Некоторые из таких морских языков были гибридными языками, сформированными в целях и в результате ведения торговли между людьми, говорящими на разных языках. В Западной Африке для создания таких гибридных языков обычно использовали английский и португальский языки. Другую их составляющую образовывали африканские языки, такие как фанти, игбо и др., которые подходили для этой цели. По словам капитана Джеймса Ригби, все прибрежные народы, которые жили и трудились от Кейп-Маунта до Кейп-Пальмаса на Наветренном Берегу на расстоянии приблизительно 250 миль, понимали друг друга. Томас Томпсон, миссионер, который жил на Золотом Берегу, отмечал небольшие общие языковые зоны в «размер округа», как и существование морских языков, которые соединяли людей на больших расстояниях, например в 300 миль от мыса Аполлония до реки Вольта. Жители Сьерра-Леоне в 1790-е гг. говорили на lingua franca43, но они также говорили «на английском, французском, нидерландском или португальском языке с терпимой беглостью». Капитан Уильям Маккинтош в 1770-е гг. выяснил, что невольники, купленные в Галаме, которые происходили из центра Сенегала, «отлично понимали язык тех рабов, которых я купил на Золотом Берегу». Обе группы очевидно происходили из внутренних районов страны, поэтому имели общность языков [414]. На корабле африканцы говорили как с друг с другом, так и с матросами, изучая английский язык. Они запоминали разговорную лексику и технические морские термины. Последние были особенно важны для мальчиков, которые трудились рядом с моряками. Но для невольников изучение английского языка становилось срочной задачей. Когда пленник по имени Джек с Наветренного Берега оказался на борту «Эмили» в 1784 г., «он едва говорил на английском языке», но за долгий период плавания «он узнал его лучше» и смог рассказать историю своего похищения. Это был морской язык, который станет все более важным для людей, связанных с англоязычными колониями [415]. Разнообразие языков, на которых говорили на судне, отнюдь не исчерпывало возможностей коммуникации. Моряки Уильям Баттерворт и Сэмюэл Робинсон вспоминали о том, что они говорили с пленниками «знаками и жестами»; и, конечно, африканцы тоже общались так же и друг с другом. Кроме того, на каждом судне существовали различные важные формы выразительной культуры: можно было петь и танцевать (по собственному выбору, а не по принуждению), отбивать ритм (все деревянное судно было одним обширным ударным инструментом), рассказывать истории. Очевидцы оставили «замечательные» и «удивительные» воспоминания об африканцах, что было, конечно, основано на устном творчестве. Они также рассказывали об историях, которые рассказывали женщины, «на манер басен Эзопа», и этот Эзоп был африканцем. Другой формой выразительной культуры были инсценировки, которые разыгрывали с большой экспансией и, возможно, терапевтическим социальным значением на главной палубе работоргового судна, которая превращалась в сцену. Доктор Торн Троттер отмечал, что «некоторые мальчики на нашем судне» — печально известном «Бруксе» в 1783-1784 гг. «играли в своего рода игру, которую они назвали «Взятие в рабство, или Борьба в кустарнике». Они разыгрывали свои истории, показывая, как злодеи захватили их и их семьи в плен. Троттер говорил: «Я видел, как они выполняют разные движения, прыгают, ползут и отступают, при этом жестикулируют». Когда Троттер спросил про эту игру у женщин-невольниц, «мне ответил только взрыв горя». Такие сцены позволяли воспроизводить, обсуждать, оплакать и не забывать драму лишения собственности и свободы [416]. Общение в трюме Лучшее описание того, как происходило общение невольников в трюме, было оставлено моряком Уильямом Баттервортом в его рассказе о рейсе на борту «Гудибраса», плывшего из Ливерпуля в Старый Калабар, Барбадос и Гренаду в 1786-1787 гг. Капитан Дженкинс Эванс сначала купил 150 человек, среди которых, как отметил Баттерворт, были «четырнадцать различных племен или народностей». Не ясно, сколько культурных групп было среди окончательно собранной группы в 360 человек, с которыми он отправился по Среднему пути, но ясно, что доминирующей группой на борту были люди игбо, как это было почти на всех судах, ведущих торговлю в заливе Биафра в это время [417]. Баттерворт продемонстрировал, как общались люди, которые были отделены друг от друга перегородками трюма. После того как не удалось восстание, целью которого было «уничтожить команду и овладеть судном», так как их не поддержали женщины, невольники осыпали друг друга злыми обвинениями. Мужчины, запертые внизу в носовой части судна (которые находились под неусыпной охраной вооруженных матросов, шагающих над их головами по решетке на главной палубе), кричали женщинам, что они трусы и предатели «не пожелавшие помочь им возвратить их свободу», а женщины им громко отвечали, что «они решили, что заговор обнаружен и их план разбит». Перед этим, когда капитан пытался узнать у них что-либо, женщины отрицали, что они знали о заговоре, но теперь выяснилось иное. Команда на палубе слышала всю горячую перепалку. Некоторые из них поняли речь невольников, вероятно включая капитана Эванса, который совершил по крайней мере два предыдущих рейса к заливу Биафра. Любое непонимание преодолевалось с помощью африканского мальчика по имени Бристоль, который знал все языки этой местности и выступал как корабельный переводчик. Не побоявшись, что капитан и команда могут узнать об этом, некоторые из мужчин решили организовать второе восстание, на этот раз с женщинами, которые казались полны решимости на сей раз создать о себе лучшее мнение. Общение было теперь продолжено «посредством мальчиков; они избавили невольников от необходимости перекрикиваться с одного конца корабля на другой». Мальчики бегали взад и вперед между переборками в разных помещениях трюма, передавая шепотом сообщения от мужчин к женщинам и снова назад. Иногда кто-то нарушал тайну и говорил громко, особенно одна сильная женщина, прозванная «Боцман Бесс», которая в глазах Баттерворта была «Амазонкой во всех смыслах слова». Она была назначена «начальницей над женщинами ее страны» и получала матросскую еду от капитана Эванса. На этот раз мятежники планировали сломать переборки и пробиться на главную палубу, после чего Бесс и другие женщины вооружат их инструментами кока — вилками, ножами, топором, чтобы начать бунт. Заговор был погашен прежде, чем он начался, с помощью Бристоля. Главарей мужского пола выпороли, в то время как Боцмана Бесс и четырех других женщин завернули в мокрую парусину и оставили на палубе, чтобы «остыть». Баттерворт также отметил и другие важные средства общения, особенно среди женщин, которые были размещены рядом с ним и за кем он мог наблюдать вблизи. Он отметил, как одна безымянная женщина «пользовалась всеобщим уважением» среди невольниц и особенно среди ее собственных «землячек». Она была «оракулом», «оратором» и «певицей». Одна из ее главных целей состояла в том, чтобы «облегчить часы ее сестер в изгнании». Ее культурная принадлежность неизвестна, хотя возможно, что она не принадлежала народу игбо, поскольку Баттерворт не мог понять ее. Она, однако, имела большой успех, адресуясь к многоэтнической аудитории, и ее преждевременная смерть вызвала долгий и громкий плач среди невольниц. Когда эта женщина говорила или пела, остальные невольницы на корабле «Гудибрас» усаживались на квартердеке в кружок, «самые молодые образовывали внутренний круг и так далее, в зависимости от возраста». Певица стояла или, скорее, становилась на колени в центре, напевая «медленный патетический речитатив», без сомнения описывая печаль из-за потери своей страны и свободы. Судя по тону, настроению и эмоциям, Баттерворт предположил, что «она могла говорить о друзьях, оставшихся далеко, о доме, которого больше нет». Она также вела торжественные речи, некоторые из которых, как полагал Баттерворт, были декламациями по памяти, возможно, эпической поэзии. В этих речах «сменялись страсти; захватывающая радость или горе, удовольствие или боль» в зависимости от рассказа и обстоятельств. Окружающие женщины и девочки были вовлечены в рассказ через традиционную африканскую форму вопрос — ответ. Они присоединялись как «своего рода хор, завершая определенные предложения». Это был очень тесный вид общения, и «в воздухе висел дух торжественности». Такие выступления производили эффект даже на молодого англичанина, который не понимал слов: он обнаружил, к своему удивлению, что «проливает слезы жалости». Баттерворт полагал, что эти сборы женщин были проявлением «меланхолии» и пробуждением мыслей. Баттерворт также показал, как информация расходилась с одной части нижней палубы по всему судну, быстро и подобно взрыву. Однажды судовой врач Дикинсон сказал невольнице (возможно, в шутку), что после остановки в Барбадосе им предстоит долгий рейс в течение двух месяцев или больше — и это после изнурительного восьминедельного атлантического плавания. Женщина разозлилась, что их мучения в море продлятся, и передала в гневе эту новость другим невольницам, с которыми она находилась в одном из помещений внизу. Внезапно, как написал Баттерворт, «как пороховой снаряд, зажженный с одной стороны, новость попала через помещение мальчиков к мужчинам, выразившим крайнее недовольство». Баттерворт услышал «громкий ропот, который поднимался снизу» и испугался «ужасного взрыва». Тогда капитан Эванс быстро собрал доктора Дикинсона и всех невольников — и мужчин, и женщин — на палубу. Капитан объяснил рабам (и всему судну), что доктор сказал неправду и они скоро прибудут в Гренаду. Он сделал выговор врачу и вынудил его принести всем извинение, чтобы удержать порядок после сердитого ропота. Пение Как ясно дал понять Баттерворт, одним из постоянных звуков на корабле рабов была песня. Моряки иногда играли на разных инструментах и пели, но чаще — и днем, и ночью — пели сами африканцы. Частично петь их принуждали, но больше они пели «по собственной воле». В пении принимали участие все. «Мужчины поют песни своей страны», песни своей культуры, объяснил некий капитан невольничьего судна, «и мальчики танцевали, чтобы развлечь их». Ведущая роль в пении на борту работоргового судна принадлежала, по мнению Баттерворта, женщинам [418]. Песня была существенным средством общения между людьми, которые не могли общаться. Баррикада на главной палубе отделяла мужчин от женщин и не давала им видеть друг друга, но она не могла заблокировать звук или препятствовать разговорам. Помощник по имени Джанверин, который сделал четыре рейса в Африку в конце 1760-х и в начале 1770-х гг., отмечал: «Они часто поют, мужчины и женщины, отвечая друг другу, но что является предметом их песен, я не могу сказать» [419]. И, конечно, был еще один важный момент: пение на африканских языках давало невольникам своего рода общение, которое не могли понять многие из европейских капитанов и членов команды. Пение было также способом найти членов семьи, соседей и соотечественников и идентифицировать себя с культурными группами, которые были на судне. Это был способ сообщить важную информацию об условиях, подготовке восстания, о разных событиях, о том, куда судно шло. Пение было средством формирования общих знаний и коллективной идентичности. Некоторые члены команды, однако, знали языки, на которых пели люди, или они заставляли кого-то переводить все в целом или что-то конкретное. Показательными примерами были два морских врача, которые совершали рейсы в конце 1780-х гг., один в Габон, другой в Бонни. Они описали принудительное пение, которое могло значительно отличаться по тону и содержанию. Под африканский бой барабанов и под угрозой кошки-девятихвостки, обвивающей их тела, невольники были вынуждены петь определенные песни: «Messe, Messe, Mackaride», что значило «Хорошо жить и хорошо общаться с белыми людьми». Невольники, как объяснил один из врачей с сарказмом, были обязаны таким образом «хвалить нас за то, что они жили так хорошо». На другом судне невольник спел песню не похвалы, а протеста: «Madda! Maddal Yiera! Yiera! Bernini! Bernini! Madda! Aufera!» Эта песня означала, что «они все больны и скоро умрут». Этот врач добавил, что «они также пели песни, выражавшие их страх перед поркой или что им дадут мало еды, особенно их родной пищи, и они никогда не вернутся в свою родную страну» [420]. Не все песни тем не менее были протестом, поскольку музыка могла удовлетворять разные цели. Невольник на борту корабля «Анна», стоявшем на якоре в Старом Калабаре в 1713 г., спел песню похвалы капитану Уильяму Снелгрейву после того, как тот спас ребенка одной из женщин на корабле от принесения в жертву местным африканским королем. Невольники на борту «Гудибраса» спели «песни радости» после того, как их недовольное «бормотание» вызвало извинение и разъяснение капитана о длительности и месте назначения их рейса. Пение часто продолжалось по ночам, когда невольники тосковали и выражали надежду попасть в «страну Макарара». Вице-адмирал Королевского флота Ричард Эдвардс отметил, что после прибытия работорговых судов в Вест-Индские порты «негры обычно казались веселыми и пели песни, о прибытии “гвинейца” вы узнаете по танцам и пению негров на борту». Чему именно они должны были радоваться, вице-адмирал не сказал [421]. Веселые песни, однако, были исключением. Гораздо более привычными были печальные ночные песни в трюме. Всякий раз, когда невольники, особенно женщины, оставались одни, они пели песни «жалоб», как это называли очевидцы один за другим. Это были грустные и скорбные песни о потере, лишении свободы и порабощении, которое сопровождалось общим плачем. «Некоторые из женщин имели обыкновение петь очень сладко, жалобным голосом, когда оставались одни», — вспоминал Джон Рилэнд. Они пели о том, что потеряли семью, друзей, соотечественников; их песни были «печальными жалобами изгнания из их родной страны». Томас Кларксон говорил о пении женщин, которые медленно сходили с ума, пока они были прикованы цепью к мачте на главной палубе: «В песнях они призывают своих потерянных родных и друзей, они прощаются со своей страной, они вспоминают об изобилии их родной земли и счастливые дни, которые они провели там. В других случаях они не поют, не говорят, но, охваченные меланхолией, изливают свое горе в потоках слез. Иногда они танцуют и кричат в ярости. Такими были ужасные сцены, которые приходилось наблюдать в тоскливых трюмах работоргового судна» [422]. Одним из аспектов этих песен был повтор истории, как это делали гриоты44. Моряк Дэвид Хендерсон слышал песни об «истории их страданий и их бедственном положении». Доктор Джеймс Арнольд также услышал женщин, поющих «историю их жизни и их разрыва с друзьями и родиной». Он отметил, что эти песни сопротивления 358 Глава девятая. От невольников до товарищей по плаванию были хорошо поняты капитаном Джозефом Вильямсом, который посчитал их «очень неприятными». Он выпорол женщин «ужасным образом» за то, что они смели вспоминать свою историю с помощью песен; часто их раны заживали долго — по 2-3 недели. Борьба за память, которую вели эти женщины, была их попыткой сохранить историческую идентичность в ситуации полного изменения социального положения. Это был центральный элемент активной и растущей культуры противостояния на борту судна [423]. Сопротивление: отказ от еды Если общий опыт порабощения, в том числе регламентация поведения и тесное распределение по группам на работорговом судне, создавал потенциал для возникновения сообществ среди африканских заключенных и если социальные практики — работа, общение и пение — помогали им это осознать, то не было ничего лучшего для осознания коллективной идентичности, чем сопротивление. Это было само по себе новым языком действия, которым пользовались, когда люди отказывались от пищи, прыгали за борт или поднимали восстание. Это был универсальный язык, который понимали все независимо от культурного фона, даже если они хотели не говорить на этом языке сами. Каждый акт сопротивления, мелкий или крупный, боролся с порабощением и социальной смертью, поскольку он создавал творческий потенциал и возможность будущего. Каждый отказ связывал людей прочными узами общей борьбы [424]. Атлантическая работорговля во многих смыслах была четырьмя столетиями голодовок. С начала торговли в начале XV в. до ее завершения в конце XIX в. невольники-африканцы отказывались от пищи. Когда некоторые невольники оказывались на борту судна, они впадали в «неподвижную меланхолию», депрессию, во время которой они ни на что не реагировали, в том числе на приказание есть пищу. Другие заболевали и были уже неспособны что-либо съесть, даже если бы захотели. И все же, кроме подавленных и больных, была еще более многочисленная группа, среди которых не было ни первых, ни вторых, так как отказ от еды для них был сознательным выбором, который удовлетворял нескольким важным целям. Поскольку главным требованием судовладельцев к капитану была доставка живых, здоровых африканцев в порты Нового Света, любой, кто отказался от хлеба насущного по любой причине, подвергал опасности прибыль и ниспровергал власть. Отказ от еды был поэтому актом сопротивления, которое, в свою очередь, вдохновляло невольников на другое неповиновение. Во-вторых, как оказалось, отказ был тактикой переговоров. Плохое обращение могло вызвать голодовку. В-третьих, такой отказ помогал создать корабельную культуру сопротивления, «нас» против «их». Смысл голодовок был следующим: мы не будем собственностью; мы не будем трудовой силой; мы не позволим вам съесть нас заживо. В 1801 г. на судне Джона Рилэнда «Свобода» несколько невольников отказались от еды. Охранявший их в это время офицер сначала поклялся, что он бросит их за борт, если они не начнут есть; потом он угрожал им плетью-кошкой, что, как ему показалось, должно было сработать: «Рабы тогда сделали вид, что они едят, положив немного риса в рот; но всякий раз, когда офицер отворачивался, они выплевывали его в море». Моряк Джеймс Морли также видел, что рабы только изображали, что они едят, держа пищу во рту, «пока их почти не задушили». Офицеры проклинали их за то, «что они тупые негры». Они пытались вынудить их поесть, используя «кошку», тиски, «круглый нож» или палку (чтобы открыть рот), расширитель рта speculum oris, или «рожок», чтобы протолкнуть пищу в упрямое горло [425]. Любой, кто сопротивлялся пище, бросал прямой вызов власти капитана, поскольку пример был заразительным и имел пагубный результат. Это ясно дал понять моряк Исаак Паркер, когда он свидетельствовал перед комитетом палаты общин, расследующим работорговлю в 1791 г. На борту «Черной шутки» в 1765 г. маленький ребенок, мать которого была также на борту, «из-за плохого настроения сказал, что не будет есть», отказываясь и от груди, и от стандартной еды из риса, смешанного с пальмовым маслом. Капитан Томас Маршалл ударил ребенка «кошкой», это увидели невольники-мужчины через щели баррикады и начали «сильно роптать». Тем не менее ребенок по-прежнему отказывался есть, и день за днем капитан брал «кошку» в руки и привязывал к шее ребенка манговое полено длиной от восемнадцати до двадцати дюймов и весом от двенадцати до тринадцати фунтов. «В последний раз, когда он поднял ребенка и выпорол его», сказал Паркер, он «выпустил его из рук» на палубу, говоря: «Проклятье... Я заставлю тебя есть или я буду твоей смертью!» Ребенок умер меньше чем через час. В качестве последнего акта жестокости капитан приказал, чтобы мать ребенка сама бросила маленький труп за борт. Когда она отказалась, он избил ее. В итоге она подчинилась и потом «была в ужасном состоянии и кричала в течение нескольких часов». Даже самый юный мятежник — ребенок, если он отказался от еды, не мог быть оставлен на борту судна. [426]. Методы капитана Маршалла, который боялся заразы неповиновения, иллюстрирует случай, который произошел перед Высоким судом Адмиралтейства в 1730 г. Джеймс Кеттль, капитан корабля «Лондон» (принадлежавшего Южной морской компании), обвинял матроса Эдварда Фентимана в том, что он был слишком жестоким с невольниками. Он избил безымянную рабыню, после чего все остальные — их было 377 на борту — отказались от хлеба насущного. Это, в свою очередь, привело к тому, что капитан избил Фентимана. Он объяснил это избиение на суде, оценив произошедшее как серьезную проблему. Она заключалась в том, что «природа и нрав негров часто приводят на торговых судах к тому, что, если любого из них избивают или оскорбляют, все остальные возмущаются, становятся угрюмыми и отказываются от еды. Многие из них из-за этого слабели и умирали» [427]. Доктор Т. Обри подтвердил слова капитана, подняв проблему на более высокий уровень обобщения. С точки зрения врача на работорговом судне он рассказал, что плохое обращение с невольниками часто приводило к отказу от пищи. Как только они прекращали есть, «они теряли аппетит и заболевали, частично из-за голода, а частично от горя». Еще более показательным было заявление о том, что, как только они принимали свое сопротивление близко к сердцу, «никакое искусство врача не могло им помочь; они не будут есть, потому что хотят скорее умереть, чем быть больными». Он описал различные сильные средства, которые использовали, чтобы заставить людей принимать пищу. Но все это, по его мнению, бесполезно, если человек решил отказаться от хлеба насущного. Как и Кеттль, Обри объяснил, что голодовка была тактикой, используемой в борьбе, которая бушевала на борту каждого работоргового судна [428]. Голодовка на борту «Верного Джорджа», как вспоминал Силас Толд, привела непосредственно к восстанию, а после его подавления к массовому самоубийству. Процесс сопротивления также шел и в обратном направлении, поскольку голодовки часто следовали за подавлением бунта. После того, как пленники поднялись на борт одного из судов в 1721 г., «около восьмидесяти из них» были убиты или утоплены. Большинство из тех, кто выжил, как писал капитан Уильям Снелгрейв, «становились настолько упрямыми, что некоторые из них голодали до смерти, упрямо отказываясь от хлеба насущного». После восстания на неназванном судне на реке Бонни в 1781 г. трое из раненых зачинщиков «приняли решение голодать до смерти». Им угрожали, избивали, но «никакое устрашение не дало эффекта, и они не съели ни куска хлеба и от этого умерли». Аналогично на борту «Осы» в 1783 г. произошло два восстания. После первого, во время которого невольницы схватили капитана и попытались выбросить его за борт, 12 человек умерло от ран и отказа от еды. После второго, еще большего взрыва 55 африканцев умерли, «глотая соленую воду огорчения и разочарования, от ушибов и голода» [429]. Прыжки за борт Возможно, еще более драматичной формой сопротивления, чем голодовка, были прыжки за борт. Некоторые надеялись таким образом спастись, пока корабль стоял в африканском порту, в то время как другие предпочитали захлебнуться, но не стать рабами на далеких плантациях Нового Света. Этот вид сопротивления был широко распространен и вызывал столь же широкий страх у работорговцев. Торговцы предупреждали капитанов об этом в своих наставлениях, формальных и неофициальных. Капитаны, в свою очередь, следили, чтобы вокруг их судов были развешены сети. Они также приковывали пленников цепями всякий раз, когда они выходили на главную палубу, и в то же время ставили бдительную охрану. Когда невольнику действительно удавалось оказаться за бортом, капитаны срочно посылали спасательные экспедиции на лодках, чтобы поймать и вернуть их на борт. У африканских женщин была большая свобода передвижения по судну, чем у мужчин, таким образом они могли играть ведущую роль в этом виде сопротивления. В 1714 г. четыре женщины, одна из которых была «на большом сроке беременности», выскочили за борт корабля «Флорида», отплывавшего из Старого Калабара. Как заметили люди на борту, они «удивили нас, насколько хорошо они умели плавать». Команда немедленно отправилась за ними, но поймала только беременную женщину, потому что она «не могла двигаться так же хорошо, как остальные». В Аномабо на Золотом Берегу в 1732 г. капитан Джеймс Хогг посреди ночи обнаружил, что шесть женщин выскочили за борт, и только активное вмешательство команды воспрепятствовало тому, чтобы остальные не последовали за ними. Такое спасение было опасно даже для опытных пловцов, какими были многие невольники, происходившие из прибрежных областей. Любого, кого вытаскивали из воды, — и больше всего тех, кто выпрыгнул сам, — ожидало серьезное наказание, в некоторых случаях смерть (как средство устрашения для других) после возвращения на борт судна. Даже если бы беглецам удалось уплыть, слишком велика была вероятность того, что их поймают африканские каперы и снова вернут на невольничьи корабли. Наконец, многие прибрежные воды кишели акулами. Капитан Хью Крау вспоминал двух женщин народа игбо, которые вместе выпрыгнули за борт, но были немедленно разорваны акулами [430]. Некоторые пленники прыгали за борт спонтанно, в ответ на какое-то конкретное событие, не готовясь заранее. В 1786 г. группа из шести «разгневанных или испуганных» людей, после того как они увидели, как труп их умершего товарища был препарирован доктором для выяснения причины смерти, «бросились в море и немедленно утонули». За несколько лет до этого еще 40 или 50 невольников выпрыгнули за борт во время драки, из-за ужасающей манеры продажи рабов на палубе судна в Ямайке. Сто мужчин выпрыгнули с судна «Принц Оранский» после того, как с них сняли кандалы, когда корабль зашел в порт Сент-Китс в 1737 г. Тридцать три человека отказались от помощи моряков и утонули. Они «решили умереть и немедленно пошли на дно». Причина массовой акции, по мнению капитана Джафета Берда, состояла в том, что один из соотечественников невольников поднялся на борт и «в шутку» сказал им, что белые люди их лишат их зрения и потом съедят... [431] Одним из наиболее ярких выражений этого смертельного исхода была радость, с которой люди погружались в воду. Моряк Исаак Уилсон вспоминал о невольнике, который выскочил в море и «погружался на дно, как будто ликуя, что ему удалось сбежать». Другой африканец увидел, что сети вокруг одного из бортов были убраны, чтобы опорожнить бочки с нечистотами, и «бросился за борт». Когда моряки спустились за ним и почти настигли, этот человек нырнул вниз и выскочил снова на некотором расстоянии от них, ускользая от захватчиков. В это время, как вспоминал врач судна, он «всем своим видом выражал, и мне трудно описать это словами, счастье от того, что он сбежал от нас». Наконец он снова нырнул, «и мы его больше не видели». После того как было подавлено кровавое восстание на борту «Нассау» в 1742 г., капитан приказал всем раненым рабам на палубе, чьи раны вряд ли заживут, «прыгнуть в море», что многие из них и сделали, отправившись на встречу со смертью с «радостным видом», как сказал юнга на этом корабле. То же самое произошло на борту несчастного корабля «Зонг». Когда капитан Люк Коллинвуд приказал 122 заболевшим невольникам броситься за борт, еще 10 человек сделали это же по своей воле [432]. Голодовки и прыжки за борт были не единственными средствами самоуничтожения. Некоторые больные люди отказывались от врачебной помощи, потому что «они хотели умереть». Две женщины нашли возможность задушить себя на борту «Элизабет» в 1788-1789 гг. Другие разрезали себе горло разными с трудом добытыми острыми инструментами или собственными ногтями. Моряк по имени Томпсон отметил, что он «знал, что все рабы в трюме единодушно переходили на подветренную сторону во время бури, чтобы спровоцировать крен судна, предпочитая утопить себя, нежели продолжать оставаться в том положении и попасть в чужеземное рабство» [433]. Более редкие, но самые серьезные массовые самоубийства влек за собой взрыв судна. В январе 1773 г. невольники в трюме на борту «Новой Британии», используя инструменты, которые достали для них мальчишки, перерубили переборки и добрались до оружейного склада. Они захватили оружие и больше часа сопротивлялись матросам, неся существенные потери с обеих сторон. Когда они поняли, что их поражение неизбежно, «они подожгли проклятое судно», убив почти всех на борту — около трехсот человек. Когда капитан Джеймс Чарльз узнал в октябре 1785 г., что гамбийские невольники успешно захватили голландское работорговое судно (перебив капитана и команду), он решил идти за этим судном, не в последнюю очередь рассчитывая покорить их и получить корабль в свою собственность. После трехчасового преследования несколько добровольцев из его собственной команды решили перебраться под оружейным огнем на мятежный корабль. Десять моряков и офицер взобрались на борт и после переговоров «смогли захватить мятежников». Пока продолжалось сражение, кому-то из невольников удалось подорвать судно: «ужасный взрыв унес все души на борту». Обломки корабля упали на палубу судна «Африка» капитана Чарльза [434]. Несмотря на то что самоубийства проходят кроваво-красной нитью через все документы по истории работорговли, трудно быть до конца уверенным в их количестве. Одним из вариантов подсчета могут стать записи, которые в определенный период обязаны были вести судовые врачи в журналах по Акту Долбена или Биллю о перевозке рабов 1788 г. В течение периода с 1788 до 1797 г. врачи 86 судов регистрировали в журналах причины смерти африканцев, и количество самоубийств там выглядит довольно угрожающим. Двадцать пять врачей описали случаи, которые им казались тем или иным видом самоуничтожения: на восьми судах произошло по одному или более случаев выпрыгивания людей за борт; трое перечисленных самоубийц — «исчезнувшие» после восстания пленники (без сомнения, они оказались за бортом); трое других использовали разные неназванные способы самоубийства; и еще двенадцать причин смерти были названы словами: «потерялись», «утонули», «скверное настроение» и «аборт». Почти на одной трети судов были засвидетельствованы случаи самоубийств, но эти цифры сильно занижены, поскольку у врачей была материальная заинтересованность в том, чтобы не сообщить о смертях в то время, когда шли острые дебаты о жестокости работорговли [435]. Другой причиной уменьшения или сокрытия числа самоубийств было вмешательство английского суда, когда судья Менсфилд на летнем заседании в 1785 г. постановил: страховые компании обязаны платить за застрахованных рабов, которые умерли в результате восстаний, но не будут платить за тех, кто умер от истощения, воздержания или отчаяния. Это значило, что за тех, «кто умер, прыгнув в море, нельзя было получить плату» [436]. Восстание Сотни тел, упакованных вместе в трюме, были мощным источником энергии, материальное выражение которой иногда можно было просто увидеть. Например, когда работорговое судно проплывало в прохладной зоне дождей, через решетки из трюма и с главной палубы, где работала команда, поднимался пар от массы разгоряченных тел. На борту работоргового корабля «Соловей» в конце 1760-х гг. моряк Генри Эллисон увидел, «что пар вырывался через решетки как из печи». Весьма часто человеческая печь взрывалась — в настоящее восстание. В этом случае специфическая война, которая была работорговлей, переходила в открытую фазу [437]. Все же восстание на борту не было естественным процессом. Оно являлось результатом осторожных усилий, детальной подготовки и точного выполнения. Каждое восстание, независимо от его результата, было заметным достижением, поскольку само работорговое судно было устроено и организовано так, чтобы предотвратить любой бунт. Торговцы, капитаны, офицеры и команда предпринимали различные профилактические меры против этого. Каждый на корабле понимал, что невольники восстанут в ярости и уничтожат всех, если появится хоть полшанса для этого. Для тех, кто управлял работорговым судном, восстание было, без сомнения, самым страшным кошмаром. Оно могло уничтожить и доход, и саму их жизнь во вспышке взрыва. Коллективное действие начиналось со взаимосвязи людей, перед которыми вставали общие проблемы и которые сообща искали пути их решения. Они вели разговоры маленькими группами по два-три человека, сблизившись в сыром и зловонном трюме, так что их не могли слышать ни капитан, ни команда. Нижняя палуба обычно была переполнена, но невольники все же могли передвигаться, даже будучи закованными в кандалы; таким образом, потенциальные мятежники могли перемещаться и искать друг друга, чтобы договариваться. Как только они вырабатывали план действий, основные заговорщики давали sangaree, т. е. клятву верности на крови, которая подтверждалась тем, что они «высасывали несколько капель крови друг у друга». После этого они подговаривали остальных, помня про опасное противоречие: чем больше людей вовлечено в заговор, тем больше шанс на успех, но в то же самое время больше вероятность, что кто-то их выдаст. Многие поэтому выбрали небольшое количество преданных бойцов, полагая, что, как только восстание начнется, остальные к ним присоединятся. Большинство заговоров тщательно готовилось, и мятежники поджидали лишь удобного момента для нанесения удара [438]. Участники заговора, осуждаемого в работорговле, были африканцами, которые были закованы и посажены на цепь в трюме или на палубе. Но и женщины, и дети играли при этом важные роли, не в последнюю очередь благодаря тому, что они имели возможность свободно передвигаться по судну. Действительно, женщины часто играли ведущую роль в восстаниях, как, например, в случае, когда они схватили капитана «Осы» Ричарда Боуэна в 1785 г. и попытались выбросить его за борт. Невольники на борту корабля «Единство» (1769—1771), как и рабы на «Томасе» (1797), восстали «с помощью женщин». В других случаях женщины использовали свою близость к власти и свободу передвижения, чтобы запланировать убийства капитанов и офицеров или передать инструменты мужчинам в трюм. Мальчики на борту «Новой Британии», поставленной на якорь в Гамбии, пронесли мужчинам в трюм «некоторые плотнические инструменты, с помощью которых они разрушили нижнюю палубу и получили доступ к оружию, пулям и пороху» [439]. Крайне важным элементом любого восстания было наличие предыдущего опыта бунта у его участников. Некоторые из мужчин (племени гола) и, возможно, некоторые женщины (из Дагомеи) были воинами и, следовательно, всю свою жизнь занимались тем, что воспитывали в себе храбрость и дисциплину и имели опыт ведения боевых действий. Они умели сражаться в ближнем бою, действовать скоординированно и удерживать позицию, а не отступать. Другие обладали ценными знаниями о европейцах, их обычаях, даже о кораблях. Моряк Уильям Баттерворт говорил, что среди невольников были люди, «которые жили в Калабаре и соседних городах и так изучили английский язык, что могли разговаривать очень хорошо. Эти мужчины за какие-то проступки лишились свободы и теперь были настроены вернуть ее любым способом. В течение некоторого времени сеяли семена сомнения в умах менее виновных, но одинаково несчастных рабов обоих полов». Такие сообразительные мужчины и женщины из портовых городов могли «читать» своих похитителей как никто другой, а некоторые из них умели даже «читать» их корабли. Особыми жителями портовых городов были африканские матросы, которые прошли обучение на европейских парусных судах и становились поэтому самыми ценными людьми во время восстания. Народ кру с Наветренного Берега и люди фанти с Золотого Берега, как было известно, были особенно хорошо осведомлены о европейских судах и парусах, хотя многие другие прибрежные народы в них тоже разбирались. Когда такие попадали на работорговые корабли, капитаны требовали особых мер предосторожности [440]. Познания невольников в использовании европейского оружия были очевидны на борту судна «Томас», которое стояло на реке Гамбия в марте 1753 г. Все 87 невольников «смогли тайно выбраться из своих кандалов», затем вышли на палубу и выбросили главного помощника за борт. В панике моряки начали угрожать рабам оружием и загнали их вниз. Но кто-то из мятежников заметил, что огнестрельное оружие не стреляет должным образом, после чего они возвратились на палубу, нападая на членов команды. В итоге только восемь моряков бросились в лодку и сбежали, бросив судно «во власть рабов», которые внезапно перестали быть рабами. Когда два капитана невольничьего судна попытались отбить корабль, им было оказано ожесточенное сопротивление: «Рабы использовали против них оружие, судя по всему имея в этом опыт». Использование огнестрельного оружия невольниками не было редкостью, если они могли до него добраться [441]. Некоторые культурные группы были известны своей непокорностью. Исследователи отмечали, что у пленников из областей Сенегамбии была особая ненависть к рабству, которая делала их опасными на борту судов. Согласно служащему Королевской африканской компании Уильяму Смиту, «гамбийцы, которые по своей природе праздны и ленивы, ненавидят рабство, и они не оставят ни одной попытки, иногда самой отчаянной, чтобы вернуть свою свободу». Племя фанти с Золотого Берега было готово «на любое рискованное предприятие», включая восстание, как отметил доктор Томас Троттер на основании своего опыта 1780-х гг. Александр Фальконбридж с ним соглашался: народы Золотого Берега были «очень смелы и решительны, и среди них чаще происходят восстания на борту судна, чем среди негров любой другой части побережья». Люди ибибио из бухты Биафра, также известные как quaws, а в Америке moco, были, по мнению капитана Хью Крау, «самым отчаянным народом», всегда оказывавшимся «первым в любом восстании среди рабов» в конце XVIII в. Они убили многих членов команды и, как было известно, взрывали суда. «Женщины этого племени, — добавлял Крау, — столь же свирепы и мстительны, как мужчины». Действительно, люди народа ибибио считались настолько опасными, что капитаны старались «иметь лишь несколько человек (насколько возможно) из этого народа среди своего живого “груза”». Когда капитаны действительно брали их на борт, они «всегда были обязаны предоставить отдельные помещения на нижней палубе или в трюме для этих мужчин». Ибибио были единственной группой, столь известной своей непримиримостью, что капитанам приходилось держать их в изоляции [442]. Каждая из основных линий вербовки, среди женщин, мальчиков и этнических групп, содержала в себе возможность разделения. Бывали случаи, когда мужчины или женщины поднимали восстание, которое другие не поддержали, и поэтому команде было легко подавить такой бунт. Например, когда женщины напали на капитана Бауэна в 1785 г., мужчины бездействовали, в то время как женщины не поддержали мужчин во время бунта на корабле «Гудибрас» в 1786 г. Мальчики, как было известно, передавали не только острые инструменты невольникам-мужчинам, но также и информацию команде, рассказывая матросам о готовящихся в трюмах заговорах. И если определенные африканские группы были склонны к восстанию, из этого не следовало, что их воинственное настроение разделяли остальные. Ибибио и игбо являлись «заклятыми врагами», чамбра презирали фанти, во время восстания в конце 1752 г. игбо и короманти начали воевать друг другом. Не всегда бывает ясно, были ли эти разногласия вызваны предшествующими конфликтами, недостаточной коммуникацией и подготовкой или нежеланием поддержать бунт [443]. Восстания требовали знакомства с кораблем; поэтому люди перешептывались о том, что они знали о трюме, нижней палубе, главной палубе, капитанской каюте, оружейной комнате и о том, как им действовать, используя эти знания. Невольники выяснили, что им нужны три определенных вида знаний о европейцах и их технологиях, которые были связаны с тремя разными фазами восстания: как освободиться от цепей, как найти и использовать против команды оружие и как плыть под парусом, если они одержат победу. Восстания срывались и терпели поражение во время одного из этих этапов. Железная технология наручников, кандалов и цепей была в значительной степени эффективна, ее длительное использование в течение многих веков на невольниках и на всех видах заключенных доказало ее бесспорную результативность. Но тем не менее невольники-мужчины в трюмах регулярно находили способы освободиться из этих пут. Иногда кандалы были немного свободны, и рабы, используя слюну и корчась от усилий, могли из них выбраться. В других случаях они использовали гвозди, щепки и другие предметы, чтобы вскрыть замки. Острыми инструментами (тесак, нож, молоток, долото, топор), которые доставали для них женщины или мальчики, они выламывали железо. Особой трудностью была необходимость соблюдать тишину, чтобы не быть обнаруженным в процессе обретения свободы. Как только цепи были разбиты, мятежники должны были пройти через укрепленные решетки, которые всегда были заперты. Обычно они дожидались утреннего выхода на палубу, если не было возможности (исходя из количества членов команды) сделать этого ночью [444]. Следующий шаг должен был освободить взрывную энергию из трюма. Звуки, которые оттуда доносились, казались испуганному матросу «необычным шумом» или «ужасными воплями», которые мог издать «матрос, которого убивают». Африканский военный клич пронзал тихое утро. Главное было нанести удар быстро, неожиданно, сильно и яростно, потому что это могло вынудить команду спустить шлюпки для спасения. Тем временем на носу судна начинался рукопашный бой, и, если бы большому числу невольников удалось освободиться из кандалов, у них был решающий перевес сил перед моряками, которые их охраняли. У матросов, однако, были кинжалы, у мятежников не было никакого оружия, кроме того, что они могли найти на палубе, — это был крепеж, палки, возможно пара весел. Если бы женщины поднялись вместе с мужчинами, то борьба вспыхнула бы и в кормовой части судна, за баррикадой, где у них был доступ к более существенным орудиям, таким как багры с крючком и топор повара. Большинство мятежников оказывались в положении одной такой группы, ворвавшейся в полночь на залитую лунным светом палубу: «У них не было ни огнестрельного, ни другого оружия, кроме предметов, которые они могли найти на палубе и использовать» [445]. Когда моряки выскочили на палубу, чтобы подавить восстание, они бросились к оружию, приготовленному в баррикаде, и начали стрелять в невольников. Они также применили орудие, которое стояло на баррикаде, что позволило им начать серьезную стрельбу. Это был переломный момент. Чтобы добиться победы, мятежникам надо было прежде всего разрушить баррикаду, потом попасть в оружейный склад, который располагался как можно дальше от помещений, где содержали мужчин, — на корме, около каюты капитана, и этот склад охраняли члены команды. Многие пытались пробиться через маленькую дверь баррикады или сломать стену, высота которой колебалась от восьми до двенадцати футов, с острыми крючьями наверху. Если им удавалось проломить ее, если они могли добраться до оружейного склада и вскрыть помещение и если они умели пользоваться европейским огнестрельным оружием (а среди африканцев было много людей с военным опытом), они могли добиться результата, как мятежники на борту судна «Анна» в 1750 г.: «Негры добрались до пороха и оружия около 3 часов утра, они напали на белых и почти всех ранили, кроме двоих, кому удалось скрыться: негры направили судно к берегу на юг от мыса Лопес и спаслись бегством» [446]. Пока бушевало восстание, мятежники действовали по заранее подготовленному плану. Что они собирались сделать с командой? По большей части ответ был один — их убивали. Так поступили на одном из кораблей Бристоля, когда в 1732 г. невольники «восстали и уничтожили всю команду, отрубив капитану голову, руки и ноги». Такое решение было непростым, потому что вряд ли среди африканцев были люди, которые могли вести парусное судно по морю. Отсутствие такого знания, как полагали европейцы, было самым серьезным основанием для защиты судна от восстания в открытом море. Как заметил Джон Аткинс в 1735 г.: «Обычно считается, что невежество негров в навигации служит гарантией от мятежа». Именно поэтому восставшие брали за правило оставлять в живых несколько членов команды, чтобы они помогли с навигацией и вернули судно обратно в Африку [447]. Восставшие на борту работорговых судов обычно достигали одного из трех результатов. Первый исход был достигнут в 1729 г. на борту корабля «Клэр» на расстоянии десяти лиг от Золотого Берега. Там началось восстание, и «мятежники, захватив оружие и порох», загнали капитана и команду в баркас, чтобы спастись от их ярости, и судно перешло под полный контроль невольников. Не ясно, пересекли ли мятежники под парусом море или просто позволили ему дрейфовать к берегу, но в любом случае они смогли добраться до побережья и спастись недалеко от крепости Кейп-Коста. Еще более драматичное восстание произошло на Наветренном Берегу в 1749 г. Невольники взломали замки на кандалах, оторвали доски на палубе, вступили в драку с командой и в конце концов через два часа пересилили их, вынудив отступить к каюте капитана и запереться внутри. На следующий день, когда пленники вскрыли квартердек, пять членов команды выскочили за борт, пытаясь сбежать, но обнаружили, что африканцы знали, как использовать огнестрельное оружие, в результате их застрелили, и они умерли в воде. Победившие мятежники приказали, чтобы сдалась и остальная часть команды, угрожая взорвать женские помещения, если они откажутся. Судно вскоре село на мель, и, прежде чем его покинуть, победители все разграбили. Некоторые из них выбрались на берег, но не обнаженные, как от них требовал порядок на судне, а в одежде членов команды [448]. Иногда восстание приводило к взаимному уничтожению сторон. Это произошло, судя по всему, на борту «корабля-призрака», которое было обнаружено в водах атлантического течения в 1785 г. Неназванная работорговая шхуна отплыла около года назад к побережью Африки из Ньюпорта на Род-Айленде. Теперь на нем не было ни парусов, ни команды, на борту осталось пятнадцать африканцев, и те были в «крайне истощенном и несчастном состоянии». Те, кто их обнаружил, предположили, что они «долго находились в море». Предполагалось, что невольники подняли восстание на борту, «убив капитана и команду», и что во время восстания или после него «многие африканцы, должно быть, умерли». Возможно, никто из них не знал, как пересечь под парусом море, и они дрейфовали, медленно умирая [449].