Джорджина вытащила пистолет Эдит из кобуры. На мгновение залюбовалась мастерством гравированной рукояти и линией ствола, затем разломила оружие пополам и швырнула обломки на пол перед капитаном. Джорджина отломила чашеобразную гарду сабли, когда та еще была в ножнах, и взяла обнаженную сталь в руку. Небрежно скользя ладонью, она разломила клинок по несколько дюймов зараз, как длинный стручок фасоли. – Ну же, Эдит. Посмотри на нас! Нам ведь не нужны пистолеты и сабли, правда? – Мне нравился этот меч. – Эдит приподнялась на колено, оставив на ковре среди осколков стекла кровавый отпечаток ладони. – Он тебе больше не понадобится, – сказала Хейст, роняя последние куски погубленного клинка. Она сжала кулаки и шагнула к Эдит, сидевшей на полу. Капитан Уинтерс выхватила из кучи хлама нефритовый горшок и швырнула его в Хейст. Та пригнулась, но недостаточно быстро. Дно горшка задело макушку Джорджины. Она схватилась за голову, зашипев от боли. Эдит воспользовалась случаем и поднялась на ноги. Хейст опустила руки; один ее глаз все еще был крепко зажмурен. – Это было не очень спортивно. – Может быть, ты все-таки не так быстра, – сказала Эдит. – Ах, Золотые Часы никогда не опаздывают! – Хейст нацелилась в челюсть Эдит. Эдит отразила первый удар движителем, но пропустила второй. Замах был слишком коротким, чтобы его можно было поймать, и самое большее, что она могла сделать, – попытаться уклониться от него. И все же Хейст угодила ей точно в ребра. Эдит согнулась пополам, а затем, поскольку была уже низко, рванулась вперед. Ее инерции хватило, чтобы Джорджина потеряла равновесие, и обе тяжело упали на ковер среди разбросанных блюдец и столовых приборов. Хейст подняла руки, прикрывая голову, когда Эдит вознесла над ней железный кулак. Она ударила Хейст в ключицу, отчего ее грудь зазвенела, как коровий колокольчик, и на прекрасном панцире осталась вмятина. Кряхтя, Джорджина перекатилась на бок, стряхивая с себя Эдит, и снова вскочила на ноги. Капитан Уинтерс поднялась, сжимая в окровавленной руке канделябр. Хейст откинула волосы с глаз и, видимо в порядке эксперимента, замахнулась на Эдит, которая парировала удар подсвечником. – Не привыкла драться руками, а? – Я бы не назвала это руками, Джорджи. Они больше похожи на дубинки с большими пальцами, не так ли? – Сказала женщина с железной рукавицей! Джорджина набросилась на нее со шквалом ударов – хуков, тычков и апперкотов. Тем самым она продемонстрировала Эдит доказательства многочасовых спаррингов с бойцами из Колизея. Она двигалась так умело и с такой силой, что Эдит оставалось только отступить и позволить своему движителю принять на себя главный натиск. Но каюта была недостаточно велика, чтобы весело гонять Джорджину туда-сюда. Канделябр уже погнулся, и у него не хватало двух рожков. Интересно, как долго она сможет защищаться одной рукой против двух? Даже мимолетного удара по голове достаточно, чтобы все закончилось, и теперь Эдит не сомневалась: Джорджина ее убьет. Скорее всего, ей станет из-за этого неловко. Она напьется и немного повспоминает то утро, которое они провели вместе, воспользовавшись гостеприимством короля. Может, прослезится. Но все равно ее прикончит. Джорджина нанесла контрудар, на дюйм промахнувшись мимо подбородка Эдит. Капитан отпрянула и ударилась икрой о край матраса. И на этом все закончилось. У нее больше не осталось свободного пространства. Намереваясь покончить с нею, Хейст сделала выпад, подняв одну руку, чтобы отбиться от движителя Эдит, а пальцами другой руки целясь ей в сердце. Капитан Уинтерс нырнула в сторону, разбив столбик кровати ударом руки. Балдахин рухнул на Хейст, словно сеть, Эдит же успела выпрыгнуть из-под него. На миг золотая блюстительница забилась под парусом кровати, запутавшись в ткани. Задыхаясь от усталости, Эдит уронила покореженный канделябр. Как бы безнадежно это ни выглядело, она чувствовала, что должна попросить еще раз – если не ради Хейст, то ради собственной совести. – Оставь это, Джорджина! Мы не должны так поступать, если не хотим. Нет никакой причины, по которой кто-то из нас должен… Приглушенный звук выстрела оборвал Эдит. Она склонила голову набок, пытаясь понять, доносился ли звук изнутри корабля. Зловещий грохот второго выстрела убедил ее в этом окончательно. – Ты привела с собой друзей? Хейст разорвала балдахин легким движением рук. Поднявшись с матраса, она отломала еще один столбик кровати, ухватившись за его свободный конец. – Я ни с кем не стану делить этот корабль, – сказала Джорджина и взмахнула дубинкой, словно забивая кувалдой железнодорожный костыль. Байрон, сбежав от солдат, проскакал по лестнице и заперся в машинном отделении. И лишь тогда понял, что у него нет лампы и он не знает, где находится выключатель электрического освещения. Темнота была тесной и незнакомой. Она пахла маслом и застоявшейся водой – ароматами, к которым олень был особенно чувствителен. Он изо всех сил старался во время ежедневного туалета уменьшить собственные механические запахи, нанося на скудный оставшийся мех порошок мирры и наливая розовую воду в резервуары. Сфинкс уже много лет упрекала его за то, что он загрязнял свой котел ароматизированной водой. «Она оставляет после себя пленку! – твердила хозяйка. – Она засоряет твои трубы!» Но Байрон продолжал свое маленькое восстание: лучше завести в трубах немного накипи, чем пахнуть старым болотом. Его оставшийся рог стучал и царапал по механизмам, занимавшим большую часть открытого пространства. Фалды сюртука зацепились за угол чего-то острого, и ему пришлось разорвать ткань, чтобы освободиться. Протискиваясь мимо движителя, он чуть не споткнулся о натянутые тросы, которыми механическая громада крепилась к корпусу корабля. Найдя их, он развязал веревки и хрипло прошептал: – Ну ладно, просыпайся. Проснись и пой. Мне нужно, чтобы ты проснулся, но тихо, очень тихо. Только не переступай с ноги на ногу. Если ты это сделаешь, то раздавишь меня в желе. Тсс! Вот так. Теперь еще тише. Широкий диск лица локомотива засветился бледным лунным светом. Тяжелые суставы швейцара Сфинкса дышали согревающим паром. Что-то заскрежетало по люку машинного отделения, и этот звук был настолько резким, что уши Байрона прижались к голове. Захватчики пытались втиснуть монтировку между дверью и косяком. Он не был уверен, что они смогут ее открыть, но и выяснять это наверняка не хотел. – Я не знаю, можешь ли ты действительно понять всю серьезность нашей ситуации, но, пожалуйста, попытайся. Я хочу, чтобы ты пошел туда и очень грубо поиграл с нашими гостями. Можешь швырять их, как мячи, если хочешь, но… Но! Будь очень нежен с кораблем. Здесь нет ковров. Если ты пробьешь дыру в переборке, я буду очень, очень сердит на тебя. Полоса света еще больше расколола темноту. Солдатам сопутствовал успех с дверью. Теперь у него оставалось не так уж много времени. – Помнишь эту веселую мелодию, которую любишь играть, когда думаешь, что меня нет рядом? Я хочу, чтобы ты сейчас же сыграл эту песню. Вот именно. Смени барабан. И пожалуйста, не наступай на меня. Я не хочу умирать под твоей подошвой. Дверные петли поддались с визгом рвущегося металла, и люк с грохотом рухнул в сторону. Солдаты стояли организованным строем, мечники – позади коленопреклоненных стрелков. И все-таки они оказались неподготовленными. Музыкальная шкатулка заиграла – сначала медленно, но потом все быстрее – песню, которая идеально подходила для того, чтобы резвиться, топать и бегать по коридорам. Байрон надеялся, что Фердинанд именно этим и займется. Эйгенграу размеренным шагом повел отделение вверх по лестнице. Он выставил пистолет перед собой, твердо решив застрелить любого, кто появится над горизонтом ступеней. Не будет никаких вопросов, только громоподобный ответ. Изготовленное на заказ оружие могло пробить пластинчатую броню, и, поскольку для него требовались специально изготовленные снаряды, а не обычные пули и порох, перезаряжалось оно быстро. Генерал возлагал немало надежд на свой тотем. Но чем дальше они забирались, не видя никаких признаков экипажа, тем больше он ощущал себя сбитым с толку. Чтобы управлять кораблем такого размера, понадобилось бы множество рук! Один только процесс перезарядки пушек потребовал бы пятидесяти боеспособных людей. Если они намеревались сдаться, то делали это самоубийственным образом. Нет, либо они заняли оборонительную позицию, вероятно, на мостике или в машинном отделении, либо прятались в чуланах и подполах, выжидая подходящей минуты для атаки. На средней палубе он задержался и бегло осмотрел орудийный отсек – достаточно широкий, чтобы в нем разместился слон, хотя и пустой, если не считать пушек и рядов медных манекенов, безжизненно стоящих по стойке смирно. В дальнем конце помещения со стальным полом другая половина его людей собралась вокруг широкого люка, который он принял за вход в машинное отделение. К тому времени, когда Эйгенграу добрался до верхней площадки лестницы, он не сомневался, что перед ним ловушка. Коридор был узким, обшитым панелями из темного дерева и озаренным хрустальными шарами, которые, казалось, поглощали собственный свет. Первый люк слева был открыт, и из него лилось желтое сияние. Генерал приблизился, прижимаясь спиной к стене. Вытащил из-за пояса маленький складной перископ – инструмент, которым иногда пользовался, чтобы окинуть взглядом толпу на площади, когда портшезы собирались слишком густо. Уверенными руками ювелира вытянул ствол перископа и просунул призму с козырьком за край двери. Он посмотрел в окуляр на комнату за дверью. Посреди комнаты, скрестив ноги, сидел уродливый мужчина в белье. За спиной у него повсюду простирались необъятные ряды переключателей, дросселей и ручек, подобных которым Эйгенграу никогда не видел. Пульт управления был набит плотно, как набор клавиш на пишущей машинке, и освещался множеством крошечных огоньков. Каким бы невероятным ни было это зрелище, золотые рамы, висевшие над панелями управления, были еще более фантастическими. Картины оказались бесцветными, но живыми, движущимися образами. В силу непонятной магии они были похожи на видневшийся снаружи порт. Луна поднялась в одном окне. В другом три оболочки «Арарата» заслонили звезды. В третьем Эйгенграу увидел облака, обвивающие шеи далеких гор, словно шарфы. Фантастический мостик корабля казался совершенно пустым, если не считать кретина с редкими волосами, который сидел, улыбаясь, на полу. Когда Эйгенграу снова взглянул на него, он понял, что несчастный маленький человечек пристально смотрит в ответ. Не на козырек перископа, а сквозь линзу и из-за угла четко на генерала. Эйгенграу вздрогнул под этим немигающим взглядом. Казалось, из глаз незнакомца повалил пар. Его уши, нос и рот светились красным огнем, как сырое яйцо, которое держат перед свечой. Затем генерал узнал его. Он вздрогнул и оторвался от окуляра. Невероятно. Красная Рука ведь мертв. Эйгенграу повернулся, чтобы найти рядового, которого он первоначально послал на разведку. Он схватил мужчину сзади за шею и притянул к своему лицу. – Я хочу, чтобы ты зашел туда и поздоровался. Что бы ни случилось, не стреляй. Если выстрелишь в какую-нибудь часть этого механизма, я сниму с тебя шкуру и засыплю солью. Это ясно, рядовой? Рядовой кивнул так, что фуражка на голове подпрыгнула. Он все еще кивал, когда Эйгенграу подтолкнул его к открытому люку. Испуганный солдат споткнулся, пытаясь вытащить саблю. Когда это удалось, он взглянул на генерала, и тот, выпятив подбородок, направил его вперед. Солдат шагнул одной ногой, затем другой; его колени дрожали, когда он продвигался вперед. Он исчез в комнате. Эйгенграу повернулся к своим людям, которые запрудили коридор, и прошептал: – В этой комнате никому не стрелять. Всем понятно? – Эй? – раздался с мостика голос рядового. – Эй, вы там… на полу… встаньте! Руки вверх. Генерал снова поднял перископ, но не успел поднести прибор к глазу, как его остановил резкий, короткий вскрик. Он услышал скрип каблуков, шорох ткани, а затем наступила тишина. Он почувствовал, как его люди сжались позади. Они все были слишком молоды, чтобы проявлять такую трусость. Эйгенграу уже собирался оживить их храбрость хорошо продуманными телесными угрозами, когда с мостика снова появился рядовой. Он волочил кончик сабли по полу. Его рот был открыт, и из него текла тонкая струйка слюны. Он вышел прямо, наткнулся на противоположную переборку и вяло повернулся лицом к генералу и его людям. Он казался невредимым, если не считать единственной густой кровавой слезы, которая текла из внутреннего уголка глаза. Взгляд его был пуст, плечи опущены. И он, похоже, не узнавал их, да и вообще ничего. Одним ударом Красная Рука превратил человека в безмозглую оболочку. – Обнажите мечи, – приказал Эйгенграу. – Сто мин тому, кто убьет дьявола. Петля для любого, кто попытается уйти до того, как он умрет! Столбик кровати треснул, врезавшись в движитель Эдит. Изломанный конец оторвался и ударился о ее макушку. Воспользовавшись минутным замешательством капитана Уинтерс, Хейст бросилась на нее всем телом, схватила за рубашку и швырнула в стену, разбив вдребезги пару картинных рам. Эдит чувствовала себя так, словно на нее обрушился дом. Дыхание толчками вырывалось из ее легких, а в ушах стоял звон. Если бы Хейст не прижимала ее к стене, она бы рухнула на пол. Эдит попыталась посмотреть Хейст в глаза, но не смогла. Блюстительница повернула голову набок. Застывший профиль Золотых Часов был профилем человека, занятого неприятной, но неизбежной работой. Это казалось очень плохим знаком. Рука Хейст сжимала горло Эдит, от чего ее голова словно бы превратилась в переполненный воздушный шар. Очень странная вещь пришла капитану на ум в ту минуту, когда она поняла, что умрет. Эдит вспомнила лошадиный запах. Она вспомнила день, когда выехала рано утром, еще до того, как все проснулись. За ночь опустился густой туман. От этого мир казался одновременно маленьким и бесконечным. Она не спрашивала разрешения, зная, что отец его не даст. Ехать верхом в таком ослепляющем тумане было опасно. Она могла врезаться в забор, канаву или живую изгородь. Лошадь была незнакомой, а она – неопытной наездницей. Эдит не могла вспомнить, зачем так поступила, но вновь пережила то же ощущение, что и много лет назад, когда с грохотом мчалась сквозь туман – с сердцем, застрявшим в горле, по тропинке, появлявшейся перед ней в самую последнюю секунду, – ее охватило всепоглощающее чувство радости. В тот раз она не испугалась, даже когда ветвь дерева сбросила ее с лошади. При падении она сломала запястье. Туман рассеялся, превратившись в легкий дождь, и Эдит увидела тропинку, мимо которой промахнулась, дерево, сбросившее ее с седла, и дом отца вдалеке. От этого зрелища она пришла в ужас, потому что знала: ей придется вернуться домой, встретиться с отцом лицом к лицу, вытерпеть неизбежный выговор и всевозможные ограничения, пока будет заживать кость. И тогда она поняла, что скорее побежит навстречу опасности и неуверенности, чем будет бестолково таращиться на неумолимую правду. Волнующий туман, сквозь который она когда-то проскакала галопом, заполнял капитанскую каюту на борту «Авангарда». Он пожирал мебель, полз вверх по стенам и поглощал свет ламп, пока в мире не осталась только дрожащая бахрома рыжих волос и рука на ее горле. И вдруг Эдит точно поняла, почему Сфинкс дал ей такой тяжелый, уродливый двигатель: потому что он был мощнее всех, которые хозяин Башни когда-либо создавал.