Разумеется, это был Фандорин, но в его речи зачем-то появился явный польский выговор. – Вали куда шел, – неприязненно ответил тот, суя руку в карман. – Или пером брюхо пощекотать? – Для цéго пером? – засмеялся Фандорин. – На то шило есть. Шило, сразумел? – Так бы и говорил, – проворчал часовой, вынимая руку. – Лузга. Ты чей будешь, полячок? Из этих, что ли, из варшавских? – Из этих. Мне к Культе. – А нету его. И нынче не сулился. Завтра, грил, к ночи ждите. – Бандит понизил голос (но в тишине все равно было слышно) и с любопытством спросил. – Говорят, лягаши зарыли вашего главного? – Точно, – вздохнул Фандорин. – И Близну, и éсче трóих хлопцев. Где Культя-то, слышь? Дело у меня до нéго. – Он мне докладов не сказывает. Сам знаешь, полячок, какие теперя тулумбасы. Шныркает где-то, с утрянки носу не казал. Но завтра железняк будет. И нашим всем на сход объяву дал… Вас, варшавских, много осталось? – Та трое, – махнул рукой Фандорин. – Вацек Кривой за голована. А ваших? – С Культей считай семеро. Чё за майдан завтра, не знаешь? – Не-а. Нам ницéго не ломят, за сявок держат… Кликуха твоя как, москва? – Кода. А ты кто? – Стрый. Поручкаемся? Они пожали друг другу руки, и Фандорин, поглядев по сторонам, сказал: – Вацек про дохтура какого-то базарил. Не слыхал? – Не, про дохтура балаки не было. Культя про какого-то большого человека сказывал. Я ему, какой такой человек? Да у него разве дознаешься. А про дохтура не базарил. Что за дохтур-то? – Бес его знает. У Вацека тож болтало короткое. Так нет Культи? – Сказано, завтра к ночи. Да ты заходь, побазлань с нашими. Только у нас, Стрый, не как на других малинах – вина не нальют. – А в черви-козыри? – Нет такого заводу. За картишки Культя с ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то? – Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду. У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь? Тут издали – от немецкой кирхи, что смутно темнела вдали – донесся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов. 10 мая – Вот прямо на энтот таратай и подваливай, – сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. – Культя наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, еще позыримся. Фандорин вразвалочку пошел прочь, а меня пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши. Про то, как я, теперь уже в полной темноте, спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать. Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да еще и спрыгнул прямо в лужу, но главное – руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи. Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни слова не говоря, нахлестывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причем у меня создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона. Наконец, сели – уже у самой Китайгородской стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у меня самого не было ни гроша. Но нет, на сей раз он расплатился, и даже щедрее нужного, словно за обе ездки сразу. Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем достаточно. Однако Фандорин, глядя на ярко освещенные окна Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой: – Нет, Зюкин, пойдемте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, еще п-подстрелят. Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час – признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли еще двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это могло означать только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал государь. После долгих объяснений у входа, закончившихся вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде), нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей. Происходило явно что-то из ряда вон выходящее. В прихожей меня ждало еще одно испытание: я лицом к лицу столкнулся с гувернанткой. – Mon Dieu! – воскликнула она, захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только по-русски. – Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passé? Et qui sont ces hommes? C'est le domestique japonais?[18] – Это я, мадемуазель, – поклонился Фандорин. – Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла ваша встреча. Видели ли вы мальчика? Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых ее величество лишилась своего сапфирового склаважа. – Скверно, что жандармы пустились в погоню, – озабоченно произнес Эраст Петрович. – Делать этого ни в коем случае не следовало. Опишите к-карету. Мадемуазель, наморщив лоб, сказала: – Чёхный, пыльный, окно с rideau… На колесо восемь rais… Иголка? – Спица, – подсказал я. – Да-да, восемь спица. На двехь, нет, двехца – хучка из медь… – Правильно! – вскричал я. – Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца! Фандорин кивнул: – Что ж, они два раза использовали одну и ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль. – Высокий. Глаза кохичневые. Нос немножко кхивой. Усы и бохода хыжие, но по-моему ненастоящие, склеенные. Outre cela[19]… – Мадемуазель задумалась. – Ah, oui! Ходина на левый щека, вот тут. – И пальцем дотронулась до моей щеки, отчего я вздрогнул. – Ладно, уже кое-что, – одобрил Эраст Петрович. – А что тут происходит? Я видел п-перед домом экипажи царя и великих князей. – Я не знаю, – жалобно произнесла мадемуазель, окончательно переходя на французский. – Мне ничего не говорят. Все смотрят так, будто я во всем виновата. – Она обхватила себя за локти, сглотнула и сказала уже сдержанней. – Кажется, случилось что-то ужасное. Час назад в дом доставили какой-то пакет, маленький, и все забегали, зазвонили телефоны. Полчаса назад прибыл его величество, а только что приехали принцы Кирилл и Симон… В этот миг в прихожую выглянул полковник Карнович: брови насуплены, губы напряженно поджаты. – Фандорин, это вы? – спросил он. – Мне сообщили о вашем прибытии. Что за идиотский маскарад? Все в джентльмена-сыщика играете? Вас ожидают. Извольте привести себя в надлежащий вид и немедленно ступайте в большую гостиную. И вы, сударыня, тоже. Эраст Петрович и мадемуазель удалились, а Карнович, оглядев меня с головы до ног, брезгливо покачал головой: – Ну и видок у вас, Зюкин. Где вы пропадали? Чем занимался Фандорин? Это очень кстати, что он взял вас в конфиденты. Да говорите же, мы ведь с вами из одного ведомства. – Всё пустое, ваше высокоблагородие, – соврал я, сам не знаю почему. – Только время зря потратили. Кто прислуживает его величеству и их высочествам? – Камердинер государя и дворецкий Симеона Александровича. Ах, как стыдно! Никогда еще я не умывался и не переодевался с такой скоростью. Уже через десять минут, приведя себя в порядок, я тихо вошел в гостиную и поклоном поблагодарил Фому Аникеевича и Дормидонта. На столе не было ни напитков, ни закусок – только пепельницы и еще какой-то распечатанный пакет коричневой бумаги, совсем небольшой. На всякий случай я взял с бокового столика поднос, стал расставлять бокалы, а тем временем украдкой пробежал взглядом по лицам присутствующих, пытаясь угадать, что произошло. Государь нервно курил папиросу. Кирилл Александрович устало потирал веки. Генерал-губернатор барабанил пальцами по столу. Георгий Александрович неподвижным взглядом смотрел на пакет. Павел Георгиевич выглядел нездоровым – губы дрожат, в глазах слезы. Но больше всего напугала меня мадемуазель Деклик: она сидела, закрыв руками лицо, плечи ее тряслись, и сквозь сжатые пальцы прорывались судорожные всхлипы. Никогда еще я не видел ее плачущей навзрыд и даже не мог представить, что такое возможно. Обер-полицмейстер сидел поодаль от остальных, рядом с бесстрастным Карновичем, и беспрестанно вытирал платком лоб и залысины. Он вдруг икнул, залился багровой краской и пробормотал: – Прошу извинить. После чего немедленно икнул снова. В полной тишине неприличный звук был отчетливо слышен. Мне сделалось очень страшно. Так страшно, что я покачнулся. Господи, неужели..?