И не будь так рано, Ти-Суеви вошел бы в этот дом, который часто приводил его в удивление. Он не был похож на фанзу. Нигде Ти-Суеви не видел там ни палочек для еды, ни очага, ни нар, и Натка ела мясо одной только железной вилкой. При этом всех старших, даже и отца своего, шкипера Миронова, Натка называла на «ты». И он не сердился за это. Он брал ее двумя пальцами за щеки, а третьим нажимал на нос, и оба при этом смеялись. Да, все было удивительным в этом русском доме! Ти-Суеви оглянулся на него в третий раз и стал подниматься по тропинке на лесистую сопку. Он шел меж кустов по ползучим травам, цеплявшимся за одежду при каждом его шаге. И когда поднялся наверх, было уже настоящее утро. Ветер внезапно уснул. Наступила тишина. И Ти-Суеви показалось, будто слышно стало, как шагает туман по кустам, как шуршит он, как трясет жесткими листьями. А внизу, под ногами Ти-Суеви, курился после дождя океан. II. Прокаженный мальчик все время молчит Ти-Суеви вошел в тайгу. Он спустился в Фазанью падь и снова поднялся на другую сопку, где лес был сумрачный и ели так же широки, как кедры. На ветвях их висели капли дождя и не падали вниз. Ти-Суеви шел не торопясь и, чтобы не было скучно в пути, громко бранил толстые корни, улегшиеся посреди дороги, или свистом отвечал на свист белок, или кидал мягкие шишки в траву, где с зари до полудня паслись и хлопали крыльями ушастые фазаны. Ти-Суеви никогда не скучал, идя по этой дороге, хотя никого не встречал на ней, кроме прокаженных. Они иногда украдкой, таясь от врача, собирали в лесу малину. Их Ти-Суеви обходил. Но, зная, как не любят они людей, показывающих перед ними свой страх, Ти-Суеви обходил их не очень далеко. Иногда он даже останавливался и смотрел им вслед. И случалось, что прокаженный старик, всегда стоявший у ворот колонии, видя мальчика, смело идущего по дороге мимо, улыбался ему раздутыми от проказы губами. А Ти-Суеви издали кивал старику головой. Но все же каждый раз, приближаясь к этому месту, Ти-Суеви испытывал страх. Мог же и ветер, пробегавший по деревьям, принести с собой проказу. Но в это утро ветра не было, и среди молчания леса подавала свой голос только вода, бегущая по дну оврага. Вдруг Ти-Суеви прислушался. Сквозь ровный шум ручья почудился ему звук приближающихся шагов. Он прислонился к тонкому дереву. Это была молодая ольха, закачавшаяся под его тяжестью. Несколько капель, висевших на ее листьях, упало на затылок Ти-Суеви. От внезапного холода он присел на корточки. Это дало ему возможность скрыться в высокой траве и увидеть людей, спускавшихся с косогора на дорогу. Их было двое: женщина, по-корейски одетая в белую одежду, и мальчик. Они вышли на дорогу и огляделись вокруг. Ти-Суеви смотрел на них с изумлением. Женщину он узнал. То была старая Лихибон, жившая в Тазгоу одиноко. Но мальчика никогда не видел Ти-Суеви ни в своей, ни в чужой деревне. На нем была китайская хурьма, разорванная во многих местах. Лицо его было темно от пота, ноги покрыты тиной, и грязь и тина виднелись даже на его висках. Он шел, должно быть, по болоту. Мальчик был мал ростом, не выше самого Ти-Суеви. Но странно: когда Ти-Суеви смотрел на его сухие ноги, то мальчик казался ему стариком, когда же смотрел на затылок, — мужчиной. «Кто это?» Ти-Суеви поднялся на ноги. Снова тонкая ольха закачалась под его рукой, и на слабый шум ее листьев тотчас же обернулся мальчик. Ти-Суеви увидел его глаза и отступил перед их взглядом. Это был взгляд маленькой гадюки. — Не подходи! — крикнула Ти-Суеви женщина. — Почему? — громко спросил Ти-Суеви. — Проходи, проходи! — снова крикнула Лихибон. — Он прокаженный. Но Ти-Суеви не тронулся с места. И мальчик шагнул к нему, размахивая длинными рукавами хурьмы, Лихибон схватила его за плечо. — Отойди, — сказала она Ти-Суеви в третий раз. — Разве ты не видишь, что ветер дует в твою сторону? Ти-Суеви снял свою шапку и заглянул в нее. — Здесь, — сказал он старухе, — во всей тайге найдется не больше ветра, чем в моей шапке. Тогда старуха начала браниться. — Ты умрешь от проказы, — сказала она Ти-Суеви, — и мать твоя будет бояться тебя. — Мать моя никого не боится, — сказал Ти-Суеви. А мальчик все время молчал. — Ты умрешь из-за своего упрямства, — повторила старуха, — и мать никогда не возьмет тебя ни за плечо, ни за руку. Ти-Суеви рассмеялся и надел шапку. И старуха с мальчиком двинулась дальше, часто оглядываясь назад. Ти-Суеви шел за ними следом. Он не бранил теперь толстых корней, улегшихся на лесной дороге, не свистел белкам, не кидал шишек в траву, где цвели уже голубые ирисы. Не напрасно ли растут они в этом глухом лесу? Их никто не видит. Но Ти-Суеви не думал об этом. Другое занимало его — ему хотелось узнать, кто был этот мальчик, который, казалось, готов был убить его, не проронив при этом ни слова. Ти-Суеви прожил на свете уже двенадцать лет. Так прошли они еще полкилометра, пока впереди между черных стволов даурских елей не засветился вдруг белый забор. Глубокий овраг, наполненный громом воды и шумом серебристых ясеней, отделял его от дороги. И над этим громом и шумом царил еще какой-то странный звук, отдаленно похожий на человеческий голос. За оврагом начиналось то место, которое Ти-Суеви, как все здешние рыбаки, называл по-якутски «домом ленивой смерти». Проказа — ленивая смерть! Ждешь ее долго, сгниешь весь, а она все не приходит. Как много страшных рассказов слышал о ней Ти-Суеви! Но он мало верил им. Он часто ходил по этой дороге и видел, что даже знакомый старик, в чьих костях уже много лет прочно сидела болезнь, не ждал ее, этой «ленивой смерти». Лицо его было неподвижно, и веки уж никогда не смыкались, но все же он очень охотно грелся на солнце у ворот и курил медную трубочку, сжимая ее, как пойманную птицу, в своих изуродованных ладонях. Не ждали ее, должно быть, и другие больные: дома их были светлы, крыты волнистым железом, и у порогов, посыпанных морским песком, росли высокие цветы — голубые ирисы и мак. А поближе к дороге, направо, тянулись огороды — длинные грядки, засаженные японским редисом, где с утра до вечера прокаженные тяпками усмиряли лесные и сорные травы. При этом они пели. И Ти-Суеви знал, что они любят труд, даже не меньше чем его отец, Суеви, слывший лучшим шкипером от Малого до Большого Тазгоу. Они пели. Но из глоток их, пораженных проказой, вместо песни вырывался только жалкий свист. Вот это-то пение услышали старуха и мальчик, идя по над оврагом, и слышали сейчас, стоя на мосту у ворот колонии. Старуха, трясясь от страха, попятилась назад. Задрожал и мальчик, и лицо его, несмотря на грязь, покрывавшую щеки, побелело. Но все же он сделал шаг вперед и потащил за собой старуху. Из открытых ворот навстречу вышли доктор в халате и сестра, молодая женщина. Старуха низко поклонилась им. Прокаженные, работавшие на огороде, перестали петь и подошли ближе. Старик, сидевший у ворот, выколотил свою трубочку о камень, а другой старик, строгавший доски под кедром, положил свой рубанок на верстак. Кедр был также стар и любопытен. Ветви его висели низко, точно прислушиваясь к земле, а сам он стоял неподвижно, в глубоком молчании. Старуха еще раз поклонилась доктору. — Это мой внук, — громко сказала она, показав на мальчика. «Так вот кто это», — подумал Ти-Суеви и вспомнил, что вправду он слышал, будто внук ее жил где-то в городе.