Эраст Петрович позвонил в колокольчик, а потом еще и постучал. – Терещенко! Господин Терещенко! Откройте, это околоточный надзиратель! Вас срочно вызывают на службу! В связи с сегодняшним происшествием! Он приложил ухо к двери. – Ломайте, Зюкин. Мне никогда не приходилось держать в руках такой грубый инструмент, как железный лом, и тем более выламывать им дверь. Оказалось, что это совсем непросто. Я ударил по замку раз, другой, третий. Дверь дрогнула, но не открылась. Тогда я просунул заостренный и сплющенный конец в щель, навалился и попробовал отжать замок. Вспотел, искряхтелся весь, а все равно не вышло. – Ну вас к черту, Зюкин, с вашим ломом! Эраст Петрович отодвинул меня в сторону. Взялся руками за перильца, подскочил и обеими ногами ударил в створку. Дверь влетела в проем и криво заболталась на одной петле. Мы быстро пробежали по комнатам, причем Фандорин держал наготове маленький черный револьвер. Никого. Разбросанные предметы одежды, накладные бороды, рыжий парик, несколько тростей, плащей и шляп, смятые ассигнации на полу. – Опоздали! – вздохнул Эраст Петрович. – Совсем чуть-чуть. Я застонал от разочарования, а он внимательно оглядел маленькую гостиную и вдруг тихо, вкрадчиво произнес: – А вот это уже интересно. На столике подле окна стояла раскрытая шкатулка. Фандорин вынул оттуда что-то переливчатое, продолговатое, сверкнувшее в его пальцах желтыми искрами. – Что это? – удивился я. – П-полагаю, пресловутая диадема-бандо, – ответил он, с любопытством разглядывая венец, сплошь выложенный бесценными желтыми бриллиантами и опалами. – А вот бриллиантовый аграф императрицы Анны, и сапфировый бант-склаваж императрицы Елисаветы, и малый б-бриллиантовый букет с шпинелью, и этот, как его, эгрет-фонтан. Я обещал ее императорскому величеству, что драгоценности из coffret вернутся в целости и сохранности. Так оно и вышло. Я бросился к шкатулке и благоговейно замер, не веря своим глазам. Какая удача! Все эти сказочные сокровища, осиянные священным ореолом истории императорского дома, благополучно возвращены короне! Уже одно это оправдывало всю фандоринскую авантюру и полностью восстанавливало мое честное имя. Большим счастьем было бы только спасение Михаила Георгиевича и мадемуазель Деклик. Но Фандорина чудесная находка, оказывается, обрадовала совсем по иной причине. – Линд был здесь совсем н-недавно и, очевидно, намеревается вернуться. Это раз. У него, действительно, больше никого не осталось, он совсем один. Это два. И, наконец, мы имеем отличный шанс его взять. Это т-три. Я немного подумал и догадался сам: – Если бы он не собирался возвращаться, то не бросил бы шкатулку, да? А если бы у него имелись помощники, он оставил бы их сторожить сокровища. Что мы будем делать? – Сначала – чинить входную д-дверь. Мы бросились в прихожую. От удара фандоринской ноги одна из петель была выворочена, что называется, с мясом, но это бы еще полбеды. Хуже было то, что перед домом собралась целая толпа зевак, с жадным интересом пялившихся на окна и зияющий дверной проем. – Проклятье! – простонал Эраст Петрович. – Мы с вами подняли такой грохот, что сбежалась вся улица, а минут через десять соберется весь к-квартал! Скоро явится настоящая п-полиция и всё нам испортит. Нет, Линда мы здесь не дождемся. Нужно, по крайней мере п-проверить, не осталось ли каких-нибудь зацепок или улик. Он вернулся в комнаты и стал подбирать с пола брошенную одежду, причем особенное внимание у него вызвал узкий, покрытый пылью штиблет – второго поблизости не оказалось. Я же тем временем вышел в тесный коридорчик и от нечего делать заглянул в маленькую, неряшливую кухоньку с изразцовой печью в углу. Ничего примечательного, за исключением изрядного количества тараканов, я в кухне не обнаружил и уже хотел идти дальше, как вдруг в глаза мне бросилась вделанная в пол дверца. Надо полагать, погреб, подумал я, и меня будто подтолкнула некая мистическая сила. Желая просто убить время, пока Фандорин производит свой обыск, я наклонился и откинул крышку. Из темной дыры дохнуло особенным грибным запахом, сыростью, землей – в общем именно тем, чем и должно пахнуть из погреба, где хранят свеклу, морковь, картофель. Я хотел захлопнуть дверцу, но тут раздался звук, от которого я в первый миг похолодел, а потом затрясся. То был слабый, но явственный стон! – Господин Фандорин! – заорал я во всё горло. – Сюда!!! А сам схватил с кухонного стола керосиновую лампу, трясущимися руками зажег спичку и полез вниз, в темноту и холод. Достаточно было спуститься по лесенке всего на несколько шагов, и я увидел ее. Мадемуазель Деклик, сжавшись в комок, лежала у стены, между каких-то серых мешков. Она была в одной сорочке – мне бросилась в глаза тонкая щиколотка с кровоподтеком вокруг косточки, и я поспешно отвел глаза. Но сейчас было не до приличий. Я поставил лампу на бочку (судя по кислому запаху, с квашеной капустой) и бросился к лежащей. Голова ее была откинута назад, глаза закрыты. Я увидел, что одна рука Эмилии прикована наручником к вбитому в стену железному кольцу. Лицо бедной мадемуазель было сплошь в ссадинах и пятнах засохшей крови. С круглого белого плеча съехала рубашка, и я увидел над ключицей огромный синяк. – Зюкин, вы внизу? – донесся сверху голос Фандорина. Я не ответил, потому что кинулся осматривать остальные углы погреба. Но нет, его высочества здесь не было. – Вы меня слышите? – спросил я, вернувшись к мадемуазель и осторожно приподнимая ей голову. На пол спрыгнул Фандорин, встал у меня за спиной. Мадемуазель приоткрыла глаза, сощурилась на свет лампы и улыбнулась. – Athanas, comment tu es marrant sans les favoris. J'ai te vu dans mes réves. Je réve toujours…[38] Она была не в себе – это ясно. Иначе она ни за что не обратилась бы ко мне на «ты». Мое сердце разрывалось от жалости. Но Фандорин был менее сентиментален. Он отодвинул меня, похлопал пленницу по щеке. – Emilie, ou est le prince?[39] – Je ne sais pas…[40], – прошептала она, ее глаза снова закрылись. * * * – Как, вы не догадались, кто такой Линд? – недоверчиво посмотрела Эмилия на Фандорина. – А я была уверена, что вы с вашим умом уже всё разгадали. Ах, теперь мне кажется, что это так просто! Воистину мы все были слепы. У Эраста Петровича был сконфуженный вид, да и мне, признаться, разгадка вовсе не казалась простой. Разговор происходил на французском, поскольку после всех перенесенных испытаний мучить мадемуазель Деклик русской грамматикой было бы слишком жестоко. Я и раньше замечал, что говоря на иностранных языках, Фандорин совершенно не заикается, но у меня не было времени задуматься над этим удивительным феноменом. Судя по всему, его недуг – а я читал, что заикание является именно психическим недугом – каким-то образом был связан с изъяснением по-русски. Уж не сказывалась ли в этом спотыкании на звуках родной речи скрытая враждебность к России и всему русскому? Это меня нисколько бы не удивило. Полчаса назад мы приехали на нашу наемную квартиру. Фандорин держал шкатулку, а мне досталась ноша еще более драгоценная: я нес на руках Эмилию, укутав ее альмавивой доктора Линда. Тело мадемуазель было гладким и очень горячим – это чувствовалось даже через ткань. Должно быть, именно от этого меня бросило в жар, и я долго потом не мог отдышаться, хотя мадемуазель вовсе не была тяжелой. Мы решили разместить дорогую гостью в одной из спален. Я уложил бедняжку на кровать, поскорее прикрыл одеялом и вытер со лба капельки пота. А Фандорин сел рядом и сказал: – Эмили, мы не можем вызвать к вам доктора. Мы с мьсе Зюкиным пребываем, так сказать, на нелегальном положении. Если позволите, я осмотрю и обработаю ваши раны и ушибы сам, у меня имеются некоторые навыки. Вы не должны меня стесняться. Это еще почему, мысленно возмутился я. Какая неслыханная наглость! Но мадемуазель не нашла в предложении Фандорина ничего дерзкого. – Мне сейчас не до стеснительности, – слабо улыбнулась она. – Я буду вам очень признательна за помощь. У меня всё болит. Как видите, похитители обращались со мной не самым галантным образом. – Афанасий Степанович, п-подогрейте воду, – деловито велел Фандорин по-русски. – А в ванной я видел спирт и с-свинцовую примочку. Тоже Пирогов выискался! Тем не менее я всё исполнил, а заодно прихватил чистые салфетки, меркурохром и пластырь, обнаруженные мной в одном из выдвижных ящиков туалетной комнаты. Перед осмотром мадемуазель застенчиво покосилась в мою сторону. Я поспешно отвернулся и, боюсь, густо при этом покраснел. Послышался шелест легкой ткани, Фандорин озабоченно произнес: – Господи, на вас нет живого места. Здесь не болит? – Нет, не очень. – А здесь? – Да! – Кажется, треснуло ребро. Я пока затяну пластырем… Здесь, под ключицей? – Когда нажимаете, больно.