– Тогда мы просто сделаем все возможное, чтобы стать незапоминающимися. – Ну ладно, – саркастически отозвался Тарру. – После вас, сэр Ведро. Войдя в лагерь, Сенлин с трудом понял, что происходит. Там царила сильная суматоха, которая продолжалась несколько минут. Он слышал обрывки разговоров, временами – голос Тарру и бормотание на ходском. Он постарался не вздрогнуть, когда чьи-то руки коснулись его обнаженной спины и схватили за плечо. Он позволил отвести себя к табуретке, где его толкнули вниз чьи-то натруженные ладони. Наконец из неразберихи донесся отчетливый голос, хриплый и старческий. Он произнес совсем рядом с ухом Сенлина: – Клянешься ли ты никогда не поднимать руку на товарища-хода? Отрекаешься ли от всякой преданности обманам старого языка, как произносимым, так и записанным? Обещаешь ли ты сделать все, что в твоих силах, чтобы повергнуть Башню к ногам Короля Ходов? Клянешься ли ты в этом своей кровью, кровью отца и матери, кровью своих сыновей и дочерей? Эта кровавая клятва напомнила Сенлину обеты, которыми его ученики обменивались на школьном дворе, где каждое обещание сопровождалось списком последствий, одно страшнее другого. Тот, кто нарушит слово, должен будет съесть червяка, сесть на куст ежевики и прыгнуть в море с камнями в карманах. Ученики нагромождали все больше и больше ужасов для подтверждения клятв, а затем скрепляли сделку рукопожатием, перед этим плюнув в ладонь. Сенлин не раз говорил им, что честное слово не требует курсива, чтобы быть правдой, и никакое количество подчеркиваний не может изменить ложь. Подумать только, когда-то он считал честное поведение само собой разумеющимся, относящимся к вопросам долга. Но если Башня и научила его чему-то, так это тому, что честь – столб для битья, а честность – плеть. Он мог сказать правду и умереть с ведром на голове, оставив жену и ребенка во имя чести, а мог и солгать. Собрав все оставшиеся силы, он прокричал в ответ: – Да, клянусь! – Тогда добро пожаловать, ходдер. – Сенлин почувствовал скрежет металла о металл, когда что-то ткнулось в заклепку на воротнике. – Так, будет очень громко. Приготовься – сейчас мы немного позвеним. Когда Сенлин наконец-то освободился от клобука, он чувствовал себя так, будто голова превратилась в язык колокола. Он зажал уши ладонями, хотя это и не помогло, и прищурился от голубого сияния, которое, казалось, исходило отовсюду одновременно. Перед носом возникла чаша с мутной водой, и он выпил ее так же быстро, как и выблевал обратно. Вторая попытка увенчалась успехом, и, по мере того как он медленно пил, сияние сумерина, растущего пятнами на потолке и стенах, тускнело. Он плакал и не мог сказать, было ли это от облегчения или от ставшего непривычным света. Несмотря на все старания Тарру описать окружающее, оно все еще выглядело для Сенлина дико. Комната не слишком походила на пещеру. Хотя он и не был уверен, почему представлял ее себе именно такой, все же несколько удивился, когда не обнаружил минеральных «рогов», сочащихся каплями воды с потолка или выступающих из земли. Тарру сказал, что Тропа напоминает шахту, хотя и это тоже оказалось не совсем верно. В помещении, где они сидели, не было ни прямых линий, ни опорных балок шахты. Черная тропа, или, по крайней мере, эта ее ветвь, больше напоминала муравейник или кроличью нору. Здесь не было ни пустого пространства, ни архитектурных изысков. Потолок оказался низким, а углы – закругленными. Поколения босых ног отполировали каменный пол до гладкости. Лагерь фанатиков был не особенно велик, хотя и довольно многолюден: около сотни ходов жались друг к другу на занятой ими площади. Кто-то спал на циновках из пепельной соломы, кто-то сидел, раскинув ноги, у многих на коленях лежали раскрытые книги. Палочки древесного угля чернили их пальцы, когда они работали, стирая богохульные слова с нечестивых страниц. Часовые отличались винтовками, привязанными к голой груди, что выглядело довольно нелепо. Винтовки, несомненно древние, казались ухоженными и недавно смазанными. В центре лагеря журчал фонтан, и собравшиеся там ходы ели из общего котла бесцветное холодное варево. Удушливый запах человеческих тел здесь был гуще, но смрад разложения не так угнетал. Сенлин заметил, что многие ходы свободны от железных ошейников и должков. Они стали постоянными обитателями Тропы. Он не знал, было ли подобное решение вдохновляющим или пугающим. В нескольких шагах от него стоял Тарру, уперев руки в бока и опустив голову. Он терпел выговор от хода примерно вполовину меньшего роста. Наставник был темнокож, с седой щетиной на подбородке, которая выделялась так же отчетливо, как и ребра. Он все еще носил ошейник. С него свисал запечатанный воском должок, похожий на бирку собачьего ошейника. Ход мог бы показаться хрупким, если бы не пристальный взгляд, которого было достаточно, чтобы остановить атакующего быка. Этот пристальный взгляд, несомненно, произвел сильное впечатление на Железного Медведя. – Если ты пришел сюда в надежде на вино, то будешь разочарован, ходдер Джон, – говорил миниатюрный ход. – Ты ушел, когда мог быть нам по-настоящему полезен. Теперь же ты еще один рот, который нужно кормить. Да, мы примем тебя, но я не буду притворяться, что ты не должен ничего доказывать. Ты не можешь сто раз сказать «нет», а потом один раз сказать «да» и ожидать, что мы все тебе поверим. – Я знаю, знаю, ходдер Содик, и мне очень жаль. Я раньше приходил к вам как неполноценный ход. – Сенлин с облегчением увидел, что рану Тарру промыли и перевязали. Его голова и подбородок были выбриты, и выглядел он теперь иначе, чем недавно на арене. Он так изменился, что Сенлин мог бы принять его за близкого родственника Джона Тарру. – У меня голова шла кругом от всего этого зрелища. И ты должен понять, что я сразу же перешел от роскоши в Купальнях к суровой реальности Тропы, и когда Колизей снова дал мне немного покоя – теплую постель, регулярную еду и вино в награду за победы, – я был очарован, соблазнен. Что я могу сказать? Я был слаб! Но теперь я очень серьезен. Да здравствует Король Ходов! – Приди, Король Ходов, – поправил его Содик. Он вздохнул, намекая, что их разговор еще не закончен, а только отложен на время. Он взглянул на человека, который совсем недавно освободился от капкана на голове. С подбородка Сенлина на пустую миску капала вода. Содик вздрогнул от удивления. – Это ты! – сказал он. Даже без побелки Сенлин никогда бы не забыл это лицо. Он моргнул и снова увидел хода стоящим в переулке над двумя трупами, под струями ядовитого дождя. Содик поднял руку до уровня собственной макушки. Он был похож на застенчивого ученика, желающего, чтобы его вызвали отвечать. Сенлин хотел уже разрешить пожилому ходу говорить, но вовремя понял, что рука поднята не для него. Этот незаметный жест привлек внимание всего лагеря. Ходы поднялись с циновок и отложили миски. Они напирали с краев помещения, их лица и обнаженные плечи окрашивал призрачно-синим светом сумерин. Когда все собрались, низкий рокочущий голос Содика разорвал тишину. Он указал на Сенлина, и слушатели ахнули. Он бил себя в костлявую грудь и колотил по воздуху ороговевшими костяшками обветренного кулака. Его голос от пыла делался то громче, то тише. Речь показалась очень вдохновляющей. К несчастью, Сенлин не понял ни слова. Для его слуха ходский язык звучал как лепет младенца. К счастью, Содик закончил свое заявление на обычном языке, давая Сенлину хотя бы общее представление о сказанном. – Это тот самый человек, который встал на мою защиту! – воскликнул Содик. – Это человек, который спас мне жизнь. Сенлин махнул рукой толпе, которая таращилась на него в немом изумлении. – Привет. – Как тебя зовут, ходдер? – спросил Содик. – Сирил Пинфилд, – сказал Сенлин. – Погоди-ка… ты тот самый человек, который пытался остановить казнь. – Содик прищурился и недоверчиво покачал головой. – Но почему? Почему ты помог мне, попытался помочь им? Ты не был ходом, по крайней мере тогда. – У меня все еще была совесть. Я все еще понимал, когда на моих глазах творится несправедливость. – Сенлин заметил, как в уголках глаз Содика появились подозрительные морщинки. Почти не задумываясь, Сенлин превратил презрение генерала Эйгенграу к ходам в похвалу. – А разве не все мы рождаемся ходами, даже если нам требуются годы, чтобы открыть это? Разве не каждый человек в глубине души – ход? – Сенлин попытался изобразить уверенность, которую не мог в себе отыскать. Сейчас не время для тонкостей. Нравилось ему это или нет, хотелось ему или нет, но придется принять новое обличье. Он достаточно наслушался проповедей Люка Марата, чтобы понять философию фанатиков, и теперь использовал это знание. – Да, я спас тебе жизнь. Да, я пытался спасти жизни еще одиннадцати ходов. Я поджег самого себя, пытаясь их спасти. – Он вскинул руки, словно предлагая себя небу. Его пальцы коснулись каменного потолка. – Но я больше не Сирил Пинфилд. Этот человек умер, если вообще когда-то жил. Я – ходдер Сирил. Сенлин повернулся, чтобы посмотреть, какой эффект произвели его слова. Толпа топталась в неуверенности. Тарру, казалось, прикидывал, как далеко до выхода. – Я истребитель движителей! – прогремел Сенлин. – Я проклятая шестеренка, которая отказывается служить чудовищной Башне. Я бросаю вызов ее королям и знати, которые хотели бы видеть нас всех поставленными к стенке и расстрелянными. Расстрелянными не из-за того, что мы сделали, а из-за того, что сделали с нами. – При этих словах несколько ходов одобрительно закричали. – Все, о чем я прошу, – чтобы ты освободил меня, и я продолжу сражаться за тебя, за Люка Марата! Сенлин сложил руки вместе и потряс ими, крича: – Приди, Король Ходов! Хор эхом отозвался на его слова, один раз, два, а затем, после третьего вопля, приветствия перешли на ходский. Он быстро научился повторять эту фразу, как попугай. Для его слуха она звучала как бессмысленные слоги песни – слишком много тра-ля-ля и у-лю-лю. Но он повторял новые слова, как мог, и с каждым криком поднимал кулак. И, приветствуя Короля Ходов, человека, который когда-то пытался убить его и друзей, он представил себе возвращение в Пелфию на борту перламутрово-яркого военного корабля Сфинкса. Он представил себе физиономию герцога, когда постучится в его дверь и застрелит его прямо в халате. Он снова увидит Марию. Он сожмет Оливет в объятиях. Он не позволит неудачам пробудить в душе ненависть к самому себе. Он еще искупит свою вину! Когда радостные возгласы стихли и он повернулся, чтобы спросить, не сможет ли Содик выделить немного провизии для их миссии, послышались медленные, методичные хлопки, эхом разнесшиеся по помещению. Сначала он не мог найти источник звука. Но по мере того, как хлопки приближались, а ходы, шаркая, расступались, Сенлин почувствовал себя так, словно шел по замерзшему озеру теплым весенним днем. Беспричинный оптимизм, захлестнувший его минуту назад, сменился ужасом. Когда последний ход отошел в сторону и за шутовскими аплодисментами показался мужчина, Сенлин как будто погрузился в ледяную воду. – Пинфилд. Мадд. Сенлин. У тебя больше имен, чем у деревенской дворняжки, правда? – сказал Финн Голл, полируя одну маленькую ладонь о другую. На лице бывшего хозяина Сенлина сияла улыбка, похожая на серп. Карлик продолжил: – Ах, но ведь для меня ты всегда будешь славным стариной Томом. Часть вторая Прыгающая Леди Глава первая Если хотите прочесть будущее молодой леди, не разглядывайте чайные листья в ее чашке и не исследуйте выпуклости на ее черепе. Нет, взгляните на ее манеры за столом. Я могу наблюдать, как девушка ест инжир, а потом сказать вам, вырастет ли она маркизой или поломойкой. Столик леди Грейверли: редкие добродетели и общий позор «Авангард» сочетал в себе роскошь круизного судна с теснотой вагона для скота. Несмотря на весь шик и блеск, внутри не хватало свежего воздуха и света, чтобы поддерживать даже растительную жизнь, не говоря уже о людях, – по крайней мере, так считала Волета. Дом Сфинкса был уединенным, а воздух в нем – немного спертым, но недостаток солнечного света он с лихвой восполнял необъятностью. А вот «Авангард», каким бы грандиозным он ни казался, можно было исчерпывающе изучить менее чем за час. Корабль состоял из трех палуб, шестнадцати кают, четырех салонов, бального зала, столовой, оранжереи и одного-единственного иллюминатора. Это одинокое окно во внешний мир неудобно торчало в проходе напротив главного люка, причем на такой высоте, что Волете пришлось встать на цыпочки, чтобы заглянуть в него. Она выглянула в маленькое отверстие, стекло которого было таким толстым, что сжимало небо и искажало горизонт, делая мир похожим на раскрашенную тарелку. Как только появлялась свободная минутка, Волета вытаскивала табурет из пустой каюты, отвинчивала задвижки, просовывала голову как можно дальше в иллюминатор и позволяла ветру вернуть каплю румянца на ее щеки. Байрон неизменно находил свою подопечную, после чего бранил за то, что она прогуливала уроки и сидела на табурете, что для леди «строжайше запрещено». Волета потребовала объяснений, с чего это леди не может сидеть на табурете, и ответ Байрона ее не очень-то удовлетворил: – Согласно «Столику леди Грейверли», табуреты – это изначально мужские сиденья. Невозможно, чтобы леди сидела на табурете, не подвергая определенным испытаниям… свою добродетель. – О, неужели? А на чем еще леди не может сидеть? – спросила Волета. Байрон стал перечислять запретную мебель, загибая бархатистые пальцы: – На перилах, качелях, в седле, на пуфиках и двухместных диванах – по вполне понятным причинам. Существовала тысяча правил, которым она должна была следовать в «приличном обществе». Если что-то не было правилом, значит было обычаем. И если это не было обычаем, значит было «присуще леди» – словосочетание, которое оказалось столь же всеобъемлющим, сколь и отвратительным. Волета мысленно составила список всех любимых занятий, которые не считались «присущими леди», включая: лазание по деревьям, таскание фруктов в карманах, трапезу без тарелки и вилки, еду как таковую, дозволение белке жить за пазухой, прятки в шкафах, ползание через вентиляционные шахты, завязывание узлов на юбках, подглядывание за людьми, смех, расслабленные плечи, а также привычку шутить, бегать и сидеть там, где и когда ей заблагорассудится. Она знала, что все это делается ради благого дела – воссоединения Сенлина с женой, и, возможно, она даже простила бы Байрону унижение и скуку, если бы не тот факт, что, пока она училась садиться на скамейку в юбке на обручах, Эдит и Ирен развлекались на мостике корабля! Они прокладывали курс, выслеживали течения, стреляли из пушек и пикировали так близко к верхним кольцевым уделам, что поднятый ими ветер сносил шапки с голов портовых охранников. Они проверяли скорость перемещения воздушного корабля, равных которому не было в мире, в то время как она училась уважительно обращаться ко второй жене какого-нибудь эрла и делать реверанс, не напоминая брыкающуюся кобылу. Эдит выгнала ее с мостика, как только корабль покинул ангар Сфинкса. Эдит – капитан Уинтерс – ясно дала понять, что Волету выслали, потому что ей нельзя доверить выполнение приказов и потому что на мостике больше кнопок, чем на аккордеоне. Никто, включая безумца, не знал точно, как работают все эти прибамбасы, но каждый на корабле был убежден, что Волета их испортит. Волета почувствовала себя оскорбленной и решила при случае вбежать туда и нажать несколько клавиш, просто чтобы доказать их правоту. Как жаль, что Адама не было рядом, чтобы исследовать корабль и его сложные консоли. Волета не сомневалась, что его бы сразило наповал титаническое судно. Интересно, сбежал бы он, если бы знал об «Авангарде»? Или же он так стремился освободиться от них – от нее, – что даже крылатое чудо не соблазнило бы его остаться? Она не любила углубляться в такие размышления. Волета подозревала, что изгнание с мостика на самом деле не было наказанием за бунтарство. Нет, капитан и Ирен старались держать ее как можно дальше от безумца. Когда Волета узнала, что Сфинкс назначила Красную Руку пилотом корабля, она лишилась дара речи. Да, Сфинкс всегда вела себя загадочно и часто противоречиво, но среди ее свойств не числились старческое слабоумие или склонность к саботажу. Так с какой стати она отправила недавно парализованного и полумертвого палача служить под началом той самой женщины, которая пыталась его прикончить? Бессмыслица! У Волеты было много вопросов, которые она хотела бы задать Сфинксу, но ей не дали такой возможности. В последние дни перед их отъездом Сфинкс не только отказалась ее видеть, но и заперла дверь мастерской, запечатала вентиляционные шахты в оранжерее – и единственное на многие мили дерево, по которому можно было лазить, – и приказала Фердинанду выгнать Волету из коридора, если он когда-нибудь увидит ее. Волета несколько раз пыталась очаровать швейцара-локомотива песней и игрой, но грохочущий движитель отвлекался только до тех пор, пока она не пыталась открыть одну из бесчисленных дверей в доме Сфинкса. Тогда Фердинанд топал слоновьими ногами, хватал ее за ночную рубашку и нес вверх ногами, раскачивая, в апартаменты экипажа. Итак, недолгая дружба Волеты с самым загадочным отшельником Башни, казалось, бесцеремонно оборвалась. Ну и ладно, решила Волета – точнее, попыталась себя в этом убедить. Впрочем, несмотря на все усилия капитана разлучить их, Волета встретила Красную Руку, по крайней мере мимоходом. Она как раз собиралась присоединиться к Байрону в столовой, когда чуть не врезалась в Красную Руку, который из нее уходил. Она дернулась и вскрикнула от неожиданности, а он прижался к дверному проему с поднятыми руками. Он держал в руке что-то, блестящее на свету. Тогда она хорошо разглядела его, этого мужчину, которого видела лишь однажды издали и сквозь снежную бурю. Его голова была похожа на вареное яйцо. Его волосы были редкими и жесткими, как мех киви. У него были глубоко посаженные, поросячьи глаза и широкий рот. Он был не выше ее и все же подавлял одним своим присутствием. – Прости, деточка! – сказал Красная Рука. – Я легкомыслен, как комета.