— Да. Получил решительный отказ. — А Николас Робертсон? А Джон Гальт? — К обоим я подходил — и не по разу. Оба отказались. — Так чего ж ты ко мне прилип, Мэтью? Почему возвращаешься? — Потому что я знаю, какая у тебя была судьба. Еще до Осли. Как индейцы на твою деревню напали, а новый хозяин по кабакам тебя таскал и заставлял плясать на потеху публике… Сколько ты снес унижений, бед и ужасов. Вот я и решил, что ты захочешь поквитаться. Отправить Осли туда, где ему и место. На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никакого чувства. Мэтью твердо произнес: — Я думал, ты захочешь свершить правосудие. Тут, к удивлению Мэтью, на лице Джона все же появился какой-то намек на чувство. То был призрак многозначительной улыбки или, если точнее, осознания. — А в правосудии ли дело? Может, ты просто хочешь, чтобы я опять сплясал, только уже под твою дудку? Мэтью раскрыл рот и хотел самым пылким образом возразить Джону, однако тот его остановил. — Прошу, выслушай меня, Мэтью, и пойми, что я пытаюсь сказать, — тихо проговорил он. — Осли тебя ни разу пальцем не тронул, так? Ты был… слишком для него взрослый, верно? И вот по ночам ты что-то слышал, ну, крикнул кто-то пару раз — и все. А может, ты не на тот бок лег, вот тебе дурной сон и приснился. Или ты хотел вмешаться, но не мог и потому чувствовал себя ничтожным и слабым, а теперь задумал отыграться. Но ежели бы кому и захотелось поквитаться с Осли, так это мне, или Кови, или Робертсону. А мы не хотим. Мы просто хотим жить своей жизнью. — Джон умолк, чтобы до Мэтью лучше дошло. — Вот ты все про правосудие болтаешь. Оно, может, и хорошо, вершить правосудие, да только Фемида — она незрячая, верно? Так говорят? — Примерно. — То-то и оно. Если я или кто другой даст под присягой показания против Осли, вряд ли тот получит больше, чем старик Грудер. А скорее, и того не получит. Зубы всем заговорит иль откупится, не зря ведь с главным констеблем дружит. Ты сам посуди, Мэтью, что со мной станет, если я всем расскажу, как надо мной измывались? Мне жениться в сентябре! Понравится преподобному Уэйду такой зятек, как думаешь? — Думаю, они с Констанцией оценят твою храбрость. — Ха! — Джон едва не расхохотался ему в лицо. Взор его потух. — Нет у меня никакой храбрости. — Значит, ты решил поставить на этом деле крест? — У Мэтью на лбу и затылке выступила испарина. Джон Файв был последней его надеждой. — Махнуть на все рукой? Окончательно? — Да, — последовал решительный ответ. — Потому что мне еще пожить хочется, Мэтью. Жаль остальных, но я не могу им помочь. Зато я могу помочь себе. Разве это такой уж страшный грех? Мэтью оторопел. Он опасался, что Джон Файв ему откажет, и в самом деле исход встречи был изначально предрешен, однако эти слова стали для него большим ударом. Мысли вертушками закрутились в голове. Если нет способа развязать язык давним жертвам Осли и никак нельзя проникнуть в приют, чтобы добыть показания у новых жертв, выходит, директор приюта выиграл и бой, и всю войну. А Мэтью с его твердой верой в силу и справедливость правосудия — пустозвон, медь звенящая и кимвал звучащий. Он приехал в Нью-Йорк из Фаунт-Ройала с одной-единственной целью — спланировать и довести до конца эту битву, а теперь… — Всем сейчас нелегко, — сказал Джон Файв. — Нам ли с тобой не знать? Да только не нужно в это упираться, надо идти дальше. Если будешь крутить без конца в голове одно и то же, ничего хорошего, поди, не выйдет. — Да, — зачем-то согласился Мэтью. Собственный голос доносился до него словно издалека. — Надо тебе найти другую цель в жизни, получше этой, — не без тепла в голосе сказал Джон. — Ту, за которой есть будущее. — Будущее… — эхом отозвался Мэтью. — А что, пожалуй, ты и прав… Сам он при этом думал, что предал себя, всех приютских детей и даже память покойного судьи Вудворда предал. В ушах звучал его голос со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я понял это с самого начала. Когда увидел тебя… в сиротском приюте. То, как ты держался. В тебе было нечто… особенное… чему трудно дать определение. Но бесспорно особенное. Ты еще себя проявишь. Где-нибудь. Ты изменишь что-то важное… в чьей-нибудь жизни… просто потому, что ты такой есть». — Мэтью? «Я всегда тобой гордился». — Мэтью? До него наконец дошло: Джон что-то ему говорит, но что?.. Мэтью усилием воли вернулся в настоящее — вынырнул, подобно пловцу, на поверхность грязного омута. — Да?.. — Я спросил, идешь ли ты на мероприятие. В пятницу. — Мероприятие? — Ах да, расклеенные по городу объявления… — Какое? — Ну, в церкви. Знаешь, Элизабет Мартин ведь на тебя глаз положила. Мэтью рассеянно кивнул: — Дочь сапожника… Ей же четырнадцать исполнилось? — И что? Невеста она завидная, Мэтью, я бы на твоем месте нос-то не воротил. — Да я и не ворочу. Просто… как-то я не расположен к общению. — А кто сказал, что вам надо общаться? Я тебе про женитьбу толкую! — Хм, вероятно, тебе стоит пересмотреть свои взгляды на брак. — Ладно, как знаешь. Мне работать надо. — Джон направился было к кузнице, но вдруг замешкал и остановился в лучах солнца. — Можешь хоть до посинения биться башкой об стену, ежели хочешь, — сказал он. — Да только стене от этого никакого вреда. А тебе?.. — Не знаю, — последовал изможденный, раздавленный ответ. — Надеюсь, скоро узнаешь и поймешь. Хорошего тебе дня, Мэтью. — И тебе, Джон. Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью — в голове все еще стоял туман, вызванный не то разочарованием, не то ударом доски по голове, — вышел на Нью-стрит, а оттуда двинулся на север Уолл-стрит, к конторе судьи Вудворда в городской ратуше. Ему пришлось вновь пройти мимо позорного столба, к которому вполне заслуженно приковали Эбенезера Грудера (Мэтью по долгу службы довелось ознакомиться с материалами его дела). Грудер был не один. Рядом с корзиной боеприпасов стоял стройный денди в бежевом сюртуке и треуголке в цвет. У него были светлые, почти белые волосы, собранные сзади бежевой лентой, и светло-коричневые башмаки из дорогой кожи; на левом плече лежал хлыст. Судя по наклону его головы, он с интересом разглядывал преданного общественному поруганию вора. Наконец он взял из корзины яблоко и без промедления метнул его в лицо Грудеру — с расстояния двенадцати футов, а то и больше. Яблоко угодило воришке в лоб и разлетелось на куски. — Ах ты, тварь! — заорал Грудер, стискивая зажатые в колодки кулаки. — Паскуда! Грязный ублюдок! Господин молча и деловито выбрал второе яблоко и запустил его Грудеру прямо в рот. Видно, снаряд оказался покрепче первого: на сей раз преступник не стал сыпать проклятиями, а принялся сплевывать кровь из разбитой верхней губы. Денди — не иначе как гренадер, судя по меткости, — взял третье яблоко, занес руку для нового броска (Грудер, тем временем обретя дар речи, вновь осыпал его непотребной бранью) и… вдруг застыл. Медленно повернул голову, увидел Мэтью. Лицо у господина было красивое, царственно-благородное и вместе с тем пугающее полным отсутствием каких-либо чувств. Открытой враждебности господин не проявлял, однако Мэтью почудилось, будто он заглянул в глаза скрутившейся в клубок змее, которую он — сверчок, присевший на соседний камень, — посмел слегка потревожить. Незнакомец еще несколько секунд удерживал на Мэтью пристальный взгляд зеленых глаз, а потом вдруг (словно не увидев в Мэтью никакой угрозы и потому решив довести начатое до конца) развернулся и с холодной свирепостью залепил в окровавленный рот Грудера третье яблоко. Тот страдальчески взвизгнул. Быть может, он умолял о помощи, да слов было не разобрать из-за сломанных зубов. Мэтью сознавал, что не должен вмешиваться, не его это дело. В конце концов, судья Пауэрс приговорил преступника к позорному столбу — в дневные часы люди имеют полное право поступать с ним как заблагорассудится. Мэтью прошагал мимо — и очень быстро, ведь он опаздывал на службу. А все ж таки… чересчур жестоко обошелся с вором этот господин. Он обернулся и увидел, что денди в бежевом стремительно переходит дорогу, удаляясь в противоположном направлении. Грудер затих, свесил голову, и кровь капала с его губ, собираясь в лужицу на мостовой. Руки он по-прежнему стискивал в кулаки и тут же разжимал, словно норовя ухватиться за воздух. В считаные минуты мухи облепят его рот. Мэтью двинулся дальше. Человека в бежевом он видел впервые. Подобно многим, он, должно быть, недавно прибыл в Нью-Йорк на корабле или в экипаже. Что тут такого? Однако… удовольствие, с каким он упражнялся в меткости, не давало Мэтью покоя. Безусловно, Грудер заслужил еще и не такого внимания, но… было в этом что-то недостойное, злое и непотребное. Мэтью подошел к трехэтажному зданию ратуши из желтого песчаника, ступил за высокие деревянные двери, символизирующие государственную мощь, и поднялся по широкой лестнице на второй этаж. В конторе еще пахло свежим деревом и опилками. Он приблизился к третьей двери справа. Та была заперта, поскольку судья не прибыл на место, и Мэтью пришлось воспользоваться своими ключами. А заодно — собрать в кулак всю волю и отвлечься от мыслей о несправедливости, разочаровании и горечи. Впереди — долгий рабочий день на службе закона, а закон, как известно, начальник требовательный. Глава 3 На часах с маятником было шестнадцать минут девятого, когда мировой судья Натаниел Пауэрс вошел в кабинет — единую просторную комнату с окном в свинцовом переплете, выходившим на северные просторы Бродвея и лесистые холмы за ними. — Доброе утро, Мэтью, — сказал он, тут же, по своему обыкновению, снимая весьма помятую треуголку сизого цвета и серый полосатый сюртук, повидавший на своем веку больше штопок, чем иные нижние юбки. Одежду он, как всегда, аккуратно повесил на крючки у входа. — Утро доброе, сэр! — привычно откликнулся Мэтью. По правде говоря, он не работал, а мечтательно глазел в окно, отвернувшись от двух гроссбухов, пузырька хороших индийских чернил и двух гусиных перьев. Впрочем, заслышав в коридоре шаги и лязг дверной ручки, он проворно окунул перо в чернила и вернулся к переписыванию свежего дела Дуффи Боггса, обвиненного в краже свиней и приговоренного за сие деяние к двадцати пяти плетям и выжиганию буквы «В» на правой руке. — А, письма уже готовы! — Пауэрс подошел к своему столу, который был вдвое больше стола Мэтью и помещался, в соответствии с должностью обладателя, посреди комнаты. Он взял в руки стопку из дюжины конвертов с красными сургучными печатями судейской конторы, адресованных самым разным получателям: от городских чиновников ниже этажом до коллеги-судьи за океаном. — Прекрасная работа, весьма аккуратная. — Спасибо, — привычно ответил Мэтью на похвалу и вернулся к делу свинокрада. Судья Пауэрс сел за стол и оказался таким образом прямо напротив своего секретаря. — Какие на сегодня дела? — В суде ничего. В час дня у вас встреча с судьей Доусом. И разумеется, вас ждут в три часа на обращении лорда Корнбери к жителям города. — Как же, как же, — закивал судья. Лицо у него было добродушное, невзирая на глубокие морщины и омраченный заботами лоб. Шестидесятичетырехлетний судья был женат и имел троих детей: взрослую дочь, уже замужнюю, и двоих сыновей, которые не пожелали иметь никакого отношения к судопроизводству и стали портовыми рабочими (хотя один уже дослужился до бригадира). И вот же чудно́, получали эти сыновья куда больше, чем их отец, ибо жалованье у госслужащих было кот наплакал. Каштановые волосы Пауэрса поседели на висках от усталости, нос казался совершенно прямым и несгибаемым, под стать его принципам, а глазам, некогда по-орлиному зорким, время от времени требовались очки. В юности он превосходно играл в теннис, был чемпионом Кембриджского университета и теперь частенько признавался, что тоскует по крикам и гвалту толпы на трибунах. Мэтью порой живо представлял себе того подтянутого, гибкого и красивого спортсмена, упивающегося ликованием публики. Быть может, в своих безмолвных грезах судья Пауэрс по сей день вспоминал ту пору, когда его еще не беспокоили скрип в коленях и боли в спине, сгорбившейся под гнетом судейского долга.