Сознание юноши-мага двигалось сквозь разорванные мысли Кабесуотера, пытаясь понять, что же возможно, создавая собственные образы, чтобы помочь Кабесуотеру понять цель воскрешения. Грейуорен не понимал, что эта идея для него была гораздо сложнее, чем для Кабесуотера; Кабесуотер вечно умирал и воскресал вновь. Если все времена для тебя – одно и то же время, воскресенье – это просто перемещение сознания из одного момента в другой. Трудность для Кабесуотера заключалась не в том, чтобы вообразить вечную жизнь, гораздо труднее было представить оживление человеческого тела с ограниченным сроком годности. Кабесуотер изо всех сил старался объяснить магу, в чем дело, хотя с нюансами были проблемы – силовая линия слишком износилась. Тонкая линия связи, которой они сумели добиться, держалась лишь благодаря присутствию дочери ясновидящей; она и раньше всегда была там в той или иной форме, усиливая одновременно Кабесуотер и мага. Кабесуотер пытался заставить их понять вот что: его сутью было творение. Созидание. Строительство. Он не мог уничтожить себя ради жертвоприношения, потому что это противоречило его натуре. Он не мог умереть, чтобы вернуть человека в неизменном виде. Гораздо проще было бы создать копию того, кто только что умер, но они не хотели копию. Они хотели того, кого только что потеряли. Но было невозможно вернуть его прежним, тело необратимо умерло. Однако Кабесуотер мог преобразить его в нечто новое. Нужно было только вспомнить, на что похожи люди. От Кабесуотера к магу понеслись образы; тот что-то прошептал дочери ясновидящей. Она направила свою зеркальную магию на деревья, остававшиеся в Кабесуотере. Делая это, девушка шептала: «Пожалуйста» – и tir e e’linted признали ее. Тогда Кабесуотер принялся за работу. Люди были такими затейливыми и сложными существами. Когда Кабесуотер начал ткать жизнь и существование из сна, оставшиеся деревья запели и забормотали все вместе. Некогда их мелодии звучали по-разному, но на сей раз они пели песни, которые вложил в них Грейуорен. Это был воющий, идущий вверх мотив, одновременно полный горя и радости. И, по мере того как Кабесуотер выделял из себя магию, деревья падали одно за другим. По лесу пронеслась грусть дочери ясновидящей, и Кабесуотер впитал ее тоже и вложил в жизнь, которую творил. Упало еще одно дерево, затем другое; Кабесуотер снова и снова возвращался к людям, которые пришли к нему с просьбой. Он с некоторым усилием вспоминал, каковы они в ощущениях. Вспоминал, чтобы достаточно уменьшиться. Лес редел, и тогда отчаяние и удивление Грейуорена нахлынули на Кабесуотер. Деревья успокаивающе запели, обращаясь к нему – это была песнь возможностей, силы и грез, – а потом Кабесуотер собрал его удивление и вложил в жизнь, которую творил. И, наконец, вокруг оставшихся деревьев обвились тоска и сожаление мага. Чем он был без Кабесуотера? Просто человеком, человеком, человеком. Кабесуотер в последний раз коснулся листьями его щеки, а потом они вобрали в себя саму идею человека и вложили в жизнь, которую он творил. Результат почти обрел форму. Она вполне годилась. Совершенства не бывает. «Дорогу Королю Воронов». Последнее дерево упало, и лес исчез, и настала абсолютная тишина. Блу коснулась лица Ганси. И шепнула: – Проснись. Эпилог Июньские вечера в Сингерс-Фоллз были прекрасны. Роскошные, темные. Мир, окрашенный в сложные зеленые тона. Деревья – везде деревья. Адам ехал в Генриетту по извилистой дороге, сидя в изящном маленьком «БМВ», в котором пахло Ронаном. В машине играло ужасное техно Ронана, но Адам не выключал звук. Мир казался огромным. Он возвращался в трейлерный парк. Настало время. От Амбаров до парка трейлеров было полчаса езды, Адаму вполне хватило бы времени, чтобы передумать и вернуться в квартиру возле церкви Святой Агнессы или на Монмутскую фабрику. Но он миновал Генриетту и проехал по длинной ухабистой дороге, направляясь к парку трейлеров. Колеса вздымали быстро развеивающееся облако пыли. Собаки погнались за машиной и исчезли к тому моменту, когда он вкатил во двор своего старого дома. Адаму не приходилось спрашивать себя, действительно ли он это делает. Он был здесь, не так ли? Адам взобрался по шаткой лесенке. Некогда покрашенная, она теперь облупилась и потрескалась, ее источили аккуратными круглыми дырочками муравьи. Она не так уж отличалась от лестницы, ведущей в квартирку над святой Агнессой. Просто здесь ступенек было меньше. Добравшись до верхней ступеньки, Адам некоторое время рассматривал дверь и размышлял, постучать или нет. Прошло не так уж много времени с тех пор, как, живя здесь, он приходил и уходил без предупреждения, но казалось, что минули годы. Адам чувствовал себя выше ростом, чем тогда, когда в последний раз был дома, хотя, разумеется, с минувшего лета он не мог вырасти настолько. Это место больше не было его домом. Поэтому он постучал. Адам ждал, сунув руки в карманы отглаженных брюк, и смотрел то на чистые мыски собственных ботинок, то на пыльную дверь. Она открылась. За ней стоял его отец – глаза в глаза. И Адам чуть снисходительнее отнесся к прошлому – к тому Адаму, который боялся стать таким, как его отец. Потому что, хотя Роберт Пэрриш и Адам Пэрриш с первого взгляда казались непохожими, во взгляде Роберта Пэрриша было нечто направленное внутрь, вглубь, что напомнило Адаму его самого. Что-то похожее читалось и в нахмуренных бровях, и складка между ними постоянно напоминала о разнице между тем, какой должна быть жизнь, и тем, какой она была на самом деле. Адам не был Робертом, но мог им стать – и он простил самого себя за то, что боялся этого. Роберт Пэрриш смотрел на сына. За спиной у отца, в полутемной комнате, Адам увидел мать, которая смотрела мимо него, на машину. – Впусти меня, – сказал Адам. Отец помедлил, раздув одну ноздрю, затем отступил на шаг. Он шевельнул рукой в насмешливо-приглашающем жесте, изображая верность мнимому королю. Адам вошел. Он и забыл, как скученно они жили. Забыл, что кухня служила гостиной и родительской спальней, а с другой стороны находилась крошечная комнатка Адама. Он не винил их за то, что они с возмущением выделили ему этот закуток; в трейлере невозможно было находиться, не глядя друг на друга. Он и забыл, что его изгнал отсюда не только страх, но и клаустрофобия. – Приятно, что ты о нас вспомнил, – сказала мать. Адам почти забыл, что она тоже его выгоняла. Ее слова казались безобидными, они выскальзывали из памяти быстрее, чем отцовские удары, выпадали меж ребер у юного Адама, когда он переставал о них думать. Вот почему он научился прятаться один, а не с ней. – Тебя сегодня не хватало на выпускном, – спокойно ответил Адам. – Мне показалось, что я буду лишней, – ответила мать. – Я тебя приглашал. – Неприятным тоном. – Не я виноват, что тебе было неприятно. Ее взгляд ушел в сторону, она почти полностью исчезла при первых признаках подлинной ссоры. – Чего ты хочешь, Адам? – спросил отец. Он по-прежнему рассматривал одежду сына, как будто полагал, что в первую очередь изменилась именно она. – Я так понимаю, ты приехал не для того, чтобы умолять нас пустить тебя обратно. Особенно теперь, когда ты закончил школу, и весь такой крутой, и гоняешь на тачке своего бойфренда. – Я приехал, чтобы понять, есть ли у меня шанс наладить нормальные отношения с родителями, прежде чем я уеду в колледж, – ответил Адам. У отца задвигались губы. Трудно было понять, что поразило его сильнее – слова Адама или сам факт, что тот вообще заговорил. Голос Адама нечасто раздавался здесь. И теперь он недоумевал, отчего так долго считал это нормальным. Он вспомнил, как соседи отворачивались от его избитого лица; Адам по глупости думал, что они молчат, поскольку считают, что он сам каким-то образом это заслужил. Теперь, впрочем, он задумался, сколько из них лежало, свернувшись клубочком на полу, перед своими кроватями, или пряталось в комнатах, или плакало, сжавшись под крыльцом, в дождь. Адам ощутил внезапный порыв спасти всех остальных Адамов, прятавшихся у него на глазах, хотя он и не знал, станут ли они слушать. Такое желание было достойно Ганси или Блу – и, удержав в мыслях эту крошечную героическую искру, Адам понял: ему захотелось спасти кого-нибудь еще, лишь потому, что он наконец поверил, что спас самого себя. – Ты сам начал ссору, – произнес отец. – Твоя мать правильно сказала: именно ты всё испортил. Теперь он казался Адаму обиженным, а не страшным. Буквально всё в нем – согнутые плечи, опущенный подбородок – давало понять, что он не ударит Адама. Когда Роберт Пэрриш в последний раз поднял руку на сына, ему пришлось выдернуть из нее окровавленный шип, и Адам видел, что отец по-прежнему помнит этот невероятный момент. Адам стал другим. Даже лишившись силы Кабесуотера, он чувствовал, как она прохладно поблескивает в его глазах, и ничуть не старался ее скрыть. Маг. – Плохо было еще до тех пор, папа, – ответил Адам. – Ты знаешь, что я оглох на одно ухо? Когда я говорил об этом в суде, ты перекрикивал меня. Отец издал презрительный звук, но Адам перебил его: – Ганси отвез меня в больницу. Это должен был сделать ты, папа. То есть этого вообще не должно было произойти, но если я правда упал и ударился случайно, именно ты должен был сидеть в больнице со мной. Пусть даже он говорил именно те слова, которые хотел сказать, Адаму самому не верилось в происходящее. Он хоть когда-нибудь возражал отцу, твердо зная, что прав? Хоть когда-нибудь смотрел ему в глаза во время всего разговора? Адам никак не мог поверить, что не боится, и, если не бояться, его отец совсем не выглядел пугающе. Роберт Пэрриш покраснел и сунул руки в карманы. – Я оглох на одно ухо, папа, и это из-за тебя. Отец смотрел в пол – и Адам понял, что верит ему. Вполне возможно, что на самом деле от этой встречи он ждал лишь одного – отведенного взгляда отца. Подтверждения того, что Пэрриш-старший понял свою вину. Отец спросил: – Чего ты хочешь от нас? По дороге Адам раздумывал над этим. На самом деле он хотел, чтобы его оставили в покое. Чтобы от него отвязался не только отец, который, в общем, уже и не мог вмешаться в жизнь Адама, но сама идея отца – гораздо более влиятельная, во всех смыслах, вещь. Адам ответил: – Каждый раз, когда я не могу понять, откуда меня зовут, каждый раз, когда ударяюсь головой о стенку душевой кабины, каждый раз, когда случайно вставляю наушники в оба уха, я думаю о тебе. Как по-твоему, может однажды так статься, что я буду думать о тебе не только в этих случаях? По лицам родителей он понял, что положительного ответа в ближайшее время ждать не стоит. Но Адам не огорчился. Он приехал сюда без всяких ожиданий, а потому и не разочаровался. – Не знаю, – наконец сказал отец. – Мне не особо нравится, каким ты вырос, и я говорю это прямо. – Честный ответ. Отец его, в общем, тоже не очень-то интересовал. Ганси сказал бы: «Я ценю вашу откровенность», и Адам воспользовался этим воспоминанием о силе вежливости.