— Так посмотри еще раз меня, — сказала Лихибон. — Мы тебя уж смотрели. Не ты больна, а он. — Он болен! Он! — повторила старуха, тряся головой и плача. А сестра отошла от нее, недовольно поглядывая на высокий кедр, где, притаившись в широких ветвях, сидел прокаженный мальчик. Его не было видно с земли, и сестра потихоньку ворчала, уходя по дорожке назад. — Он доставляет ей много хлопот, раз она так сердится, — сказал старику Ти-Суеви. — Много, — ответил старик и поманил Ти-Суеви к себе. Тот подошел ближе. — Вот, — сказал старик, — ты здоров, а не боишься проказы: я каждый день вижу тебя тут, на дороге, у наших ворот. Посмотри мне в глаза, не бойся. Ти-Суеви без страха взглянул ему в лицо, хотя оно было ужасно: бугры покрывали его, и кровавые веки, лишенные ресниц, были широко открыты. Старик прикоснулся к ним пальцем. — Я никогда не могу их закрыть, — сказал он, — ни днем, ни ночью, ни перед самой зарей, когда спит даже этот камень, на котором я все время сижу. И хотя глаза мои всегда открыты, я не вижу, когда же спит этот прокаженный мальчик. Он не спускается на ночь с кедра и не приходит в дом, где сестра для него поставила хорошую кровать. Он не ест нашего хлеба и мяса, не пьет воды из нашего колодца, а, как зверь, бегает к ручью, откуда нам пить не велят. И куда он уходит на рассвете? Я сегодня утром на росе видел его следы. — Ты в самом деле много видишь, старик. И старик и Ти-Суеви мгновенно обернулись на этот голос, раздавшийся вдруг позади. У забора, тесно прижавшись к нему, стоял прокаженный мальчик. Никто не заметил, когда он снова спустился с кедра на землю. Больные уже разошлись по палатам, и нигде во дворе не было видно сестры. Мальчик стоял неподвижно. Руки его были закрыты длинными рукавами хурьмы, и широкая, сгустившаяся к вечеру тень от забора скрывала его лицо. Только на мгновение вышел он из этой тени, и Ти-Суеви увидел на лбу его лиловое, похожее на облако пятно. Мальчик секунду-две, не шевелясь, глядел на старика. И тот поспешно поднялся с камня, а Ти-Суеви отскочил в сторону, — так страшен был этот искаженный злостью взгляд. — Мне противно смотреть в твои глаза, — сказал старик, — но если ты уж спустился с дерева, то я хотел бы разглядеть тебя поближе. Старик протянул к нему руку, и хотя пальцы его распухли от болезни, однако он очень ловко и крепко схватил мальчика за полу его хурьмы. Но мальчик вдруг выхватил нож из-за пазухи и одним ударом отсек край своей рваной одежды, за который держался старик. Потом пригнулся к земле, скользнул вдоль забора и, словно провалившись в глубокую яму, исчез в овраге среди кустов. — Ого! — сказал старик, разглядывая кусок синей добы, оставшийся в его руках. — У этого мальчика острый нож. Он бы мне очень пригодился, чтобы вырезать себе из ясеня новую трубку. И старик, покачав головой, снова присел на камень. А Ти-Суеви ушел, также с удивлением размышляя о том, зачем мальчику, больному проказой и безумному, старая Лихибон дает такой острый нож. VII. Ти-Суеви и Натка следят за врагом Натка никогда не боялась моря: ни утром, когда тонкий пар и блеск были рассеяны над ним, как песок, ни ночью, когда голубой дым от луны стлался над зыбью, ни даже в бурю, когда тяжелые волны стучали в днища шаланд. Она боялась леса. Поэтому Ти-Суеви никогда не предлагал ей возвращаться домой через тайгу. Но дня через два, когда в Тазгоу опять поймали так много рыбы, что до самого вечера отцепляли ее рыбаки, Ти-Суеви сказал Натке: — Сегодня Лимчико не повезет тебя в Малый Тазгоу. Все кунгасы заняты рыбой. Пойдем через Фазанью падь, по верхней дороге. Она короче. — Но ведь скоро солнце зайдет, как же мы пойдем через лес? — спросила Натка. — Это ничего, — ответил Ти-Суеви. — Если солнце зайдет, то встанут звезды, а дорога выложена белым камнем, она новая и будет хорошо видна. — А вдруг не будет звезд? — сказала Натка. — Нет, не пойду. Теперь Ти-Суеви ничего не стоило бы упрекнуть Натку в трусости. Но он этого не сделал. Кто знает? Может быть, Натка вовсе и не боится леса, а просто не хочет больше ходить с Ти-Суеви в школу и возвращаться с ним, потому что нигде в Тазгоу не растут арбузы. И Ти-Суеви только заметил: — В тайге у нас хорошо. Ты поешь громко, и каждое дерево поет, и каждый зверь сходит с твоей дороги, даже медведи. Но их теперь совсем нет, потому что за Кривой сопкой строят завод, а на Перевале недавно взорвали гору. Медведи ушли, только фазаны и мыши остались. Но все равно, — добавил Ти-Суеви, — ты идешь и громко кричишь, чтобы тайга тебя слушала. — Вот как! — сказала Натка. Это понравилось ей, потому что кричать она всегда любила. — Что же, пойдем, — сказала она. Они оставили позади себя море и вошли в лес. Ветер на закате плыл высоко, на уровне самых старых лиственниц, — только они одни качались. И в сумерках леса дорога казалась на самом деле белой. Коридорами тянулись голубые пихты. Словно мачты, возвышались ели, и, как снасти, с их ветвей свисал длинный мох. Натка шла с Ти-Суеви рядом, не отставая от него ни на шаг. Бесшумно проехал на зеленом велосипеде красноармеец. Натка обернулась ему вслед. Он летел прямо, как пущенный камень, и вскоре исчез под горой, за глухим поворотом шоссе. И снова стало пусто. Лесная тишина вышла на дорогу и, только справа раздавался еле уловимый шорох, — может быть, это бурундук обходил муравейник или просто выпрямлялись и потягивались ветки, собираясь поудобнее заснуть. А может быть, кто-то шел тут рядом? Ти-Суеви незаметно слушал, ободряя Натку взглядом своих узких и спокойных глаз. — А кричать еще не надо? — спросила Натка. — Нет, — ответил Ти-Суеви, — ведь еще не наступила ночь. — Но если кричать не надо, то, может быть, можно громко говорить?.. — Говори, — сказал Ти-Суеви. И Натка громко спросила: — Куда поехал этот красноармеец на велосипеде? Ты не знаешь? — Не знаю. На заставу, верно. Я слышал, что они ищут кого-то. — Кого же они ищут? — Тоже не знаю. Друзей они искать так не будут. И я, и ты, и Василий Васильевич Пак приходим к ним на заставу сами. Может быть, они ищут врагов, которые прячутся от них. — Врагов? — повторила Натка. — Разве они тут есть? — Наверное. Ведь тут близко граница. — Честное слово, — сказала Натка, — если бы я поймала хоть одного из них, я убила бы его на месте. — Я тоже, — твердо сказал Ти-Суеви. В это время шорох стал громче, явственней, и совсем близко, за обочиной шоссе, дети услышали легкий шум шагов. В самом деле, кто-то тут был с ними все время. Ти-Суеви перешел на другую сторону дороги, и Натка побежала за ним. Здесь они подождали немного. У Натки тяжело стучало сердце. Ти-Суеви, вытянув шею, вглядывался в сумрак, стлавшийся над травой, как туман. Кусты раздались, уронив вечернюю росу, и показалось лицо человека. Ти-Суеви громко плюнул. Он узнал старуху Лихибон. Это ее, точно завесой, скрывали от дороги кусты бересклета и орешника. Лихибон собирала траву для свиней. Она всегда что-нибудь собирала, эта старуха с мутными глазами. За спиной у нее был берестяной ящик, какой обычно носят корейцы, когда отправляются в сопки за брусникой. Заметив, что дети смотрят на нее, старуха раздвинула кусты еще шире и сорвала пучок молодой крапивы. «Но кто же собирает крапиву в ящик? Ее собирают в мешок», — подумал с подозрением Ти-Суеви.