Меньшим, но не менее важным источником рабства был обман, с помощью которого работорговцы охотились на наивных и доверчивых людей. В среде европейских матросов и других корабельных работников агента по найму называли «коварным духом», сам процесс называли «подстрекательством» или, иначе, похищением. В этом случае путь к судну начинался с момента согласия и переходил в принуждение, как это было в случае с мальчиком по имени Укоусоу Гронниосоу в 1725 г. [141]. Работорговец проехал долгий путь, чтобы добраться до деревни Борно около озера Чад в сегодняшней Северо-Восточной Нигерии. Когда он туда прибыл, он рассказал жителям волшебную историю. Он говорил о месте за морем, где «дома с крыльями... гуляют по воде». Он также рассказывал о каких-то «белых людях» на борту крылатых водных домов. Эти слова загипнотизировали подростка Укоусоу Гронниосоу, самого младшего из шести детей и внуков короля Заара. Позже он вспоминал: «Я был очарован этим странным местом и очень хотел туда попасть». Его семья согласилась разрешить мальчику отправиться туда. Он проехал тысячу миль с торговцем, поведение которого изменилось, как только они оказались вдали от родителей и деревни. Укоусоу Гронниосоу становился «все печальнее и разочарованнее» и начал опасаться, что его убьют. Когда Укоусоу оказался на Золотом берегу, он остался там «без друзей и без средств к существованию». Он попал в рабство. Прибрежный король объявил, что Укоусоу Гронниосоу был шпионом и его нужно убить, но мальчик это отрицал: «Я пришел... посмотреть на дома с крыльями, которые ходят по воде, и на белых людей». Король смягчился и позволил мальчику осуществить свое желание, но со злым умыслом: его продали белому владельцу одного из тех крылатых зданий. Мальчика предложили французскому капитану, который отказался купить его, потому что тот был слишком маленьким. После того как его отправили на борт голландского работоргового судна, испугавшись, что его убьют, если от него снова откажутся, мальчик бросился к капитану и умолял, чтобы тот забрал его. Капитан отдал за него торговцу «два ярда ткани». Во время Среднего пути Укоусоу «очень страдал от морской болезни, но постепенно привык к морю, и это прошло». Он говорил, что капитан относился к нему хорошо, до тех пор, пока они не прибыли на Барбадос, где его снова продали за «пятьдесят долларов». Работорговое судно — или «дом с крыльями», как его называл Укоусоу, — был удивительным зрелищем для того, кто его никогда раньше не видел. Исследователь Мунго Парк описал другую подобную историю в 1797 г., когда он и его проводник Карфа закончили свое путешествие в глубь Западной Африки, достигнув реки Гамбии, где они увидели шхуну, вставшую на якорь. «Это была, — писал Парк, — самая удивительная вещь, которую Карфа когда-либо видел». Африканец тщательно рассматривал корабль. Он задавал вопросы о «манере закрепления вместе различных досок, из которых было сделано судно, и как сделаны швы, что они не пропускают воду». Он был очарован «мачтами, парусами и оснащением». Больше всего он восхищался тем, как «было возможно заставить двигаться столь крупное сооружение силой ветра». Все это, как писал Парк, «было совершенно ему непонятно». Парк заключил, что «шхуна с ее канатами и якорем держала Карфу в глубоких раздумьях большую часть дня» [142]. Резким контрастом по сравнению со случаем Укоусоу и Карфы была ситуация с африканцами, которые торговали на побережье. Как описал их капитан Джон Ньютон: «Они так быстро осваивают наш язык и обычаи на судне, что уже через пять минут после того, как они поднимаются на борт, они уже точно знают, откуда корабль — из Бристоля, Ливерпуля или Лондона». Очень много африканцев, особенно среди фанти на Золотом берегу, приплывали к кораблю на каноэ, и многие из них оставались довольно продолжительное время на борту судна, поэтому они хорошо научись разбираться не только в национальных особенностях, но и чем различались эти суда. Некоторые фактически работали на трансатлантических рейсах, поэтому они отлично знали, как заставить эти большие машины «двигаться» по воде. Но начиналось ли отношение к судну с удивления или дружелюбия, скоро все подавляло насилие [143]. Точка невозврата Процесс экспроприации в Африке разрушал жизненно важные связи пленников — их семьи, деревни, а в некоторых случаях нации и государства. Многие считали, что лишение родины равнозначно воровству. Как объяснили африканцы одному матросу невольничьего судна во время рейса в 1760-е гг., их «всех украли», хотя и разными способами. Неволя для Укоусоу Гронниосоу началась с его свободного выбора. Луи Аса-Аса описал историю своей семьи и деревни как большой грабеж, который увидел тринадцатилетний мальчик. Воины гола попадали на корабль как пленники в результате войн. Все они сначала оказывались в составе каравана, который превращался в постоянно меняющийся социальный организм. Его жизнь длилась несколько месяцев, за этот период кто-то из его членов умирал, кто-то был продан, кого-то доставляли на борт, пока корабль плыл вдоль побережья. Все, кто шел по этому пути, жили в условиях жесточайшей дисциплины под угрозой смерти, и многие не выдерживали дороги. Пленники боролись за возвращение назад, в Африку, — но безрезультатно. Они проиграли и стали изгнанниками [144]. Но после того, как караван достигал пункта назначения, все становилось еще хуже. Оказаться на зловещем судне означало, как выяснили воины гола, пережить ужасный переход от африканского к европейскому контролю. Большая часть привычного мира невольников осталась позади. Африканцы и афроамериканцы пережили мучительный переход, войдя в символическую дверь, «дверь, за которой нет возврата», такую как в Доме рабов на острове Горея в Сенегале или Кейп-Косте в Гане. Как только невольники переступали роковую черту, совершался необратимый переход. Связанным и посаженным на невольничий корабль пленникам, которые не имели возможности вернуться назад, не оставалось никакого выбора, кроме как жить в борьбе — жестокой, многогранной, бесконечной борьбе за выживание и за жизнь в новых условиях. Их старый мир был разрушен, а новый наполнен страданием. Однако в этом отчаянии находились широкие возможности для самоидентификации, взаимосвязи и активных действий [145]. Глава четвертая Олауда Эквиано: изумление и ужас Когда Олауда Эквиано впервые взглянул глазами ребенка на корабль невольников, который повезет его через Атлантику, он был переполнен изумлением, которое «скоро переросло в ужас». Рожденный на земле игбо (в современной Нигерии), он сначала попал в рабство в Америке, потом добился свободы, став матросом, и в конце концов превратился в ведущую фигуру движения за отмену работорговли в Англии. Изумление и ужас перед невольничьим кораблем, как он писал в своей автобиографии в 1789 г., «я не в силах описать». Именно это судно стало главным событием в его жизнеописании, так же как в жизни миллионов других, и он описал его так хорошо, как только мог [146]. Когда африканские торговцы в начале 1754 г. доставили его на борт корабля, одиннадцатилетний мальчик был немедленно схвачен членами команды, «белыми людьми с ужасной внешностью, красными лицами и длинными волосами», которые набросились на него, чтобы услышать, как он закричит. Он решил, что это «злые духи», а не люди. Когда они оставили его в покое, он огляделся и увидел на палубе огромный медный варочный котел, рядом с ним «много черных людей, скованных цепью вместе, каждый из которых выражал уныние и горе». Испугавшись, что он попал в руки к голодным каннибалам, он был «подавлен ужасом и мукой». От страха он потерял сознание. Когда Эквиано пришел в себя, он обнаружил, что парад ужасов только начинается. Мальчика поместили в трюм, где ему сразу стало плохо от отвратительного зловония. Когда два члена команды предложили ему еду, он вяло отказался. Они вытащили его наверх, на главную палубу, привязали к лебедке и выпороли. Как только боль слегка отпустила его маленькое тело, первой мыслью было бежать, выпрыгнув за борт, хотя он не умел плавать. Но мальчик обнаружил, что невольничий корабль был оснащен сетями, чтобы предотвратить попытки отчаянного сопротивления. Таким образом, уже первое знакомство с работорговым судном сопровождалось насилием, ужасом и сопротивлением. Эквиано, впоследствии известный как Густавус Васса, был первым человеком, кто подробно описал работорговлю с точки зрения невольника. В его время это сочинение стало самым значительным литературным трудом движения аболиционистов, и впоследствии оно оказалось наиболее полным описанием работоргового судна и Среднего пути. Но сегодня возникают сомнения по поводу места его рождения, а значит, и всего его рассказа. Действительно он родился в Африке, как сам утверждает? Или, как предположил исследователь Винсент Карретта, он родом из Южной Каролины и впоследствии приписал себе африканское происхождение, чтобы противостоять работорговле с большим моральным правом? [147] Этот вопрос можно обсуждать, но для нас это не имеет значения. Если Эквиано родился в Западной Африке, он говорил правду — как он ее помнил, и к этому добавил воспоминания о последовавшем опыте порабощения и плавания на невольничьем корабле. Если он родился в Южной Каролине, он, возможно, собрал рассказы людей, которые родились в Африке и совершили ужасное путешествие на кораблях по Среднему пути на невольничьих судах. Таким образом, он стал хранителем устной истории работорговли, и это значит, что его сведения заслуживают не меньше доверия, чем пережитые им лично события, различие касается только источников и происхождения этого опыта. Все, кто изучал труд Эквиано — с обеих противоборствующих сторон, — соглашаются, что он говорил от лица миллионов рабов. Он написал автобиографию, в которой передал изумление и ужас перед невольничьим кораблем, в «интересах всего человечества». Он был «голосом безмолвных» [148]. Дом Эквиано Эквиано писал, что он родился «в 1745 году в чудесной плодородной долине, которая называлась Эссака». Возможно, речь идет об Иссеке, недалеко от города Оклу в районе Нри-Оука (современный район Исуама в Центральной Нигерии) [149]. В семье он был самым младшим из семи детей, которым «удалось дожить до взросления». Его отец был уважаемым человеком как по происхождению (okpala), богатству (ogaranya), уважению к старшим (ndichie) и как член совета (ama ala), который принимал решения во всех делах деревни. Эквиано собирался следовать по стопам отца и с некоторой боязнью ожидал получения отличительных знаков ichi — шрамов на лбу. Он особенно был привязан к своей матери, которая помогала ему обучаться искусству сельского хозяйства и войны (как держать ружье и копье), и к его сестре, с которой он разделит трагедию рабства. Эквиано писал о процветании и положении своей семьи, отметив, что у его отца было «много рабов». (Правда, он поспешил добавить, что это рабство, в котором рабы жили и считались членами семьи, было совершенно не похоже на жестокую систему, которую он обнаружит в Америке.) Его деревня была расположена так далеко от побережья, поэтому он «никогда не слышал ни о белых или европейцах, ни о море» [150]. Эквиано родился в трудное время, когда по его родной земле прокатилась волна бедствий, затронувших и самого младшего мальчика. Первая половина XVIII в. отмечена длительной засухой и голодом на землях игбо, что привело к постепенному краху цивилизации Нри, частью которой был Эквиано и его деревня. Кризис способствовал тому, что работорговцам с юга, которые называли себя umu-chukwu, «дети бога», был открыт путь для проникновения в область аро, где они с помощью браков, союзов, запугивания и войны создали обширную торговую сеть. Они отправляли тысячи рабов по течению трех рек — Нигер, Имо и Кросс — в торговые города-государства Старый Калабар, Бонни и Новый Калабар. За годы с 1700-го по 1807-й больше миллиона человек попало в рабство из обширных областей залива Биафра. Некоторые были проданы тут же, многие умерли на пути к побережью. Почти 900 тыс. попали главным образом на британские суда, и после смертей во время перевозки по Среднему пути более трех четвертей миллиона человек были доставлены в портовые города Нового Света. От одной трети до трех четвертей всех невольников, вывезенных из этого региона (пропорция является спорной), происходили из земли игбо. Эквиано был один из сотен тысяч [151]. Эквиано происходил из общества, в котором земля принадлежала всем и обрабатывали ее сообща. Природа была плодородна и доброжелательна: почва была богата, писал он; сельское хозяйство было продуктивным. Жизнь была простой и небогатой, но у них было более чем достаточно пищи и, кроме того, «не было нищих». В его деревне мужчины и женщины вместе работали на полях или, например, строили дома. Используя мотыги, топоры, совки, кирки (которые Эквиано назвал «клювами»), они выращивали многочисленные зерновые культуры, прежде всего ямс, который они варили, толкли и превращали в fufu, их основной пищевой продукт. Как отметил историк Джон Ориджи, игбо в тот период были «самыми энергичными производителями ямса в мире». Они также выращивали и потребляли клубни таро, бананы, перцы, бобы различных видов, маис, коровий горох, арбузы и фрукты. Они выращивали хлопок и табак, разводили домашний скот (волов, коз и домашнюю птицу) и готовили из них продукты. Женщины пряли, ткали хлопок и делали одежду, гончары лепили посуду и изготавливали керамические трубки. Кузнецы изготавливали орудия для войны и земледелия, в то время как другие специалисты по обработке металлов создавали тонкие украшения и драгоценности. Большинство товаров потреблялось там, где их производили, торговля велась на обмен, а деньги почти не употреблялись. Все же экономика не была изолированной или автономной, так как товары, главным образом сельскохозяйственные, продавались по всему региону [152]. Семья Эквиано и его родственники жили, как и все другие, патриархальным кланом (umunne), который возглавлял один из мужчин и совет старейшин. Поскольку земля была общинной, владели и обрабатывали ее все вместе, неравенство было неразвитым, но в деревне существовало четкое разделение труда и социального статуса, о чем свидетельствует пример отца Эквиано. Эквиано также перечисляет некоторых людей — шаман, маг, мудрый человек, доктор, целитель, — иногда все эти занятия совмещал один человек одновременно — dibia, который был посредником между миром духов и объектом уважения и страха в обществе игбо. На другом социальном конце находились рабы, захваченные во время войны или признанные виновными в преступлениях (он упоминает похищение детей и прелюбодеяние). В целом различия были незначительными, и в обществе преобладало примитивное равенство. Деревня жила автономно; и действительно, не класс, не нация или этническая принадлежность, а именно сама деревня была основой общности всех ее жителей. Эквиано вспоминал, что «наше подчинение королю Бенина было практически номинальным»; по правде говоря, вероятно, никакого подчинения вообще не было — ни королю Бенина, ни кому-либо другому. Люди его области гордились своей локальностью и сопротивлением политической централизации. Они долго были известны пословицей Igbo enwegh eze, что означает, что «у игбо нет царя» [153]. Про свой народ Эквиано писал: «Мы — нация танцоров, музыкантов и поэтов». Ритуальные обычаи сопровождались сложными артистическими и религиозными церемониями, которые должны были вызывать и умилостивлять духов. Игбо верили, что граница между миром людей и духов, или живых и мертвых, была тонкой и взаимопроникаемой. И духи, как добрые, так и злые, будучи невидимыми, всегда присутствовали в обществе игбо, помогая или создавая помехи, в зависимости от того, как с ними обращались. Принесенная духам жертва (aja) приближала удачу. Люди-dibia, общаясь с духами, связывали эти два мира. Игбо также верили, что преждевременную смерть вызывают злые духи и что дух мертвого будет блуждать и искать прибежище пока тело умершего не будет должным образом захоронено. Эти верования станут серьезной проблемой на борту невольничьих судов [154]. Когда Эквиано исполнилось одиннадцать лет, набеги работорговцев на земли игбо, где жила его семья, стали распространенным явлением и, как свидетельствует его автобиография, велись многочисленными и изощренными способами. Когда взрослые отправлялись на работу в поле, они брали с собой оружие на случай нападения. Они также предпринимали специальные меры для защиты детей, оставляя им инструкции, как себя вести. Дети должны были находиться вместе и постоянно оглядываться по сторонам. Появление незнакомца вселяло страх, особенно если это были торговцы, которых называли ойибо, что значило «краснолицые люди, живущие далеко». Это были аро, «крепкие мужчины, чья кожа имела красный оттенок», с юга. Они вели законную и согласованную торговлю, и Эквиано отметил, что его собственная деревня иногда предлагала им рабов в обмен на европейские товары, огнестрельное оружие, порох, шляпы и бусинки. Такие торговцы поощряли набеги «одного небольшого государства или района на другой». Местный вождь, который хотел получить европейские товары, часто нападал «на своих соседей и вел отчаянные сражения», после чего продавал всех взятых в плен. Аро также сами похищали людей. Их главный бизнес, чего не понимал Эквиано в детстве, но выяснил впоследствии, был «захват наших людей». Они всегда носили с собой «большие мешки». Эквиано скоро увидел один из них изнутри [155]. Похищенный «Однажды, когда все наши люди вышли на работу как обычно», Эквиано и его сестра остались дома одни. По неясным причинам взрослые не приняли обычных мер предосторожности. Вскоре через глиняную стену вокруг семейного дома перелезли двое мужчин и одна женщина и «через мгновение схватили нас обоих». Это случилось так внезапно, что дети не имели возможности «ни кричать, ни сопротивляться». Похитители заткнули им рты и «убежали в близкий лес», где детям связали руки и вели как можно дальше от деревни, пока не наступили сумерки. Эквиано не говорит, кем были его похитители, но он подразумевал, что это были люди аро. Наконец они добрались до «маленького дома, где грабители остановились для отдыха, и там провели ночь». Кляпы вытащили, но дети были так расстроены, что не могли есть. Они были «подавлены усталостью и горем, и единственным утешением стал короткий сон, который ненадолго смягчил наше горе». На следующий день начался длинный, трудный, изматывающий путь к побережью [156]. Маленькая группа шла через лес, чтобы избежать нежелательных встреч, пока они не вышли на дорогу, которая показалась Эквиано знакомой. Когда там появились люди, мальчик «начал кричать, прося их о помощи». Но все было напрасно: «Мои крики не имели никакого эффекта, кроме того, что меня быстро связали и заткнули мне рот, а потом засунули меня в большой мешок. Они также заткнули рот моей сестре и связали ее руки; так мы продолжали путь, пока не исчезли из вида тех людей». В конце следующего утомительного дня путешествия Эквиано и его сестре предложили пищу, но они отказались поесть, таким образом, используя форму сопротивления, которое будет обычным на рабском судне. Жестоко оторванный от своей деревни, от семьи и от всего, чем он дорожил, Эквиано нашел настоящее утешение в товарищеских отношениях со своей сестрой. «Только одно нас успокаивало, — писал он, — что мы были рядом друг с другом всю ночь и обливали друг друга слезами». На следующий день травма усилилась. Этот день стал «днем самого большого горя, который я когда-либо испытал». Похитители разделили Эквиано и его сестру, «пока мы лежали, прижимаясь друг к другу». Дети просили не разлучать их, но напрасно: «Ее от меня оторвали и немедленно забрали, в то время как меня оставили в таком ужасном состоянии, которое я не могу описать». В течение какого-то времени Эквиано «непрерывно плакал и горевал». Несколько дней он «ничего не ел, но они стали кормить меня насильно». Теперь он потерял единственное утешение — «плакать вместе с последним близким человеком». Его разрыв с семьей и родной деревней стал полным. Это отдаление увеличивалось из-за бесконечной перепродажи мальчика. Сначала Эквиано попал к «вождю» — кузнецу, который жил «в очень приятной стране». В этой африканской семье с Эквиано обращались хорошо. Он понимал, что хоть он и «был на расстоянии многих дней пути от дома, все же эти люди говорили на одном со мной языке». Получив постепенно некоторую свободу передвижения, Эквиано старался выяснить, что находится вокруг, чтобы сбежать и вернуться в свою деревню. «Расстроенный и сломленный горем от разлуки с матерью и друзьями», он мечтал и представлял свой дом там, где восходит солнце. Однажды он случайно убил цыпленка деревенского жителя и, страшась наказания, спрятался в кустарнике в надежде сбежать. Он слышал, как его искали и говорили, что он, скорее всего, отправился домой, но что его деревня была слишком далеко и он никогда туда не попадет. Мальчик впал в «сильную панику», переживая отчаяние и ужас от того, что он никогда не сможет вернуться домой. Поэтому он вернулся к своему хозяину и после этого был снова продан. «Меня теперь увели налево от восхода солнца, по унылым дорогам и мрачным лесам, где отвратительно ревели дикие звери». Здесь работорговля была обычным делом. Эквиано отметил, что люди «здесь всегда вооружены». Затем, среди всех бедствий, он внезапно смог испытать неожиданную радость. По пути вдоль побережья ему удалось увидеться еще раз с сестрой. Как он писал несколько раз в автобиографии, это был один из самых ярких эмоциональных моментов его жизни: «Как только сестра увидела меня, она с громким криком бросилась в мои объятия. Я был взволнован, и никто из нас не мог сказать ни слова от волнения: долго мы стояли обнявшись и могли только плакать». Эти слезы и объятия, казалось, тронули всех, включая человека, которого Эквиано посчитал их общим хозяином. Человек позволил им спать вместе, и во сне они «держали друг друга в объятиях всю ночь; таким образом, на некоторое время мы забыли свои неудачи от радости, что мы снова оказались вместе». Но когда рассвело и настало «несчастное утро», их разлучили снова, и на этот раз навсегда. Эквиано писал, что «теперь я стал более несчастным, если это было возможно, чем прежде». Он плакал о судьбе своей сестры. «Твое лицо, — с нежностью писал он спустя годы, — навсегда было запечатлено в моем сердце». Путь по побережью продолжился. Эквиано перепродавали в разные места, пока он не попал к богатому торговцу в красивом городе Тинмах, который был расположен где-то в дельте Нигера. Здесь он впервые попробовал кокосовые орехи и сахарный тростник и увидел деньги, которые назвал «кружочками» (flkpri). Он подружился с сыном соседней богатой вдовы, мальчиком его возраста, и женщина выкупила Эквиано у торговца. С ним теперь обращались хорошо, и он забыл, что был рабом. Он ел за хозяйским столом, ему прислуживали другие рабы, он играл с другими мальчиками луком и стрелами, «так же, как когда я был дома». Следующие два месяца он медленно приживался в новой семье «и начинал примиряться с моим положением и забывать понемногу свое горе». Но однажды утром его грубо разбудили и отправили из дома назад на дорогу к побережью. Его снова лишили всего. До этого момента почти все люди, которых Эквиано встречал в пути, принадлежали понятной ему культуре. У них были примерно те же самые «манеры, обычаи и язык»; они были игбо. Но вскоре он оказался вне близких культурных связей. Он был потрясен культурой прибрежных ибибио, которые, как он видел, не практиковали обрезание, не мылись, как был приучен он сам, использовали европейскую посуду и оружие и «боролись на кулаках друг с другом». Их женщин он считал нескромными, потому что «ели, пили и спали вместе с мужчинами». Они украшали себя странными шрамами и подтачивали зубы, делая их острыми. Больше всего его поразило, что они не приносят надлежащих жертв или подношений богам. Когда Эквиано оказался на берегу большой реки, возможно Бонни, его удивление возросло. Повсюду сновали каноэ, и люди, казалось, жили на них с «домашней посудой и разной провизией». Мальчик никогда не видел так много воды и столько людей, которые жили и работали таким образом. Его изумление обратилось в ужас, когда торговцы посадили его в такое каноэ и лодка поплыла по реке, мимо мангровых лесов и болот. Каждую ночь работорговцы вытягивали каноэ на берег, разжигали костры, ставили палатки или маленькие шалаши, готовили еду и спали. Утром все вставали, ели перед возвращением в каноэ и продолжали плыть вниз по реке. Эквиано заметил, с какой легкостью люди плавали и ныряли в воде. Затем путешествие продолжалось то по суше, то снова по воде, по «разным странам и народам». Через шесть или семь месяцев после того, как его похитили, он «оказался на морском берегу», вероятно в большом, шумном работорговом порту Бонни. На волшебном судне Корабль рабов, который вселил страх в Эквиано, когда он впервые оказался на побережье, был шхуной от шестидесяти до 70 футов длиной, с главной мачтой приблизительно 60 футов и другой мачтой около 30 футов. Корабль «Огден», с восемью орудиями и командой из 32 человек, стоял на якоре и «ждал свой груз», частью которого, как понял вдруг мальчик, станет он сам [157]. Африканские торговцы отправили его на судно в каноэ и вместе с другими заставили подняться по веревочной лестнице на главную палубу. Здесь Эквиано увидел ужасных матросов, язык которых «очень отличался от всего, что я когда-либо слышал». Он увидел медный варочный котел и печальных пленников и от страха перед людоедами потерял сознание. Черные торговцы, которые доставили его на борт, подняли его и пытались приободрить, «но все было напрасно». Он спросил, съедят ли его эти ужасные белые; они ответили — нет. Тогда один из матросов хотел дать Эквиано немного алкоголя, чтобы успокоить, но маленький мальчик испугался и отказался. Один из черных торговцев заметил его реакцию и сам протянул напиток Эквиано. Мальчик выпил, но это имело противоположный эффект от ожидаемого. Никогда не пробуя ничего подобного, мальчик впал «в настоящую панику». Но потом ему стало еще хуже. Как только черные торговцы получили оплату, они покинули судно, и Эквиано совсем отчаялся: «Теперь я понял, что меня лишили шанса увидеть родину, и у меня не осталось ни малейшей надежды вернуться на берег». После того как он почувствовал зловоние трюма и испытал порку за отказ от пищи, он стал мечтать поменяться местами «с самым последним рабом в моей стране». Наконец, в полном отчаянии он пожелал, «чтобы последний друг — Смерть — освободил бы его» [158]. Работорговля всегда собирала воедино разные группы людей и до некоторой степени выравнивала культурные различия между ними. Эквиано не смог сразу найти своих «соотечественников», и действительно, ему пришлось долго их искать. Кроме игбо, на борту судна, судя по всему, должны были быть народы нуgе, игала, идома, тив и агату, которые жили севернее родной деревни Эквиано; иджо — южнее, и восточнее — целая языковая группа — ибибио, инанг, эфик (все говорящие на языке эфик), ододоп, экой, эаджахам, экрикук, амон и энионг. Большинство этих людей говорили на разных языках, но многие, возможно большинство, должны были говорить или понимать язык игбо, который был важен для развития торговли этого региона как на побережье, так и вдали от берега. Некоторые невольники должны были говорить на смешанных языках — добавляя английские и португальские слова. Взаимопонимание на борту судна было непростым, но для понимания существовали разные средства [159]. На рабском судне Эквиано и многие другие узнали, что они были игбо. В деревне Эквиано, как и везде, термин «игбо» не был словом для определения своей идентичности. По мнению известного игбо / нигерийского автора Чинуа Ачебе, слово Igbo первоначально имело «уничижительный смысл; оно обозначало людей, прятавшихся в кустах». Слово «игбо» было оскорбительным, обозначавшим в деревне чужака. Сам Эквиано подразумевал именно презрительное значение слова «ойибо»35, когда называл так народ аро. Но на невольничьем корабле, где все были вне своих деревень, более широкие общие черты неожиданно начали перевешивать местные различия. Культурное единство, особенно язык, несомненно, имеет решающее значение для сотрудничества и взаимодействия. Игбо, как и другие африканские народности, во многом были продуктом работорговли. Другими словами, на судне шел процесс этногенеза [160]. Вскоре Эквиано понял, что на борту корабля систематически использовалось насилие. Белые «выглядели и поступали, как мне казалось, крайне дико, я никогда не встречал среди других людей таких случаев зверской жестокости», какие регулярно происходили на борту судна. «Бедных африканцев», которые смели сопротивляться, отказывались принимать пищу или пытались выпрыгнуть за борт, избивали и пороли. Самого Эквиано несколько раз били за то, что он отказывался от еды. Он также отметил, что насилие применялось не только к невольникам. Однажды, когда мальчик с другими невольниками находился на палубе, капитан приказал выпороть белого матроса, которого «хлестали так нещадно большой веревкой около фок-мачты, что от этого он умер, и они выбросили его за борт, как скотину». Такая жестокость была не единичным случаем, но частым явлением. Использование насилия даже против команды усиливало ужас Эквиано: «Это заставило меня бояться этих людей еще больше; и я ожидал ничего иного по отношению к себе». Одна из самых ценных частей записей Эквиано о пребывании на работорговом судне — его запись разговоров, которые велись в трюме и на палубе. Как ребенок и человек из отдаленного от побережья района, он меньше других разбирался в европейцах и их образе жизни. Стараясь найти общий язык с людьми разных культур, он искал и находил людей «его собственной нации» среди «бедных закованных невольников». После страха перед каннибализмом его больше всего заботил вопрос: «Что они сделают с нами?» Некоторые из невольников «сказали мне, что нас отправляют в страну белых людей, чтобы мы на них работали». Этот ответ, как объяснил Эквиано, его успокоил: «Если это только работа, то мое положение было не настолько отчаянным». Однако страх перед жестокими европейцами не проходил и порождал новые вопросы. Эквиано спрашивал, «есть у этих своя страна, или они живут в этой пустоте» на корабле? Ему ответили, что «это не так, но они приплыли издалека». Все еще озадаченный, мальчик поинтересовался, «почему же во всей нашей стране мы никогда о них не слышали?». Это потому, что они «жили очень далеко». Где же их женщины, наконец поинтересовался Эквиано; «они на них похожи?». Ему ответили, что они есть, но «они остались далеко». Затем начались вопросы о самом корабле, источнике изумления и ужаса. Все еще в потрясении от увиденного, Эквиано спросил, как судно может идти по воде. Здесь у взрослых ответы иссякли, но они объяснили, что тоже пытались это понять: «Они сказали, что не могли объяснить как, но ткани, которые, как я видел, привязаны к мачтам веревками, позволяют судну двигаться; и что у белых есть нечто волшебное, что они бросают в воду, чтобы судно остановилось». Эквиано заявил, что «был чрезвычайно поражен этим и действительно думал, что эти люди были духами». Изумление, которое вызывал корабль, усилилось, когда однажды, стоя на палубе, Эквиано увидел, что к ним приближалось другое судно. Вместе с остальными невольниками Эквиано был поражен тем, что «судно становилось тем больше, чем ближе оно подходило». Когда этот корабль бросил якорь, «я и мои соотечественники, которые это видели, были потрясены тем, что судно остановилось; все были убеждены, что это было сделано с помощью волшебства». Средний путь Средний путь стал для Эквиано демонстрацией жестокости, унижения и смерти [161]. Плавание началось с того, что всех невольников заперли в трюме «так, чтобы мы не могли видеть, как они управляли судном». Многое из того, на что он жаловался, пока судно стояло на якоре на побережье, внезапно стало еще хуже. Теперь, когда все были заперты в трюме, помещение было «настолько переполнено, что у каждого едва было место, чтобы повернуться». Невольники были спрессованы друг с другом, так что каждому досталось столько же пространства, как трупу в гробу. «Цепи раздирали» кожу запястий, лодыжек и шей. Рабы страдали от сильной жары, плохой вентиляции, «обильного пота» и морской болезни. Зловоние, которое сначала было «отвратительным», стало «абсолютно убийственным», потому что запах пота, рвоты, крови и «бочек с нечистотами», полных экскрементов, «почти задушили нас». Крики ужаса мешались со стонами умирающих [162]. Запертый в трюме, возможно из-за плохой погоды, в течение долгих дней, Эквиано наблюдал, как его товарищи по плаванию превращались «в жертвы самоуверенной алчности их покупателей». Судно было наполнено беспокойными духами мертвых, которых невозможно было похоронить как положено. Такие условия «унесли многих», большинство из-за «кровавой лихорадки» или дизентерии. В заливе Биафра наблюдалась одна из самых высоких смертностей во всех областях работорговли, и восемь месяцев, пока корабль «Огден» собирал свой невольничий «груз», только усугубили ситуацию. Сам Эквиано тоже заболел и ожидал смерти. К нему вернулось желание умереть, и он надеялся «положить конец моим страданиям». Когда мертвецов выбрасывали за борт, он думал, «что, оказавшись на глубине, они более счастливы, чем я. Я завидовал им и той свободе, которой они наслаждались, и часто желал поменяться с ними местами». Эквиано считал, что те, кто совершил самоубийство, выпрыгивая за борт, становились счастливыми и свободными и явно поддерживали связь с людьми на судне [163]. Но упрямая и стойкая жизнь побеждала ужас и жажду смерти. Общение с собратьями по несчастью помогло Эквиано выжить. Этим он обязан отчасти невольницам-женщинам, которые хотя и не принадлежали к народу игбо, но умывали его и по-матерински о нем заботились. Так как он был ребенком, его не привязывали, а так как он болел, то оставался «почти постоянно на палубе», где наблюдал все более суровую диалектику дисциплины и сопротивления. Команда становилась более жестокой, так как невольники пытались использовать все доступные средства сопротивления. Эквиано видел, как несколько человек из его голодных соотечественников украли несколько рыб, за что были злобно выпороты. Немного позже, в день, «когда море было гладким, а ветер слабым», он заметил, как три невольника вырвались и, перепрыгнув за борт через сетку, бросились в воду. Всех остальных команда тут же схватила и заперла в трюме, чтобы не увеличивать число самоубийств (Эквиано был убежден в смерти беглецов), затем команда спустила лодку, чтобы вернуть тех, кто прыгнул за борт. На судне поднялся «такой шум и беспорядок, которого я никогда не слышал прежде». Несмотря на усилия команды, двоим невольникам удалось достичь цели — они утонули. Третьего вернули и жестоко выпороли на палубе за то, что он «пытаться предпочесть смерть рабству». Так Эквиано описал культуру сопротивления, которая формировалась в среде невольников. Часть стратегии сопротивления самого Эквиано состояла в том, чтобы расспрашивать матросов о работе корабля. В итоге это стало его путем к освобождению, потому что он тоже станет матросом, будет получать жалованье и выкупит свою свободу в возрасте двадцати четырех лет. Он писал о себе как о немногих людях на борту, которые были «самыми активными», что на морском языке XVIII столетия означало быстроту в выполнении судовых работ. Наблюдая за тяжелым трудом матросов, он был очарован и в то же время заинтригован их использованием квадранта36: «Я часто с удивлением наблюдал, как матросы проводят наблюдения, но я не понимал, что это означало». Матросы заметили любопытство умного мальчика, и однажды один из них решил ему помочь. Он позволил Эквиано взглянуть через линзу. «Это усилило мое удивление; и я теперь был убежден больше, чем когда-либо, в том, что это был другой мир и каждая вещь здесь была волшебной». Это действительно был другой мир, мир мореходов, и этот мир имел тайны, которые можно было узнавать. Эквиано сделал только первый шаг [164]. Барбадос