Но это мрачное знание было лишь одним аспектом проклятия. Другим оказалась необходимость абсолютной секретности. Если слух о надвигающейся катастрофе просочится наружу, начнется паника, столпотворение, грабежи и война. И это при условии, что все ей поверят. Конечно, некоторые кольцевые уделы осудят предупреждения как уловку, чтобы подорвать их процветание, и, вместо того чтобы эвакуироваться, изолируются. Любую потерю населения в Башне, несомненно, восполнят нищие и отчаявшиеся орды Рынка. Как выразился Сфинкс, «утопающий все равно будет карабкаться на борт тонущего корабля». Нет, это проклятие – не то бремя, которое можно облегчить, делясь им. Но, возможно, худшей частью проклятия было ощущение тщетности, которое сопровождало его. Эдит была права, когда назвала Сфинкса отчаявшимся, но теперь, когда она заразилась этим безумным чувством, ей не терпелось услышать от него хоть какую-то оговорку: мол, у нее достаточно времени, чтобы сдержать молнию, и достаточно разумных мужчин и женщин, оставшихся в Башне, чтобы сделать это возможным. Вместо того чтобы подбодрить ее, Сфинкс предложил меру на крайний случай: «Я буду следить за резервуаром. Если я решу, что наступил переломный момент, то попрошу тебя саботировать молниевую мельницу. Я думаю, мы оба предпочли бы, чтобы Башня превратилась в мавзолей, а не в кратер. Конечно, лучше убить несколько сотен тысяч человек, чем спровоцировать гибель всего вида». Запасной план Сфинкса не слишком утешил Эдит. Она задумчиво сидела в капитанском кресле на борту «Авангарда». Прошло всего несколько часов после неудавшейся попытки взять корабль на абордаж, но она уже жаждала нового повода отвлечься. Она уже обошла каждый дюйм великолепного корабля. Изучила все, начиная с нотных листов на клавесинной скамье в оранжерее и заканчивая подполом орудийной палубы, где рельсы с пушечными ядрами змеились к основанию каждого орудия, и неудобно тесным орлопом[8], где плескалась вода в баках и корабельный запас среды Сфинкса, хранящийся в длинном прозрачном чане, заливал все вокруг ярко-красным светом. Она осмотрела все, кроме машинного отделения, которое, по словам Байрона, было заперто во избежание постороннего вмешательства. По его словам, механизмы внутри были настолько тонко настроены, что даже случайный волосок мог повредить их и искалечить корабль. И все же вскоре после этого невыразимый инстинкт остановил Эдит перед внушительной запертой дверью. Капитан положила железную ладонь на табличку, привинченную к стали и похожую на могильную плиту, и тут же почувствовала такой сильный гул, что он отозвался в черепе. От этой дрожи мысли сначала беспорядочно заметались в голове, а затем зазвенели, как колокольчик, отдаваясь эхом наружу, простираясь за пределы ее тела. Опыт был достаточно неприятным, чтобы убедить ее: не все покровы Сфинкса нужно срывать. Теперь Эдит смотрела на темное пятно на белой манжете блузки. Кровь Красной Руки, брызнувшая от пули пирата, поначалу горела, как фитиль лампы. Теперь она была тусклой и серой, словно пепел. Капитан спросила себя, зачем Сфинкс сделал так много этого вещества – достаточно, чтобы заполнить море, достаточно, чтобы сжечь Землю до основания. Байрон появился в открытой двери главного коридора: – Капитан, могу я поговорить с вами в холле? Это на минутку. Оставив корабль под командованием Ирен, Эдит последовала за оленем. Что-то в убранстве коридоров, кают и залов напоминало ей вестибюль банка. Светильники на переборках были величественными, хорошо отполированными и абсолютно лишенными очарования. Она задавалась вопросом, привыкнет ли когда-нибудь к этому или будет все больше и больше ностальгировать по «Каменному облаку», этой летающей фабрике щепок, которая сейчас гнила в углу верфи Сфинкса. Он обещал починить корабль. Эдит гадала, сделает ли он это когда-нибудь. Байрон протянул ей бескрылое тело посланца Сфинкса. Не было ничего необычного в том, чтобы получать приказы таким образом. Она уже привыкла принимать по два, а то и по три письма от хозяина в день. У Сфинкса были свои соображения о том, какие кольцевые уделы лучше обойти стороной и на каких портах можно опробовать пушки. Эдит с ужасом ждала каждого сообщения, опасаясь получить то самое, в котором Сфинкс объявит молниевое море слишком нестабильным. И что он имел в виду, когда сказал, что однажды ей, возможно, придется «саботировать молниевую мельницу»? Означало ли это уничтожение гнезда молний в Новом Вавилоне? Может ли она вообще совершить такое, не взорвав все запасы водорода? – Это от нашего друга-бродяги, – сказал Байрон. – От Сенлина? – Сердце Эдит внезапно сжалось, словно кулак. Прошло уже около недели с тех пор, как они попрощались в конюшне Сфинкса. Сфинкс недвусмысленно приказал Байрону не воспроизводить отчеты Сенлина никому на борту «Авангарда», включая капитана. И все же олень нашел способ держать Эдит в курсе дел Сенлина, главным образом в коридорах, когда он останавливался рядом с ней, чтобы поразмышлять вслух о «друге-бродяге», который провел очередной день без особых происшествий. Последнее такое случайное размышление имело место накануне, когда Байрон сказал: «Наш друг-бродяга, кажется, заскучал. Болтает о мальчишках-газетчиках и сороках. Хотя, по-моему, скучать лучше, чем подвергаться опасности». Байрон, казалось, находил эту шутливую уловку утешительной. Теперь, когда они говорили прямо, он казался менее спокойным. – Конечно, если сама-знаешь-кто узнает об этом, он… расстроится. Но я обещал нашему бродяге… я обещал Тому. – И когда же? Что ты ему обещал? – Выдалась минутка, – сказал Байрон, улыбаясь с ироничной задумчивостью. – Я как раз собирался оставить его на богом забытой заставе, когда он попросил меня переслать тебе одно сообщение, и я согласился. Итак, я нарушаю правила, бросаю вызов хозяину и, вероятно, укрепляю свое наследие как подлеца и перебежчика, но, в конце концов, это только один раз, и Сенлин был очень, очень жалок. Мне показалось, что он вот-вот заплачет. Зная, что Байрон шутит, чтобы скрыть неловкость, Эдит сжала его механическую руку своей такой же рукой: – Спасибо, Байрон. Если бы олень мог покраснеть, то, наверное, так бы уже залился румянцем. Вместо этого он моргнул, шмыгнул носом и дернулся, словно вдохнул немного перца. Придя в себя, он торжественно произнес: – Разумеется, я его не слушал. – Я уверена, что там нет ничего интересного. – Эдит старалась говорить спокойнее, чем чувствовала себя на самом деле. – Ну, прошу меня извинить, капитан, – у меня назначена встреча в гостиной. Учу зайца вальсировать, а он не желает учиться. И олень, повернувшись на каблуках, зашагал по коридору с легким, но безошибочно узнаваемым подпрыгиванием. Эдит удалилась в свою каюту на средней палубе, чтобы выслушать сообщение Сенлина в одиночестве. Она не заботилась о своем жилище. Каюта капитана была чересчур велика и чрезмерно украшена портретами бывших командиров. Помещение заполняли стеклянные шкафы с медалями, аксельбантами и десятками выставленных на всеобщее обозрение и кажущихся случайными предметов, включая марионетку, одетую как адмирал, веер из черного кружева, модель парусника и медную грелку для кровати с изображением сельской сцены на дне. Когда в первый же вечер их путешествия она сообщила Байрону, что предпочла бы меньшую каюту, он выразил некоторое недоумение. – Я терпеть не могу все эти безделушки, – объяснила она. – У меня такое чувство, будто я забрела в ломбард. – Безделушки? – Байрон захныкал от ужаса. – Эти безделушки были подарены величайшей знатью Башни всем почтенным командирам «Авангарда». Это бесценные символы исторического благоговения. Это никакой не ломбард. Это музей! – Но в том-то и дело, что я не хочу спать в музее. – И все же именно здесь спит капитан. Это традиция, – настаивал Байрон, и она невольно вспомнила слова, сказанные Сенлину, когда он отказался спать в каюте капитана Билли Ли: «Команде нужно личное пространство, чтобы развлекаться и планировать мятежи. Это полезно для морального духа». Забавно, сейчас, оказавшись по другую сторону спора, она чувствовала себя совсем по-другому. Нравится ей или нет, но это ее каюта, и у нее не было другого выбора, кроме как принять ее. Она закрыла дверь и взяла бутылку рома из уютной груды книг, карт, тарелок и моделей, которые оставила на столе, как будто бросая собственным беспорядком вызов тщательно рассортированной ерунде. Выдернула зубами пробку и налила немного в почти чистую оловянную кружку. Отпила глоток, сняла шинель и села, изучая медное тело посыльного. – Итак, Том, давай посмотрим, что ты скажешь в свое оправдание. Она повернула голову мотылька, и машина тихо зашипела, донеслись звуки далекой и чужой комнаты. – Ну ладно, Байрон. Надеюсь, ты помнишь мою просьбу, – сказал Сенлин. Хотя голос был немного слабым, она так удивилась, услышав его, что вскочила и задела стол. Чудеса Сфинкса так часто вызывали тревогу. – Обещаю, что это единственный раз, когда я злоупотреблю твоим расположением, но прошу, пожалуйста: я хотел бы сказать несколько слов Эдит, и только ей. Спасибо, Байрон. Ты хороший друг. В записи возникла пауза. Эдит начала расхаживать по комнате. – Дорогая Эдит, – сказал Сенлин и рассмеялся. – Забавный способ начать. Это ведь не совсем письмо, правда? Хотя и не разговор. Боюсь, получится еще одна лекция! Надеюсь, ты сможешь простить меня… Она услышала улыбку в его голосе. – У меня был довольно странный вечер. Вообще-то, это была странная неделя. Я спас хода от побоев только для того, чтобы он убил двух человек у меня на глазах. Я избежал подозрений в этом преступлении, но ценой того, что видел казнь одиннадцати невинных мужчин, женщин и детей. Я смотрел, как старый друг сражается ради моего развлечения. Я пытался снискать расположение человека, который женился на моей жене. И вот сегодня вечером… я увидел ее. Наконец. Я ее увидел. И она была… это было похоже на встречу со слухом, если можно так выразиться. Она была такой знакомой и в то же время совсем другой. Я был в маске, а она со своим герцогом, а потом мы вместе ехали в вагонетке для угля, и… – Эдит услышала, как он борется и заикается, и, хотя он не сказал ничего связного, эта попытка, казалось, говорила о многом. Он прочистил горло и продолжил: – В итоге она ясно дала понять, что предпочитает жить в Пелфии. Я ее не виню. Я не завидую ее счастью. Похоже, у нее очень интересная жизнь. Частью того ужаса, который я носил в себе весь прошлый год, была мысль о том, что, как только она повидает мир, ее мнение обо мне ухудшится. Я ходил на спектакль, где был персонажем и… ну это не имеет значения. Это же не спектакль. Я же не актер. Я думаю, ты была права, Эдит. Мы – не то, на что мы надеемся; мы – только то, что мы делаем. К добру или к худу, как бы ни сложилось, но мы – это то, что мы делаем. Я провел бо́льшую часть года в отрицании того, кто я есть, кем я стал, настаивая на том, что я каким-то образом стою выше своих преступлений, своего выбора, своих… чувств. Единственное, чего я добился своим уходом в отказ, – я стал несчастным и, видимо, невротиком. Ну что ж, с этим покончено. Я просто благодарен за то, что в этом сумасшедшем доме есть кто-то, кого я знаю и кому могу доверять. Кто-то, кто является бесконечным источником поддержки и силы. Я едва ли могу выразить, как сильно люблю твое общество, твой характер, твой… но я больше не буду тратить слов. Это чувства, которые лучше показывать, чем рассказывать. Я надеюсь скоро увидеть тебя и дать тебе то, чего не смог дать ей: мужчину, достойного твоей любви. Эдит поняла, что очень быстро расхаживает по комнате, только дослушав сообщение. Она остановилась на полушаге и еще некоторое время ощущала, как лихорадочно бьется ее сердце. Скользнув в кресло, она ощутила наплыв чувств, как приближающийся ливень: сперва несколько робких волнующих капель, затем дюжина шумных мыслей, потом хлынувшие разом последствия, тревоги и чудеса, приходящие вместе с возможностью любви, и все это падало быстрее, чем она успевала ловить. Затем так же быстро, как и налетевшая буря, все отступило. Ее мысли растворились в туманной, знойной тоске. Ей хотелось бы иметь больше времени, чтобы насладиться этим чувством… Но долг не терпит отлагательств. Мысли о бурлящем красном море преследовали ее постоянно. И в заявлении Сенлина был практический аспект, а именно влияние на цель Волеты в Пелфии. Эдит подошла к рупору связи у двери каюты и крикнула в маленькую медную трубу, соединявшуюся с мостиком. Она позвала Ирен и, когда амазонка ответила, сказала: – Не могла бы ты отыскать Волету и Байрона и прислать их ко мне? А потом найди себе что-нибудь поесть и немного отдохни. Ты более чем заслужила это. Я возьму третью вахту. – Значит, Охряник останется здесь один, – сказала Ирен, и хотя голос слегка приглушили трубы, Эдит все равно расслышала тревогу амазонки. Они взяли себе за правило не оставлять Красную Руку одного у руля. Но это было до того, как он отличился, поймав пулю, которая вполне могла оборвать ее жизнь. – Охряник, руль у тебя. Продолжай кружить между тридцать первым и двадцать девятым уделами. Дайте мне знать, если появятся новые сигналы тревоги. Она выслушала его «Да, сэр», вернулась к столику и стала ждать Волету. А потом послание Сенлина заиграло снова – это вышло случайно, по крайней мере поначалу. Эдит взяла диктофон, чтобы спрятать его подальше от посторонних глаз, и в процессе случайно перезапустила воспроизведение. Но вместо того чтобы остановить его, она поймала себя на том, что снова прислушивается. И когда устройство закончило играть, она включила его в третий раз, хотя и не совсем понимала почему. Может, она просто наслаждалась звуком его голоса или что-то еще, какая-то закодированная тишина между словами заставляла ее слушать внимательнее? И тут в каюту ворвалась Волета, Эдит выронила диктофон и кинулась за ним под стол. Волета услышала, как обнаженные и честные слова Сенлина кровоточат посреди комнаты, словно рана, Эдит же пыталась выключить запись, сгорая от смущения, на которое не считала себя способной. Угрызения совести как будто усилились от удовольствия, которое охватило ее всего лишь мгновение назад. Все равно что выйти из сауны в снежный день. Колебание между крайностями было ошеломляющим, болезненным и в то же время удивительно бодрящим. Она совершенно растерялась и в результате позволила Волете руководить дискуссией больше, чем обычно. Когда разговор перешел в переговоры, как это всегда бывало с Волетой, Эдит обнаружила, что чувство вины повлияло на ее способность рационально рассуждать. Как она могла запретить Волете преследовать Марию, скрывая в руке доказательство интимного общения с Томом? Это было невозможно! Да, доводы Волеты казались достаточно разумными в этом контексте, и Эдит приняла бы любые разумные меры, чтобы обеспечить безопасность жены Сенлина. Зная, что ее суждения предвзяты, она все-таки уступила: Волета проникнет в Пелфийский двор и во второй раз предложит помощь Марии. Даже принимая это решение, Эдит знала, что оно будет преследовать ее. Байрон задержался после радостного отбытия Волеты. По выражению его лица Эдит поняла: он пытается что-то сказать. И вместо того чтобы смотреть на его мучения, она спросила: – Что с тобой, Байрон? Ты выглядишь несчастным. – Я не хочу совать нос в чужие дела, но… он не упоминал ничего такого, наводящего на мысль, что он может… ненадолго сойти с дороги? – Что ты имеешь в виду? – Я про Сенлина – не сказал ли он чего-то вроде… «О, не говори никому, но я собираюсь немного пошалить. Может быть, я выпью слишком много вина, потеряю счет часам и засну в переулке, а не отправлю ежедневный отчет, как полагается». Что-нибудь в этом духе? – Я ничего не понимаю. Ты ведь только что дал мне его отчет, не так ли? Или часть его? – Ну, он не совсем свежий. – В каком смысле? Когда же это пришло? – Два дня назад, – ответил Байрон. – И прежде чем ты что-нибудь скажешь: да, я сидел над этим посланием, потому что у меня было тяжелое, долгое раздумье о том, должен ли я передать его тебе. Я не могу так легко ослушаться приказа, капитан. И я признаю, что чуть было не отправил его Сфинксу, несмотря на обещание Сенлину, но я этого не сделал. – И с тех пор от него не было вестей?