– Можно взглянуть? – спросил Фандорин, нарушив молчание. Эраст Петрович, очевидно, вошел в гостиную одной или двумя минутами ранее меня. Он переоделся в строгий английский сюртук и даже успел повязать галстук. На что он собрался взглянуть? На очередное письмо от Линда? – Да, – угрюмо позволил Кирилл Александрович, видимо, по обыкновению взявший на себя роль председательствующего. – Полюбуйтесь. Фандорин вынул из пакета маленький сверточек, размером с леденец. Развернул, и я увидел внутри что-то маленькое, бело-розовое. Эраст Петрович быстро достал из внутреннего кармана лупу и склонился над столом. Выражение его лица стало таким, будто он надкусил лимон. – Это т-точно палец его высочества? Серебряный поднос выпал из моих рук, бокалы разлетелись вдребезги. Все, дернувшись, обернулись в мою сторону, а я даже не извинился – едва успел схватиться за край столика, чтобы не упасть. – Что за дурацкий вопрос! – сердито буркнул Симеон Александрович. – Конечно, это мизинец Мики! Чей же еще? Ко мне, неслышно ступая, приблизился Фома Аникеевич, поддержал за локоть. Я благодарно кивнул ему – мол, сейчас пройдет. – Послушайте, что сказано в письме, – сказал Кирилл Александрович, и я только теперь разглядел, что перед ним лежит листок бумаги. Великий князь надел пенсне и прочитал послание, как и предыдущие, написанное по-французски: Господа, вы, кажется, до сих пор не поняли, что я не шучу. Надеюсь, эта маленькая бандероль убедит вас в серьезности моих намерений. Отрезанный палец – наказание за то, что ваши люди снова нарушили договоренность. В следующий раз, если повторится нечестная игра, мальчику отрежут ухо. Теперь о нашем деле. В качестве очередного взноса жду от вас малый бриллиантовый букет с шпинелью из коллекции императрицы. Гувернантка должна быть на мессе в Храме Христа Спасителя, начиная с трех часов пополудни. Разумеется, одна. Если будет слежка – пеняйте на себя. Искренне ваш, Доктор Линд. Больше всего меня потрясла поразительная осведомленность злодея о содержимом coffret ее величества. Малый бриллиантовый букет с шпинелью являл собой истинное украшение императорской рентерии; в свое время он достался короне с приданым невесты Павла Петровича, будущего государя Павла I. Этот шедевр великого ювелирного искусства XVIII столетия ценится не столько за размер и чистоту составляющих его камней, сколько за красоту и изящество. На мой вкус, во всей Бриллиантовой комнате не было драгоценности прекрасней этой. – Господи, бедная Алиса, – тоскливо произнес император. – Она так страдает из-за пропажи склаважа… Его величеству следовало бы посочувствовать, в особенности если учитывать нрав царицы, но в ту минуту я был не в состоянии испытывать жалость к кому-либо кроме бедного маленького Михаила Георгиевича. – Мы все уже высказались, Фандорин, – довольно бесцеремонно перебил государя Кирилл Александрович. – Что думаете вы? Теперь видно, что вы были правы. Линд – истинное чудовище, он не остановится ни перед чем. Что нам делать? – Ах, бедняжка Мика. – Царь сокрушенно поник головой. – Мика, конечно, бедняжка, – ударил кулаком по столу Симеон Александрович, – но ты, Ники, лучше бы себя пожалел. Если мир узнает про то, что какой-то проходимец во время коронации русского царя похитил твоего кузена и режет его по кусочку, как колбасу… – Сэм, опомнись! – громовым голосом взревел Георгий Александрович. – Ты говоришь о судьбе моего сына! – Я говорю о судьбе нашей династии! – в тон ему ответил генерал-губернатор. – Дядя Сэм, дядя Джорджи! – примирительно воздел руки его величество. – Давайте послушаем господина Фандорина. Эраст Петрович взял со стола пакет, повертел его и так, и этак. – Как д-доставлен? – Как и прежние, – сказал Кирилл Александрович. – Обычной почтой. – И снова нет штемпеля, – задумчиво произнес Фандорин. – Допрошен ли почтальон? Полковник Карнович ответил: – Не только допрошен, но за всеми тремя почтальонами, поочередно доставляющими городскую корреспонденцию в Эрмитаж, установлена слежка, еще со вчерашнего дня. Ни в чем подозрительном не замечены. Более того, сумки с почтовыми отправлениями, посылаемые с городского почтамта в здешнюю почтовую часть, всё время находятся под наблюдением переодетых агентов. Никто из посторонних к сумке не приближался ни на отрезке пути от Мясницкой до Калужской, ни позднее, когда почтальон отправился по адресам. Откуда появляются послания Линда – непонятно. Истинная загадка. – Что ж, пока мы ее не разрешили, действовать нужно так, – мрачно сказал Эраст Петрович. – Букет отдать. Это раз. Никакой слежки за людьми Линда. Это два. Вся надежда на наблюдательность мадемуазель Деклик – к счастью, весьма острую. Это три. Ничего больше п-порекомендовать не могу. Теперь малейшая неосторожность со стороны полиции, и вы получите не ухо, а труп мальчика вкупе с мировым скандалом. Линд взбешен, это очевидно. Все, как сговорившись, взглянули на гувернантку. Она уже не плакала и лицо ладонями не закрывала. Ее черты показались мне застывшими, будто бы высеченными из белого мрамора. – Je ferais tout mon possible[20], – тихо сказала она. – Да-да, – просительно молвил государь. – Вы уж постарайтесь. А мы с Алисой будем молиться Всевышнему. И немедленно начнем поститься. Так и по древнему обычаю перед коронацией положено… – Вот и отлично, каждый внесет посильный вклад, – угрюмо усмехнулся Кирилл Александрович. – Полковника Ласовского от руководства розыском следует отстранить. (При этих словах обер-полицмейстер икнул еще громче прежнего, но уже больше не извинялся.) Ответственность будет снова возложена на вас, Карнович, но только уж теперь никакой опрометчивости. Пусть будет так, как сказал Фандорин. Вы, Карнович, временно переселитесь в Эрмитаж и будете вести розыск отсюда. В Александрийском дворце слишком много визитеров. Зюкин, найди полковнику какую-нибудь комнату и проведи туда телефон. И всё, давайте разъезжаться. Завтра у всех нас трудный день, а тебе, Ники, нужно принимать послов. Ты должен держаться безупречно. * * * После убытия высоких гостей, я еще долго отпаивал чаем их высочеств, причем было пролито немало слез – в основном Павлом Георгиевичем, но и Георгий Александрович не раз утирал обшлагом мясистые щеки, что же до меня, то я совершенно расклеился. Дважды был вынужден поспешно покинуть гостиную, чтобы не расстраивать великих князей еще больше своей перекошенной от рыданий физиономией. В четвертом часу ночи, когда я, едва живой от усталости и переживаний, брел по коридору, направляясь к себе, у фандоринской двери мне попался господин Маса в весьма странной позе. Он сидел на полу, сложив ноги калачиком, и сонно клевал носом. Я удивленно остановился и тут вдруг услышал, что из комнаты доносятся приглушенные всхлипы. – Почему вы не внутри, а здесь? – спросил я. – Кто там, у господина Фандорина? Страшное подозрение заставило меня забыть обо всех прочих потрясениях. – Позвольте, мне нужно кое-что сообщить господину Фандорину, – решительно объявил я и взялся за дверную ручку, однако японец, проворно поднявшись, преградил мне путь. – Нерьзя, – заявил он, уставившись на меня своими черными глазками. – Господзин прачет. Отень из-за парьтика передзивает. Смотречь нерьзя. Стыдно. Лжет, я сразу понял, что он лжет! Ничего более не говоря, я взбежал в бельэтаж и постучал в дверь Ксении Георгиевны. Никакого ответа. Осторожно открыл замок мастер-ключом. Пусто. И постель не тронута. У меня все так и поплыло перед глазами. Она там, наедине с этим покорителем сердец! Господи, научи и вразуми. Что за испытания обрушил Ты на дом Романовых! Я поспешил в привратницкую, куда часом ранее разместил полковника Карновича, перетянув туда же телефон из прихожей. Начальник дворцовой полиции открыл мне в одной рубашке и без всегдашних темных очков. Глаза у него оказались маленькие, острые, с красными веками. – Ну что, Зюкин? – прищурился он. – Решили все-таки рассказать, что такое затевает ваш приятель? – Ее высочество проводит ночь в комнате господина Фандорина, – шепотом доложил я. – Я слышал ее плач. И боюсь… что она сама туда пришла. Карнович разочарованно зевнул: – Это, конечно, очень пикантно, и я как начальник дворцовой полиции обязан знать, с кем проводят ночь девицы императорской фамилии, однако вы могли бы сообщить мне об этом и утром. Я, Зюкин, представьте себе, лег немного поспать. – Но у ее высочества есть жених, принц Олаф! И потом, она – девица! Господин полковник, может быть, еще не поздно воспрепятствовать! – Ну уж нет, – снова зевнул он. – Вмешиваться в сердечные дела великих княжон себе дороже. Нашему брату подобных неделикатностей не прощают. А что до девицы, то была девица да, полагаю, вся вышла, – скривился в ухмылке Карнович. – От плача до утешения, как известно, дорожка короткая, а у вашего приятеля Фандорина репутация изрядного сердцееда. Ничего, от принца не убудет. Он ведь женится не на девице, а на доме Романовых. Невинность – ерунда. А вот что не ерунда – так это фандоринские фокусы. Очень уж я опасаюсь самочинных действий нашего Пинкертона. Если хотите помочь мне, а вместе со мной и государю, расскажите всё, что знаете. И я рассказал – и про Хитровку, и про Культю, и про завтрашний бандитский сход. – Чушь, – резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. – Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал. О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперед по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его высочеству всё, как есть. Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это. Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке. На рассвете, когда робкие нити новорожденного солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль. – Афанасий, ты? – спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час. Лицо у ее высочества было странное, никогда прежде мною не виденное – словно бы совсем новое. – Как невероятно всё, – сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. – Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?