Войдя в лакейскую, я обнаружил там кроме бледной, но по видимости совершенно спокойной гувернантки, еще и мистера Фрейби, сидевшего чуть поодаль от всей компании с неизменной книжкой в руках. Впрочем, удивляться тут было нечему. На улице шел дождь, английские джентльмены отправились на свой вынужденный променад, и мистеру Фрейби, должно быть, прискучило сидеть у себя в комнате. Всякому дворецкому известно, что лакейская – это нечто вроде гостиной или, выражаясь на британский манер, клуба для старшей прислуги. В первый миг присутствие англичанина меня расстроило, поскольку я намеревался провести с моими гостями собственный тайный совет, однако сразу же вслед за тем я вспомнил, что мистер Фрейби не понимает по-русски ни единого слова. Что ж, пусть сидит читает. Обслуживал нас новый лакей Липпс, в опытности и вышколенности которого я уже имел возможность убедиться. Он и сам превосходно понимал, какому важному экзамену сейчас подвергается, и делал всё безукоризненно – я следил за ним со всей возможной придирчивостью, но никаких оплошностей не заметил. Я велел Липпсу находиться за дверью, ибо разговор для его ушей не предназначался, и когда нужно было что-то принести или убрать, звонил в колокольчик. Чухонец быстро, но без спешки – то есть именно так, как положено – исполнял требуемое, и снова исчезал за дверью. Более строгих и понимающих ценителей лакейского искусства, чем мои гости, верно, было не сыскать во всем белом свете. В особенности это касалось почтенного Фомы Аникеевича. Следует пояснить, что у нас, слуг, своя иерархия, зависящая отнюдь не от статуса наших господ, а исключительно от опыта и достоинств каждого. И по этой иерархии главным из нас вне всякого сомнения являлся Фома Аникеевич, дворецкий его высочества Симеона Александровича, самого младшего из августейших дядьев. С Лукой Емельяновичем мы были примерно на равных, а вот Дормидонт, царский камердинер, при всем блеске занимаемой им должности почитался в нашем кругу еще подмастерьем. Он и сам знал свое место, сидел скромно, не откидываясь на спинку стула, старался поменьше говорить и побольше слушать. Общее мнение на его счет было такое: способный, наблюдательный, умеет учиться и далеко пойдет. Из хорошей дворцовой семьи, да оно и по имени-отчеству видно – Дормидонт Кузьмич. Все наши, из природных служителей, получают при крещении самые простые, старинные имена, чтоб в мире был свой порядок и всякое человеческое существо имело прозвание согласно своему назначению. А то что за лакей или официант, если его зовут каким-нибудь Всеволодом Аполлоновичем или Евгением Викторовичем? Один смех да путаница. За полтора года нового царствования Дормидонт изрядно вырос в мнении дворцовых знатоков. Чего стоит хотя бы тот случай в Ливадии, сразу после кончины прежнего государя, когда новый император, пребывая в расстроенных чувствах, едва не вышел к соболезнующим в погонах и без черного банта. Селезнев поймал его величество за локоть, когда уже распахнулись двери, и в пять секунд поменял погоны на эполеты, да еще успел прикрепить к аксельбанту траурный креп. То-то был бы конфуз! Но, конечно, до таких орлов, как Фома Аникеевич или покойный Прокоп Свиридович ему еще далеконько. Фоме Аникеевичу выпал тяжкий крест – состоять при такой особе, как Симеон Александрович. Одно слово – не позавидуешь. Сколько раз Фома Аникеевич уберегал его высочество от стыда и срама! Если у генерал-губернаторской власти в Москве еще сохраняется хоть какой-то авторитет, то лишь благодаря великой княгине Елизавете Феодоровне да дворецкому. А про Прокопа Свиридовича, служившего камердинером при Александре Освободителе, в нашем кругу рассказывают легенды. Один раз в балканскую кампанию, аккурат во время третьей Плевны, шальная турецкая граната упала прямо перед государем, который как раз изволил полдничать. Прокоп Свиридович, как полагается, стоял рядышком, держал поднос. На подносе чашка бульону, булочка и салфетка. А тут откуда ни возьмись огненный шар! Упал в малую, поросшую травой ямку – шипит там, прыгает, дымом плюется, сейчас шарахнет. Вся свита вокруг так и замерла, один только камердинер не растерялся: не уронив подноса, сделал два мелких шажка к ямке и бульоном на гранату! Фитиль-то и погас. Тут самое примечательное, что его величество, увлеченный закуской, этого маленького происшествия вовсе не заметил и только удивился, что в поданной чашке так мало бульону. Комиссарову за то, что пистолет цареубийцы Каракозова отвел, было дворянское звание пожаловано, а Прокопу Свиридовичу – как говорят в народе, кукиш с хреном, потому что никто из свидетелей, дежурных генералов и флигель-адъютантов, ничего царю не объяснил. Устыдились, что камердинер решительнее и смелее их оказался, а сам Прокоп Свиридович был не таков, чтоб заслугами хвастать. Но еще большую отвагу этот выдающийся служитель проявил на ином фронте, интимном. Можно сказать, сохранил мир и спокойствие в августейшей семье. Однажды в день ангела императрицы его величество совершил оплошность – вынимая из кармана подарок, кольцо с большим сапфиром в виде сердечка и инициалами государыни, выронил на пол другое, точно такое же, только с инициалами княгини Тверской. – Что это, Сэнди? – спросила императрица, близоруко прищурившись на покатившийся по ковру маленький кружок, и потянула из сумочки лорнет. Государь весь обмер и не нашелся, что ответить. А Прокоп Свиридович, быстро нагнувшись, поднял кольцо и моментально проглотил. Сначала сглотнул, а потом уж почтительнейше пояснил: – Виноват, ваше императорское величество, это у меня медицинская лепешка от катара выпала. Очень что-то желудком маюсь. Вот какой это был человек – ему после сам Пирогов из живота кольцо вырезал. Именно пример Прокопа Свиридовича вдохновил меня, когда в прошлом году я, смею думать, неплохо выручил Георгия Александровича из почти такой же деликатной коллизии, возникшей с письмом балерины Снежневской. Слава богу, бумага не сапфир, так что обошлось без хирургического вмешательства. Когда я присоединился к почтенному собранию, разговор шел о грядущих торжествах. Дормидонт, явно волнуясь, что и понятно – нечасто ему доводилось говорить в таком обществе – рассказывал интересное про государя. Фома Аникеевич и Лука Емельянович благосклонно слушали. Японец, надувая щеки и пуча свои раскосые глазки, пил чай из блюдца. Мадемуазель учтиво кивала, но по глазам было видно, что мысли ее далеко отсюда (кажется, я уже поминал, что при всей выдержанности она не очень-то властна над своим взглядом). Мистер Фрейби уютно пыхтел трубкой и перелистывал страницы книжки. – …Характер закаляют, – говорил Дормидонт в том миг, когда я вошел в лакейскую. Увидел меня, почтительно приподнялся и продолжил. – Сами очень суеверны, но хотят во что бы то ни стало судьбу перебороть. Нарочно приезд в Москву на несчастливый день назначили, Иова Многострадального, а переезд из-за города в Кремль – на тринадцатое число, хотя можно бы и раньше. По-моему, зря это, к чему судьбу-то искушать. Вот вам Иов вчерашний – сами видите, чем он обернулся. – И красноречиво посмотрел в мою сторону, видимо, полагая невместным более подробно высказываться по поводу беды, постигшей Зеленый двор. – Что вы на это скажете, Лука Емельянович? – спросил Фома Аникеевич. Дворецкий Кирилла Александровича, человек степенный и обстоятельный, немного подумал и сказал: – Что ж, укрепление воли для монарха – дело неплохое. Его величеству не помешало бы иметь характер покрепче. – Вы про это так думаете? – покачал головой Фома Аникеевич. – А по-моему, нехорошо это. Править, как и жить, надобно легко и радостно, судьба таких любит. А кто сам на себя беду накликает, к тому она тучей валит. У нас и без того государство не очень-то веселое, а если еще и государь этак каркать станет… Опять же и ее величество тоже ведь характером тяжелы и нерадостны. Вот войдет царь в возраст и силу, станет править сам, и министров себе таких же мрачных и неудачливых подберет. Известно – каков царь, таков и псарь. Меня поразило не то, что Фома Аникеевич так свободно рассуждает о его величестве (это в нашем кругу меж своими заведено и для дела полезно), а то, что он ничуть не сторожится чужого человека – японца. Очевидно, в мое отсутствие фандоринский слуга успел чем-то заслужить особенное доверие Фомы Аникеевича. Он человек проницательный, людей видит насквозь и отлично знает, при ком что можно говорить, а что нельзя. По гладкой, бесстрастной физиономии азиата было неясно, понимает ли он, о чем идет речь, или же просто надувается чаем. – А что об этом думаете вы, Афанасий Степанович? – обернулся Фома Аникеевич ко мне, и по его вопросительному взгляду я понял, что вопрос задан совсем в ином смысле: считаю ли я возможным обсуждать главное или же предпочту ограничиться беседой на отвлеченный предмет. – Поживем – увидим, – ответил я, садясь и звоня в колокольчик, чтобы Липпс налил и мне чаю. – В истории бывало, что весьма слабовольные наследники со временем проявляли себя самым достойным образом. Взять хотя бы Александра Благословенного или того же Франца-Иосифа. Говорил одно, а думал про другое: вправе ли я говорить о принятом наверху решении? Японец так или иначе узнает от своего хозяина. Мадемуазель в неведении тоже держать нельзя – это было бы слишком жестоко. Фома Аникеевич и Лука Емельянович могут дать дельный совет. Неловкость создавало только присутствие мистера Фрейби. Почувствовав мой взгляд, британец, оторвал глаза от книги и пробурчал что-то неразборчивое – трубка закачалась вверх-вниз. – Я всё знаю, – перевела мадемуазель на русский, произнося вместо «всё» «всио». – Милохд хассказал. Батлер снова уткнулся в книгу, давая понять, что на него можно не обращать внимания. Что ж, значит, и в Англии у господ от дворецких секретов нет. Тем лучше. Я коротко рассказал своим товарищам о письме, о зловещем докторе и о решении, принятом на тайном совете. Слушали меня молча. Только когда я сказал о том, что доктор Линд своих пленников живыми не возвращает, мадемуазель не сдержавшись ахнула и сжала над столом крепкие кулачки. Чтобы помочь ей справится с понятным волнением, я сделал небольшое отступление, поведав о чудесной выдержанности, проявленной Георгием Александровичем. Но отклик мадемуазель (как это, впрочем, часто бывало) меня удивил. – У Геохгий Александхович шестехо сыновья от ее высочество и еще два от маленькой балехины. Если бы доктох Линд похищал единственная дочь его высочество – о, он вел бы себя совсем не так. Я, признаться был эпатирован – и самим суждением (возможно, не лишенным справедливости, потому что любимицей Георгия Александровича и в самом деле являлась Ксения Георгиевна), и нетактичным упоминанием о госпоже Снежневской. Фома Аникеевич повернул разговор и тем смягчил неловкость: – Не можем ли мы, слуги, со своей стороны что-либо сделать? Вот что значит истинный дворецкий – в нескольких скупых словах сразу отмел шелуху и обозначил главное. Все-таки все мы перед ним сущие карлики. – Извините, Афанасий Степанович, что я говорю это, – с всегдашней своей учтивостью продолжил Фома Аникеевич, – однако речь идет не только о жизни Михаила Георгиевича, но и о материях еще более значительных – судьбе монархии и самое российской государственности. При всех наших внутренних потрясениях, разбродах и шатаниях, при явной слабости и неопытности государя – еще и такой удар, да на глазах у общества и всего мира. Здесь можно ожидать каких угодно последствий. Мы, слуги дома Романовых, не должны этого допустить. Японец бухнул блюдцем о стол, и так стремительно наклонился лбом к скатерти, что я испугался – не апоплексия ли. Нет, оказалось, что это такой поклон. Склонив круглую голову к самой скатерти, азиат с чувством обратился к Фоме Аникеевичу: – Это срова истинного самурая. Фома-сэнсэй, вы брагародный черовек. «Самурай» – это такой японский рыцарь, я читал. Что означало слово «сэнсэй», мне было неизвестно. Надо полагать, какое-нибудь почтительное восточное обращение навроде cher maotre. Фома Аникеевич ответил вежливым поклоном, и японец распрямился. – Нада памагачь маему гаспадзину, – заявил он на своем диковинном, но вполне понятном русском. – Мой гаспадзин одзин модзет спасчи маренького одзи и чесчь империи. – Я много слышал об Эрасте Петровиче, господин Маса, – сказал Фома Аникеевич. – Кажется, во времена губернаторства князя Долгорукого он совершил здесь, в Москве, немало выдающихся деяний? Я не знал, что Фома Аникеевич осведомлен о Фандорине, но ничуть этому не удивился. Японец же солидно произнес: – Да, отень-отень много. Но это невадзьно. Вадзьно, сьто мой гаспадзин не будзет жичь, есри живет докутор Ринд. Сказано было не вполне складно, но смысл я понял. Мадемуазель спросила с совсем иным акцентом, гораздо более приятным для слуха: – Но что он может сдьелать, ваш господин? – Всё, – отрезал Маса. – Господзин модзет сдерачь всё. Докутор Ринд жичь не будзет. Фома Аникеевич вздохнул, что, очевидно, означало: вашими бы устами да мед пить. – Сударыня, господа. Я предлагаю следующее… Сразу стало тихо, и даже мистер Фрейби оторвался от книги, с интересом глядя на Фому Аникеевича поверх очков. – Наши господа, к сожалению, в неважных отношениях между собой. Это может помешать делу. Давайте договоримся, что хоть мы, слуги, будем заодно. Станем предупреждать друг друга и уберегать его величество и их высочества от ошибок. Насколько это в наших силах. Так и было сказано – просто и мудро. Тут в лакейскую просунул голову мой помощник Сомов и, приложив руку к груди, извинился: – Афанасий Степанович, господа, прошу прощения, но мадемуазель Деклик просят к ее высочеству. И тут же с поклоном удалился. – Ах да, месье Зьюкин, – оборотилась ко мне гувернантка. – Бедньяжка Ксения ничего не знает. Что я могу ей сказать? – Не следует говорить ее императорскому высочеству про угрозы Линда, – сурово сказал я, несколько покоробленный фамильярностью в отношении Ксении Георгиевны. – Просто скажите ее императорскому высочеству, что похитители требуют выкуп и что выкуп будет заплачен. По-моему, она вышла должным образом пристыженная. Уже через минуту я пожалел об отсутствии мадемуазель, потому что мистер Фрейби вдруг разверз уста и произнес какое-то короткое слово. – Что вы изволили сказать? – переспросил Фома Аникеевич. – Он сказар «сьпион», – перевел Маса, который, оказывается, понимал по-английски. – В каком смысле «шпион»? – не сообразил я. Британец с надеждой посмотрел на Фому Аникеевича, и тот вдруг озабоченно нахмурился. – Господин Фрейби совершенно прав. Здесь не обошлось без шпиона. Похитители были слишком хорошо осведомлены о ваших вчерашних перемещениях. Не хочу вас расстраивать, Афанасий Степанович, но очень вероятно, в вашем штате – лазутчик доктора Линда. Вы можете поручиться за свою прислугу?