиницы. С трудом нахожу время для обеда; мне хочется только сидеть у окна и играть с ней. Это волнующая забава… у меня такое чувство, будто завтра должно что-то произойти. ПЯТНИЦА, 18 марта. Да, сегодня что-то должно случиться. Это точно. Я говорю себе – и говорю громко, чтобы слышать свой голос, – что именно за этим я здесь. Но загвоздка в том, что мне жутко, и к страху перед тем, что со мной может произойти то же, что с предшественниками-жильцами номера, странным образом примешивается страх другой – перед Кларимондой. И мне уже самому неясно, чего я боюсь сильнее. Мне их не разделить. Меня глодает тревога. С трудом сдерживаю крик. 6 часов вечера. Скорей запишу несколько слов: я уже в шляпе и пальто. Как только пробило пять часов, силы оставили меня. О, теперь я знаю наверняка, что какое-то обстоятельство связано с этим шестым часом предпоследнего дня недели. Теперь я не смеюсь над шуткой, придуманной для комиссара. Я с трудом удерживался на месте, сидя в кресле. Но меня тянуло, почти толкало к окну – я должен был играть с Кларимондой, а там – опять этот ужасный страх. Я видел висящими на окне и швейцарца-коммивояжера, тучного, с толстой шеей и бритой седой бородой, и стройного артиста цирка, и кряжистого бывалого сержанта. Я их всех видел, одного за другим, а потом всех трех вместе, на том же крюке, с разинутыми ртами и высунутыми распухшими языками. А потом – видел и самого себя между ними… Как же мне стало страшно! Я осознавал, что ужас будит во мне сама оконная рама с проклятым крюком. Пусть Кларимонда простит мне это, но так оно и было – безо всякого приукрашательства. В охваченном невероятным волнением мозгу ее образ накладывался на призраки тех троих, которые повисли в петлях, касаясь ступнями пола. В принципе, сам я лишен был суицидальных настроений и мыслей… но почему-то боялся – а вдруг я окажусь в состоянии пойти на такое? Да, боялся. И окна. И Кларимонды. И того, что вот-вот должно произойти. И еще – чувствовал горячее, непобедимое желание встать и подойти к окну. Я должен был… Вдруг зазвонил телефон. Я сорвал трубку и, не слушая говорящего, выкрикнул: – Приходите! Немедленно приходите! Мой пронзительный призыв будто разогнал всех привидений по темным закромам комнаты. В мгновение ока ко мне возвратилось душевное равновесие. Я вытер пот со лба, опрокинул стакан воды и немного подумал над тем, что сказать комиссару, когда он придет. После этого я подошел к окну, кивнул и улыбнулся. Кларимонда тоже кивнула – и улыбнулась мне в ответ. Через пять минут явился комиссар. Я рассказал ему, что наконец добрался до сути дела, но попросил сегодня пощадить меня с вопросами, ведь вскоре я сам буду в состоянии подготовить доклад о тревожных открытиях. Комично было то, что, когда я специально для него все это придумывал, был совершенно искренне убежден, что говорю правду. И даже теперь я в этом почти уверен – вопреки доводам собственного рассудка. Он, вероятно, заметил мое немного странное настроение, особенно когда я старался извиниться за свой испуганный крик в телефон и как можно более просто объяснить его – и тем не менее не сумел подыскать для того достаточно разумного мотива. Комиссар очень любезно просил не стесняться с ним и вполне располагать его временем, ибо того требует долг службы. Он изъявил готовность лучше десять раз прийти понапрасну, чем хоть раз заставить себя ждать, когда его помощь потребуется. Затем он пригласил прогуляться с ним сегодня вечером и как-нибудь развлечься. Я принял приглашение, хотя мне это стоило определенных душевных сил – в последнее время я крайне неохотно покидаю номер. СУББОТА, 19 марта. Исходили на пару с комиссаром весь бульвар Рошешуар – побывали в «La Cigale»[28] на «Апрельской луне», а после завернули в кабаре. Старик был прав, проветриваться подчас полезно. Сначала меня беспокоило какое-то очень неприятное чувство, точно я делаю что-то нехорошее, точно я дезертир, отвернувшейся от своего знамени, но потом оно улеглось; мы много пили, смеялись и болтали. Когда сегодня утром я подошел к окну, мне показалось, что я прочел упрек в глазах Кларимонды. Но, быть может, я только вообразил это; откуда же она вообще могла знать, что я выходил вчера вечером, если ее самой не бывает дома в сумеречные часы? Впрочем, эта видимость продлилась только один миг, потом она опять улыбалась. ВОСКРЕСЕНЬЕ, 20 марта. Сегодня могу записать одно: весь день мы отдавались нашей великолепной игре. ПОНЕДЕЛЬНИК, 21 марта. Весь день в игре. ВТОРНИК, 22 марта. Да, сегодня опять все то же самое. Ничего, абсолютно ничего другого. Временами задаю себе вопрос: к чему это, зачем? Чего я, собственно, хочу добиться и к чему все это идет? Ответов не ищу. Ведь ясно, что ничего, кроме самого процесса игры, мне не нужно. И что бы ни случилось, это будет именно то, чего я жду. Мы общались последние дни – без слов, понятное дело. Шевелили губами, еще чаще просто обменивались взглядами. При этом мы прекрасно понимали друг друга. Оказалось, я прав. Кларимонда корила меня за то, что я бросил ее одну в минувшую пятницу. Пришлось просить прощения, и я признал, что с моей стороны это было глупо и некрасиво. Она меня простила, и я дал клятву, что никогда больше не отойду от этого окна, и мы целовались, долго прижимая губы к стеклу. СРЕДА, 23 марта. Теперь я знаю, что люблю ее. Так должно было случиться, и сейчас я проникнут ей весь, до последнего фибра. Вероятно, у других людей любовь протекает иначе – но разве из тысяч миллионов найдутся две похожие головы, пара одинаковых ушей, две идентичные одна другой ладони? Все мы разные, потому-то и одна любовь не повторяет другую. Моя любовь – странная, мне это хорошо известно. Но разве от этого она менее прекрасна? Да ведь только благодаря ей я почти что счастлив. Если бы только я не был так напуган. Иногда мой ужас дремлет, и я забываю о нем на несколько мгновений, потом он просыпается и не оставляет ни на миг. Страх подобен бедной мыши, пытающейся вырваться из колец могущественной змеи. Просто подожди немного, бедный грустный мышонок. Очень скоро змеиная любовь поглотит тебя. ЧЕТВЕРГ, 24 марта. Я сделал открытие: не я играю с Кларимондой – она забавляется со мной. Вчера вечером я думал, как всегда, о нашей игре. И вот я записал себе пять новых путаных комбинаций, которыми хотел удивить ее на следующее утро; каждое движение под своим номером. Я заучил их, чтобы суметь проделать как можно быстрее, сперва – в прямой, а после и в обратной последовательности. Потом порядок усложнился: сначала шли жесты только по четным номерам, потом – только по нечетным, и все первые и последние движения каждой из пяти комбинаций – под конец. То была кропотливая работа, но очень духоподъемная, ведь так я сближался с Кларимондой, даже не видя ее. Я тренировался часами, и наконец все пошло как по веревочке. Сегодня утром я подошел к окну. Мы поклонились друг другу, и игра началась. Просто невероятно, как она меня понимала, как почти моментально проделывала все то же, что и я. Ненадолго меня отвлекла уборкой горничная; когда я возвращался к окну, взгляд мой упал на листок бумаги, на котором я отметил свои комбинации. И тут я понял, что не исполнил сейчас ни одной из них. Сила ушла из ног. Я ухватился за спинку кресла и упал в него. Не веря своим глазам, я раз за разом перечитывал написанное. Однако ошибки не было: я проделал у окна целый ряд разнообразных жестов – и ни один из них не был моим собственным! И опять вернулось это ощущение, будто где-то какая-то дверь раскрывается настежь. Это дверь в ее квартиру. Я стою перед ней и пристально гляжу, но ничего не вижу – всюду один пустой холодный мрак. Я знал, что если выйду, то спасусь; и даже осознавал, что могу уже идти. Несмотря на это, я остался. У меня было определенное чувство: ты ухватился за тайну. Держи ее крепко, обеими руками. Когда тайна раскрыта – она у тебя на ладони. Париж твой, ты завоюешь его! Теперь уже я едва ли вспоминаю об этом чувстве. Тайны, загадки, расследование… теперь я чувствую только свою любовь, а с ней – тихий томительный ужас. Но тогда оно вполне придало мне сил. Я еще раз перечитал свою первую комбинацию движений и заучил каждое из них. Потом я вернулся к окну. Я строго следил за тем, что делал, и не выполнил ни одного из придуманных мной маневров – как ни крути! Вместо того, чтобы потрогать нос указательным пальцем, я ткнулся лбом в стекло. Вместо того, чтобы постучать кулаком по подоконнику, провел ладонью по волосам. Итак, было несомненно, что не Кларимонда подражала мне, a скорее я повторял то, что делала она. Итак, я, столь гордившейся своим влиянием на ее мысли, именно я нахожусь всецело под ее контролем. Но эта власть так легка, так воздушна, что нет ничего на свете, что влияло и правило бы столь благотворно. Я предпринимал и другие попытки. Прятал обе руки в карманы, твердо намеревался не шевелить ими и пристально смотрел на нее. Я видел, как она поднимала руку, улыбалась и слегка грозила мне указательным пальцем. Я не двигался. Чувствовал, как моя правая рука старалась подняться из кармана, но крепко цеплялся пальцами за подкладку. Потом, через несколько минут, пальцы все же медленно выпрямлялись, и рука шла из кармана вверх. Я грозил ей пальцем и улыбался. Казалось, что совсем не я делаю это, а посторонний, за которым я лишь наблюдаю. Нет-нет, все не так. Я, именно я это делал, а кто-то за мной наблюдал. Кто-то сильный, стремящийся выяснить какую-то истину. Но как этот кто-то может быть мной? Да какое мне дело до разгадывания каких-то дурацких тайн? Я здесь только для того, чтобы выполнять то, чего хочет она, Кларимонда. Моя любимая. Моя пугающая. ПЯТНИЦА, 25 марта.