Присоединился ли плясавший моряк к Ливерпульскому восстанию? Когда начались «беспорядки», он проклинал свои деньги и хвастался независимостью. Нетрудно предположить, что он присоединился к своим просмоленным братьям, чтобы выразить классовую ненависть — рубя оснастку судов, паля из орудий по бирже и громя добро ненавистных торговцев, выброшенное на улицы. Он участвовал бы в том, что современная практика назвала бы «забастовкой», как называли в этот специфический исторический момент воинственные действия моряков, когда они нанесли «удар», сбросив вниз паруса на своих судах. Он также участвовал бы в одном из самых крупных городских восстаний конца XVIII в. на Атлантике, в единственном выступлении, когда толпа напала на государственную и деловую власть. Или, наоборот, моряк встретил бы капитана и врача утром после пляски под скрипку и нанялся бы на работорговое судно, «громадную машину»? Он нашел бы на судне две палубы и два противоположных сообщества, одно вертикальное, другое горизонтальное. Первым было корпоративное сообщество, связывающее всю команду сверху иерархии до ее основания, чему подвела итог фраза «один и все». Вторым было классовое сообщество, в котором он будет рядом с другими простыми матросами стоять против капитана и офицеров. На рейсах, направлявшихся в Африку, где капитан утверждал свои полномочия с помощью дисциплины, отношения между офицерами и моряками станут главной линией напряженности, первым противоречием корабельного сообщества. Когда судно прибывало на африканское побережье и большое количество невольников поднималось на борт, все менялось. Теперь матросы надзирали за вынужденными танцами африканских рабов. Моряки превращались в тюремщиков, силой удерживая сотни африканцев на судне против их воли. В этот момент было неважно, как сам моряк оказался на борту и насколько он ненавидел капитана. Конфликты, которые возникали в порту или во время рейса, начинали затмеваться. Новый социальный цемент — страх — связывал всю команду от капитана до юнги, жизнь которых теперь зависела от их общей бдительности и совместных действий и сотрудничества против многочисленной и потенциально опасной группы невольников. Так как матрос и капитан стали ближе друг к другу, корпоративное сообщество становилось сильнее, а классовые противоречия становились слабее, хотя до конца не исчезали. Теперь более глубокий антагонизм потребовал установки на судне новой дисциплины. Ее стали называть «расизм». Также некоторое значение приобрел культурный или этнический фон матросов, так как на судне и на побережье Африки они станут «белыми», по крайней мере на какое-то время, пока «громадная машина» помогала поддерживать расовые категории и создавала идентичность. Это была обычная практика для всех участников работорговли, африканцев или европейцев, именовать команду судна «белыми» или «белыми людьми», даже когда команда была разноцветной, а не исключительно белой. Статус моряка как «белого человека» гарантировал, что он не будет продан на рынке рабов, и это же давало ему право применять насилие, чтобы следить за дисциплиной среди невольников от имени торговца и его капитала. Один из уроков на работорговом корабле заключался в том, как показал Уильям Снелгрейв, что невольники никогда не должны «поднимать восстание или предлагать ударить белого», за это их «строго наказывали». Но этот статус не гарантировал, что сам моряк не будет объектом насилия и жестокой дисциплины со стороны капитана и его офицеров, и это не давало ему никаких других привилегий на борту судна [380]. Основное и главное противоречие на судне — между капитаном и командой — на побережье Африки и время преодоления Среднего пути отходило на второй план. И даже при том, что матросы получали «заработную плату белых», у них были свои жалобы по поводу своего нового статуса. Они горько сетовали и подчеркивали, что с ними обращались корыстно и непорядочно — что невольникам на борту было лучше, чем им. Они жаловались на свое место отдыха: когда африканские пленники поднимались на борт, матросам места не оставалось, и им негде было спать. Они жаловались на здоровье: матрос с работоргового суда «Альбион» прибыл на борт судна «Приключение», состоящего на службе английской короны на Наветренном берегу в 1788-1789 гг., и объявил, что «врач на их корабле пренебрег больными матросами, заявляя, что ему платили только за то, чтобы он сопровождал рабов». Моряки громко жаловались на пищу: рабы ели лучше, чем они. Их продукты питания были более свежими и разнообразными, но, по словам Сэмюэла Робинсона, если матроса «заставали за тем, что он ухватил горстку рабской пищи, пока он раздавал им еду, его строго наказывали». Один моряк жаловался, что матросы иногда были вынуждены «просить продовольствие у рабов». Так называемые свободные рабочие считались хуже рабов, так как в последних торговцы и капитан вкладывали намного больше капиталов как в ценную собственность. Моряки также обнаружили, что «привилегия иметь белую кожу» полностью терялась во время Среднего пути, когда к концу рейса они становились избыточной рабочей силой. Моряков унижали и выбрасывали, они часто не имели сил постоять за себя, так как были тяжело больны. Классовые отношения возвращались вместе с желанием отомстить [381]. Моряк был третьим участником между двумя более значимыми игроками: торговец, его капитал и его класс, с одной стороны, и африканский невольник, его рабочая сила и их «созданный класс» — с другой. В борьбе за среднее положение и за ограничение эксплуатации своей рабочей силы матрос сопротивлялся сокращениям заработной платы, как в Ливерпуле в 1775 г., но он не ударялся в работорговлю. Он просто боролся за большее жалованье. Таков был трудовой предел его радикализма, его практики солидарности [382]. Его противоречивое положение нашло отражение в пьянстве, в возможном безумии и трагическом результате, который произошел на борту работоргового судна, вернувшегося с гвинейского побережья в Северную Америку в 1763 г. Матрос, «напившись пьяным, снял с себя одежды и раздал их рабам; затем поднял негритянского мальчика на руки и сказал: “У него теперь будет слуга”»; после чего выпрыгнул с ним в воду, и оба утонули... [383] Глава девятая От невольников до товарищей по плаванию Человек отказывался есть. Он был болен и уже превратился в скелет. Он твердо решил умереть. Капитан Тимоти Такер был возмущен и опасался, что его примеру последует кто-либо из двухсот невольников на борту его судна, «Верный Джордж», которое плыло через Атлантику на Барбадос в 1727 г. Капитан повернулся к черному юнге Робину и приказал принести кнут. Это была не плеть — кошка-девятихвостка, а нечто напоминающее хлыст. Он связал человека и отстегал его. «От шеи до лодыжек все превратилось в кровавые раны», как сказал Силас Толд, моряк и член команды, который описал эту историю несколько лет спустя. За все время порки этот человек не оказал сопротивления и не сказал ничего, что могло разозлить капитана, который теперь угрожал ему на его языке: «Он tickeravoo его»,т. е. собирался убить его, на что человек ответил: «Adomma», что значило «пусть так» [384]. Тогда капитан оставил этого человека «в состоянии ужасающей агонии», а сам отправился обедать на квартердек, обжираясь «как боров», как написал Толд. После того как капитан закончил обед, он был готов возобновить наказание. На сей раз он позвал другого юнгу, Джона Леда, чтобы тот принес ему два заряженных пистолета из его каюты. Капитан Такер и Джон Лед вышли на главную палубу и подошли к безымянному участнику голодовки, который сидел спиной к судовому орудию. С «ядовитой и злобной усмешкой» Такер направил пистолет на невольника и повторил, что убьет его, если тот не начнет есть. Человек ответил, как прежде, «Adomma». Капитан поднес пистолет к его лбу и нажал на спусковой механизм. Человек «мгновенно обхватил голову руками» и уставился капитану прямо в лицо. Кровь полилась из раны, как «из продырявленного бочонка», но несчастный не упал. Капитан пришел в бешенство, он выругался, повернулся к юнге и крикнул, что «это его не убьет», затем приставил другой пистолет к уху невольника и выстрелил снова. К чрезвычайному изумлению Толда и всех, кто там был, «тот не упал даже тогда!» Наконец капитан приказал Джону Леду, чтобы тот выстрелил человеку в сердце, и только после этого «он замертво рухнул на палубу». Из-за этого «необычного убийства» остальная часть невольников подняла бунт в мстительном гневе «против команды судна с целью убить нас всех». Матросы спрятались, отступив за баррикаду. Оказавшись там, они заняли свои позиции у орудий, обстреливая главную палубу выстрел за выстрелом и раскидывая мятежников во все стороны. Кто-то из рабов бросился вниз в трюм, другие выскочили за борт. Как только команда восстановила порядок на главной палубе, они спустили лодки, чтобы вытащить людей из воды, но им удалось спасти только одного или двух от «насилия моря» и собственных усилий, которые предпринимали рабы, чтобы утопиться. Погибло большое, но точно не известное число невольников. Так, индивидуальный акт сопротивления привел к коллективному восстанию, и одна форма сопротивления породила другую. Отказ от еды привел к своего рода мученичеству, к восстанию и, как только оно потерпело неудачу, к массовому самоубийству [385]. Подобные сцены происходили на работорговых судах одна за другой. Они воплощали, с одной стороны, прочную взаимосвязь дисциплины и сопротивления и, с другой, крайнее насилие капитана по отношению к невольникам в надежде, что террор поможет ему управлять ими. Ответом рабов стало сопротивление такой агрессии как индивидуально, так в конечном счете коллективно. Возникает вопрос: как заставить многоэтническую массу из нескольких сотен африканцев, заброшенных вместе на работорговый корабль, действовать совместно? С того момента, как их доставили на борт судна, пленники должны были подчиняться новому порядку, соблюдать который их заставляли с помощью насилия, медицинских осмотров, нумерации, заковывания в цепи, «заключения в трюме» и разного рода занятий — от еды и «танцев» до работы. Тем временем невольники общались между собой и сопротивлялись, индивидуально или коллективно, что означало, что внутри каждого судна формировалась оппозиционная культура. В тени смерти миллионов людей, которые совершили большой атлантический переход на работорговом судне, появились новые формы пригодного для такой жизни языка, новые средства выражения, новое сопротивление и новый смысл общности. Отсюда берет начало морское происхождение культур, которые были сразу и афроамериканской, и панафриканской, творческой и, следовательно, нерушимой [386]. Посадка на корабль В зависимости от местоположения судна в Африке и того, как была организована торговля в местном масштабе, некоторые невольники, которые оказывались на борту, осматривались врачом и капитаном (или его помощником) на берегу, в то время как других проверяли сразу на палубе. Физическое состояние пленников менялось в зависимости от того, как они были захвачены, как далеко их пленили, в каких условиях и как долго доставляли на побережье. Кто-то был болен, кто-то ранен, некоторые были изнурены, некоторые были все еще в шоке или начали впадать в «меланхолию». Однако все они должны были быть в разумном или, по крайней мере, адекватном состоянии, иначе их никто потом не купит. Затем начинался процесс снятия и замены одежд под угрозой насилия как со стороны черных, так и белых торговцев. Это же касалось имен, личностей и в конечном итоге всей культуры; во всяком случае, именно на это надеялись узурпаторы. Различные торговцы и капитаны приводили официальную причину для лишения невольников их одежды: «сохранить их здоровье», т. е. уменьшить вероятность паразитов и болезней. Некоторые из женщин, когда их раздевали, немедленно садились на корточки, чтобы прикрыть половые органы. (Иногда капитаны давали женщинам маленький лоскут ткани, чтобы обернуть вокруг талии.) Возможно — хотя эта причина не упоминалась, — что капитаны не хотели оставить возможность пленникам прятать под одеждой оружие [387]. После этого психическое состояние пленников значительно менялось. Двадцатисемилетняя женщина, которая прошла сотни миль до побережья, следила за членами команды судна с «огромным удивлением». Она никогда не видела раньше белых людей и была исполнена любопытства. Работорговец Джон Мэттьюс описал человека, который смотрел «на белого с изумлением, но без страха». Он тщательно рассматривал кожу белого, потом свою собственную, волосы белого и свои «и часто заливался смехом, видя разницу между собой и, по его мнению, неотесанным белым». С другой стороны, Мэттьюс также отметил, что намного больше людей на борту впадало в состояние паники, «вялого бесчувствия», в котором они оставались в течение долгого времени. Эти люди думали, что «белый покупает их, чтобы принести жертву своему богу или просто съесть его» [388]. Каннибализм был одним из понятий, из-за которого велась война, которую называли работорговлей. Европейцы долго оправдывали и саму торговлю, и собственно рабство, утверждая, что африканцы были дикими людоедами, которых нужно сделать цивилизованными, насильно прививая им «более передовую» жизнь и образ мыслей христианской Европы. Многие африканцы были в равной степени уверены, что странные бледные мужчины в зданиях с крыльями были каннибалами, которые ждут только одного — съесть их плоть и выпить их кровь. Эта вера усиливалась, поскольку многие из африканской знати использовали работорговлю, чтобы дисциплинировать своих собственных рабов: «Хозяева или жрецы заявляли рабам, что европейцы убьют и съедят их, если они будут вести себя плохо и вынудят своих владельцев перепродать их. Тем самым рабы оставались в подчинении и в большом страхе перед тем, чтобы быть проданными европейцам». В любом случае огромное число людей, таких как Эквиано, добирались до судна в болезненном страхе, что их съедят заживо. Такая вера в некоторых областях Африки была распространена больше, чем в других: люди из внутренних районов верили в это с большей вероятностью, чем люди на побережье; народ игбо соглашался с этим скорее, чем аканы. Страх перед тем, что тебя съедят, оказался веской причиной для сопротивления — от голодовки до самоубийства и до восстания [389]. Самыми позорными символами порабощения на борту работоргового судна были инструменты насилия: наручники, кандалы, ошейники и цепи. Многие из невольников были уже связаны, когда они поднимались на борт судна, особенно так называемые крепкие мужчины (физически сильные взрослые), но этот процесс шел дальше — от африканской лозы к железной технологии европейцев, которая вызывала особый ужас. Наручники имели несколько форм, от простых до круглых зажимов. Кандалы для ног, известные как bilboes (ножные кандалы), состояли из прямого железного прута, по которому двигались металлические петли. У прута один конец был закругленный, другой имел замок или обычное прибитое кольцо, через которое цепь могла двигаться, когда два пленника выходили на палубу. Большинство наказаний было предназначено для непокорных рабов, их шеи были зажаты в большие железные воротники, которые крайне мешали передвижению и не давали возможности лечь или отдохнуть. Смысл всего этого состоял в ограничении свободы передвижения и контроле за потенциальным сопротивлением. По общему правилу всех мужчин заковывали, женщин и детей оставляли свободными. Но капитаны по-разному пользовались оковами. Некоторые всегда сковывали одни народности (людей фанти, ибибио), но не других (народы чамбра, анголы), которых не считали готовыми к сопротивлению. Пленников народа асанте приковывали цепями, в зависимости от того, как и почему они попадали на судно. Иногда капитаны клялись, что они выпускали мужчин из цепей, как только отплывали от африканского побережья, хотя опытные люди в это не верили. Другие капитаны использовали только наручники или кандалы, но не всё одновременно. Какой-то капитан рассказал, что он расковывал мужчин из цепей, как только они, казалось, «смирялись» со своей судьбой на борту судна. Непокорных женщин тоже заковывали [390]. Железо причиняло плоти страдания. Даже минимальное движение становилось болезненным. Попытка потянуть себя и своего прикованного товарища через массу тел на нижней палубе к бочкам, где справляли нужду, была мучительной и, как и принудительный «танец» на главной палубе, превращался в пытку. В конце 1780-х гг. юный Джон Рилэнд помогал (в Англии) старому африканцу по имени Цезарь, который все еще мучился шрамами от кандалов на работорговом судне. Кожа на его лодыжках была «порезанная и бугристая», не в последнюю очередь из-за того, что он был прикован цепью к человеку, языка которого не понимал, и это мешало им координировать свои движения. Когда его товарищ заболел и бился в конвульсиях, металл раздирал обоих мужчин. Ношение этих кандалов, как Цезарь объяснил Рилэнду, никогда не забудется: «Железо вошло в наши души!» [391] С самого начала истории работорговли европейцы стали контролировать тела рабов, нанося на них клейма — раскаленные символы европейской собственности на плоти, обычно на плече, верхней части груди или бедре. Чаще всего так поступали покупатели — представители крупной торговой компании, таких как Королевская африканская компания или Южная морская компания. Некоторые торговцы требовали, чтобы капитаны клеймили рабов, которые принадлежали им по праву льгот, и тогда они должны были сами нести ответственность за их смерть. Но такая практика постепенно сходила на нет. К началу 1800-х об этом упоминалось все реже [392]. Был и другой, «более рациональный» способ превращать людей в собственность. На борту каждого судна в XVIII в. существовала система учета, по которой все пленники превращались в безликие номера. Каждому невольнику присваивался свой номер и иногда новое имя. Но система номеров была более распространенной и удобной для капитанов и врачей, которые обычно записывали в своих списках и журналах смерть мужчины «№ 33», мальчика «№ 27», женщины «№ 11» или девочки «№ 92». Согласно официальным документам рейса, каждый раб был безымянным числом в бухгалтерской системе. Капитаны нумеровали всех живых, когда они попадали на борт; врачи перечисляли мертвых, когда их выбрасывали за борт [393]. Работа Значительная часть невольников работала на борту судна, имея разные обязанности, важные в корабельной экономике. Самой распространенной была «внутренняя» работа в широком смысле, по выполнению необходимых ежедневных дел на корабле. Многие женщины участвовали в приготовлении пищи. Они делали то, что было им более знакомо; чистили рис и другое зерно. Женщины также были поварами (вместо или в некоторых случаях рядом с коком), делая еду для сотен людей на борту. Иногда женщина-невольница (если она заслуживала доверия) могла готовить более высококачественную пищу, которую подавали к столу капитана. Другие африканцы, мужчины и женщины, мыли и убрали палубы, очищали и дезинфицировали помещения, где они сами находились. Некоторые занимались стиркой и починкой одежды команды. Они часто получали «плату» — глоток бренди, немного табака или дополнительной пищи [394]. Другая рабочая сила привлекалась обычно в случае опасности. Во время шторма или повреждения судна африканских мужчин могли мобилизовать на работу с насосами. Капитан судна «Мэри» Джон Роулинсон в 1737 г. разрешил расковать негров, чтобы они помогли откачивать воду, так же как капитан судна «Чарлстон» Чарльз Харрис в 1797 г. Он писал в письме: «Было необходимо расковать некоторых из самых способных невольников и дать им работу; часто они выполняли ее, пока хватало сил». Их сила, возможно, отличалась от силы тех, кого нанимали в портах [395]. Во время войн некоторые капитаны выбирали часть мужчин, чтобы научить их владеть ножами, мечами, пиками, стрелковым оружием или орудиями в случае нападения вражеских каперов. Капитан Эдвардс на шняве «Морской цветок» оказался перед испанскими каперами в 1741 г. только с 6 моряками и мальчиком и с 159 рабами. Вместо того чтобы сдаться, он открыл помещение, где хранилось стрелковое оружие, и раздал пистолеты и ножи некоторым невольникам, которые «боролись так отчаянно, отстреливаясь и направляя огонь в каперов, когда они попытались дважды пересесть на корабль, что своей храбростью спасли судно и груз», тот «груз», которым были они сами! Каперы были вынуждены «исчезнуть» без добычи, получив незначительный ущерб. Капитан Питер Уайтфилд Бранкер свидетельствовал перед палатой лордов, что во время рейса в 1779 г. он обучал большое количество рабов каждую ночь во время Среднего пути: «У меня было по крайней мере 150 рабов, которые могли пользоваться оружием, парусами и стрелковым оружием; у меня было 22 матроса; на каждую мачту приходилось по 10 невольников, которые без перерыва учились обращаться с парусами на судах Его Величества» [396]. Последний комментарий указывает на общие работы для всех мальчиков и мужчин — помогать ставить паруса. Это часто было вопросом необходимости. Когда 10 матросов сбежали с корабля «Меркурий» в 1803-1804 гг., их «места были заняты негритянскими рабами». Чаще это происходило не из-за дезертирства, а из-за болезней и смертей среди членов команды, что вынуждало капитанов ставить невольников на работу вместо моряков. Когда 19 из 22 членов команды судна «Фетида» заболели в 1760 г., они «установили парус с помощью наших собственных рабов, потому что не было никакой возможности продолжить плавание», написал плотник судна, который медленно слеп от «расстройства» глаз. Многие капитаны объявили, что они практически никогда не возвращались в порт без рабочих сил невольников [397]. Африканские мальчики на борту судна работали наряду с матросами, и действительно, некоторые из них становились потом моряками. Некоторые были рабами-льготами капитана, чья рыночная стоимость после обучения возрастала. Один капитан утверждал, что мальчикам «разрешили работать наверху с матросами и их расценивали как собственность судовых владельцев». Это было преувеличением, но оно частично содержало правду, которую подтверждали другие капитаны. Когда работорговое судно «Бенсон» подошло к кораблю «Нептун» в начале 1770-х, помощник Джон Эшли Холл, «увидел только двух белых, которые разворачивали паруса, остальные были мальчиками-неграми и рабами». На борту «Элизы» в 1805 г. трое мальчиков по имени Том, Питер и Джек не только помогали плыть под парусами, но они говорили с другими пленниками и призывали их учиться у команды [398]. Борьба Насилие лежало в самом сердце работоргового судна. Обстрелянное судно было инструментом войны, империи и, конечно, принуждения разного вида, которое испытывали на борту все. Почти все на работорговом судне угрожало насилием или уже содержало его. Не удивительно поэтому, что африканцы, смирившиеся со своим положением на корабле, иногда ссорились между собой, учитывая страх, гнев и расстройство, от которых они страдали. Причинами конфликтов среди рабов были прежде всего обстоятельства, связанные с дикими условиями жизни и лишением свободы в жарком, переполненном людьми, зловонном трюме. Также к конфликтам вели причины, связанные с разностью культур. Вредные условия жизни в трюме вызывали бесконечное число драк, особенно по ночам, когда заключенные были заперты внизу без охранников. Чаще всего такие столкновения происходили из-за того, что кому-то надо было добраться через тела до бочек, в которые справлялась нужда. Борьба была страшней в мужских помещениях не только потому, что мужчины были более склонны к рукоприкладству, но потому, что они были закованы, что делало поход к бочкам крайне затрудненным. В 1790 г. член палаты общин парламента, расследующий работорговлю, спросил врача Александра Фальконбриджа: «Знаете ли вы о ссорах между скованными вместе рабами?» Он ответил, что «такое случалось часто, как я думаю, на всех работорговых судах». И так и было. Среди мужчин в трюме шли «непрерывные ссоры» [399]. Любой человек, который хотел справить естественную нужду, должен был скоординировать подход к бочкам со своим товарищем, с которым они были скованы вместе и который в тот момент не хотел быть потревоженным, — одно это уже вызывало ссоры. Если партнер соглашался, два человека пытались пробиться через множество тел, все время учитывая качку. Неизбежно один человек наступал или падал на другого, кто, в свою очередь, был разбужен «и, видя в этом обиду», ударял «случайного обидчика». Кто-то наносил ответный удар, чтобы защититься. Взрыв в таких обстоятельствах был быстр, и скоро инцидент превращался в то, что моряк Уильям Баттерворт назвал «сражением» [400]. Но это, однако, было меньшим злом по сравнению с тем, что происходило, когда начиналась эпидемия дизентерии или любой другой болезни, следствием которой была диарея во всем трюме. Охваченный внезапными позывами не всегда мог добраться до бадей вовремя, или в некоторых случаях он был просто слишком слаб, чтобы передвигаться, особенно если бочки стояли в отдалении. Когда больные испражнялись там, где они лежали, вспыхивали разъяренные стычки. Это и действительно грязные условия жизни на нижней палубе были особым мучением для жителей Южной Африки, которые, как было известно, гордились личной чистотой. Конфликты становились поэтому хроническими [401]. Другой аспект борьбы был культурным, и здесь каждый капитан судна оказывался перед дилеммой. Капитан Джеймс Боуэн заметил, что, когда «мужчины различных народностей» скованы вместе, они чаще «ссорятся и дерутся». Вместо того чтобы координировать общее движение, один человек «тянет другого за собой», вызывая ссору. Некоторые капитаны говорили, что они не сковывали мужчин, которые не могли понять язык друг друга. Но это было опасно. Когда рядом оказывались мужчины одной народности, появлялся риск их сотрудничества и, следовательно, заговора. Нужно ли было сковывать мужчин различных наций и идти на риск драк, беспорядков и ранений? Боуэн решил таким образом добиться уменьшения конфликтов, но другие капитаны, возможно, выбирали иной путь [402]. Народы фанти и чамбра, живущие на Золотом Берегу, были показательным примером конца XVIII столетия. Люди фанти долго были главными работорговыми партнерами британцев, но даже в этом случае некоторые из их людей оказывались на борту судов в качестве рабов, если они совершали какие-то преступления. Чамбра (иногда их ошибочно называют данко) — люди глубинки, занимавшиеся сельским хозяйством, были убеждены, что они попали на суда из-за махинаций похитителей людей фанти: «Они рассматривают тех как виновников своих несчастий, — писал капитан невольничьего судна, — и считают их орудием, которое использовали для того, чтобы лишить их родной страны». Когда эти две группы оказывались на одном судне, они жестоко боролись. Действительно, когда фанти подняли восстание, как они часто делали, чамбра «как будто мстили им и всегда помогали команде подавить мятеж и вернуть их в подчинение». Фанти, другими словами, были их большими врагами, чем европейская команда; если они хотели что-то, то чамбра всегда стремились к противоположному [403]. Борьба среди невольников вела к серьезным ранениям и даже смертям. Во время приема пищи на борту «Флориды» в 1714 г. невольники «начали драку, во время которой было нанесено несколько смертельных укусов». Кое-что подобное, должно быть, случилось на «Саундауне», так как капитан Сэмюэл Гембл отметил в судовом журнале 4 апреля 1794 г.: «В 18:00 доктор ампутировал мужчине палец после драки с другим рабом в 17:00, но он начал умирать и отбыл из этой жизни. Это был № 10». Капитан, торгующий в Новой Каледонии, писал о «жестоком и кровавом» характере рабов, которых он купил там. Они «всегда ссорились, кричали и дрались, и иногда они душили и убивали друг друга, без всякого милосердия, как случилось с несколькими людьми борту нашего судна». Некоторым капитанам, возможно, казалось, что у них на борту идет хаотическая и ужасная война всех против всех [404]. Большая часть драк происходила на нижней палубе или в трюме, но иногда они вспыхивали на главной палубе — например, во время долгого Среднего пути или из-за нехватки провизии, когда всех на борту сажали на маленький паек. В этой ситуации голодные люди боролись за еду, таким образом разрешая работорговым капитанам хвастать, что они гуманно защищали слабых пленников от сильных. Порабощенные женщины, как известно, дрались во время дневных занятий на главной палубе за бусины для украшений, которые им раздавали. Младшие пленники иногда насмехались над старшими: «Часто рабы-мальчишки дразнили мужчин, которые, будучи закованными, не могли с легкостью побежать за ними и наказать» [405]. Смерть Болезнь и смерть были центральными проблемами на работорговых судах. Несмотря на усилия торговцев, капитанов и врачей, у которых была прямая материальная заинтересованность в здоровье своих пленников, болезни и смерть изводили корабли, хотя процент смертельных случаев в течение XVIII столетия уменьшился. Некоторые пленники попадали на суда в плохом состоянии здоровья из-за недостаточного питания и тяжелых условий их доставки на побережье. Пленники с Золотого Берега, казалось, были самыми здоровыми, и поэтому смертность среди них была ниже, в то время как пленники из бухт Бенина и Биафра умирали в значительно большем количестве. Все же даже на сравнительно здоровых рейсах, в которых умерли только 5-7% невольников, были случаи травм, ставших причиной смертей на небольших судах, переполненных людьми, в условиях, когда все находятся друг к другу слишком близко. Иногда начинались не поддающиеся контролю катастрофические эпидемии, поэтому работорговое судно называли «морским лазаретом» и «плавучим катафалком». Был известен случай с кораблем «Брудс», который напоминал огромный гроб с сотнями тел, аккуратно лежащих внутри. Слабые призрачные стоны доносились постоянно из трюма: «Yarra! Yarra!» («Мы больны!») или «Kickerabool! Kickerabool!» («Мы умираем!») [406]. «Эпидемия на судне», по всеобщему мнению, была ужасом, который трудно было представить. Больные лежали на голых досках, без постельных принадлежностей, трение, вызванное качкой судна, натирало кожу на бедрах, локтях и плечах. Люди в трюмах иногда просыпались утром и оказывались прикованными к трупам. Большинство судов не имело место для «больницы», и даже если ее там устраивали, потребность в ней быстро превышала ее возможности. Луи Аса-Аса отметил, что многие больные люди на его судне не получали медицинской помощи. Некоторые не хотели этого. Капитан Джеймс Фрейзер писал, что африканцы были «естественно несклонны принимать лекарства», под которыми он подразумевал европейские средства. Самое известное изображение судна, охваченного эпидемией, принадлежит доктору Александру Фальконбриджу, который описал свои посещения нижней палубы, где люди мучились от диареи и лихорадки: «Палуба была покрыта кровью и слизью, и мне показалось, что я нахожусь на скотобойне, это единственное, с чем я могу это сравнить. А из-за зловония и грязи воздух был совсем невыносим» [407]. Журналы врачей, сохранившиеся за период между 1788 и 1797 гг. (и представленные палате лордов), свидетельствовали о главных причинах смертей, которые были описаны с различной точностью, четкостью и объяснениями. Чаще всего это была дизентерия (бациллярная и амебная), которую в это время называли «понос» или «кровавый понос». Второй причиной смертей была «лихорадка», описанная докторами в нескольких проявлениях: «возбуждение» или «беспокойство», «воспаление плевры», «гнилая» и «злостная» лихорадки. Эти болезни включали малярию (ее вид смертоносный вид Plasmodium falciparum, а также истощающие тело Plasmodium vivax и Plasmodium ovale), желтую лихорадку, даже при том, что у многих жителей Южной Африки был частичный иммунитет к этим болезням. Другими, не столь частыми причинами смерти были корь, оспа, грипп, хотя любая из этих болезней могла опустошить судно в любое время. [408]. Цинга более известна как недостаток витамина С, в XVIII в. эта болезнь стала отступать, хотя она уничтожала многие суда, капитаны которых не давали людям или не могли достать продукты питания и особенно цитрусовые плоды. Еще одной причиной смертности было обезвоживание, всегда смертельная опасность в тропиках, на адской нижней палубе судна с ограниченным количеством воды. Среди других случаев смерти были: депрессия («установленная меланхолия»), инфекция («умерщвление»), удар («удар»), сердечный приступ («распад мускульных функций»), в меньшей степени паразиты («черви») и кожное заболевание («язвы»). Менее точные причины смерти описаны в журналах как «горячка», «конвульсии» и «бред». Наконец, социальные (в противоположность медицинским) причины смерти включали «плохое настроение», «прыжки за борт», «нанесение себе ран» и «восстание». Большинство судов испытало многие из этих болезней, и на некоторых судах они объединялись. Корабль «Граф Норд» в 1784 г. перенес смертельную комбинацию дизентерии, кори и цинги, которая за небольшое время убивала по 6-7 пленников в день, достигнув цифры в 136 смертельных исходов в целом. Последнее слово о причине смерти принадлежит не доктору, а скорее аболиционисту Д. Филмору. Некоторые люди, как он предположил, умерли от «разбитого сердца» [409]. Можно только предполагать отношение африканцев к этой бесконечно повторяющейся катастрофической смертности и выбрасыванию тел за борт к акулам, ждущим внизу. Но мы, возможно, сможем осознать его культурное значение, если поймем, что многие народы из западноафриканских обществ верили, что болезни и смерть были вызваны злыми духами. Очевидец, который знал Наветренный Берег достаточно хорошо, отмечал, что смерть, как там полагали, была делом рук «некоего злонамеренного врага». Николас Оуэн, который прожил много лет в Сьерра-Леоне, считал, что африканцы в этой области «верят, что любая болезнь — это дело рук ведьм или дьявола». Нетрудно вообразить, кем был бы злонамеренный враг на борту работоргового судна, но выводы, которые можно было бы сделать, пока остаются неназванными. К этому надо добавить нарушение почти всех западноафриканских культурных предписаний о том, какие ритуалы надо соблюсти в случае смерти — как человек должен был быть похоронен, что надо положить ему с собой и как именно его дух должен попасть в иной мир. Надо отметить, что разноэтнические африканцы обязательно пришли бы к общему согласию в этом вопросе; дело в том, что порабощение и лишение свободы препятствовало совершению общепринятых обычаев похорон. Даже при том, что судовой врач делал все, чтобы невольники выжили, болезнь и смерть были главным орудием устрашения на борту работоргового судна [410]. Построение Вавилонской башни Западная Африка — одна из самых богатых лингвистических зон в мире, и народы, которых перевозили на работорговых судах, принесли с собой языковое многообразие. Европейские и американские работорговцы знали и видели в этом преимущество. Ричард Симпсон ясно выразил эту позицию в своем судовом журнале в конце XVII в.; «Средство, используемое теми, кто торгует в Гвинее, чтобы удержать негров в подчинении, состоит в том, чтобы набирать их из разных частей страны, так чтобы они говорили на разных языках; чтобы они обнаружили, что они не могут действовать совместно, потому что у них нет возможности договориться друг с другом, так как они не понимают друг друга». Инспектор Королевской африканской компании Уильям Смит выразил ту же самую идею. Языки области Сенегамбии были «столь многочисленными и настолько отличными», как он писал, «что уроженцы разных берегов одной реки не понимают друг друга». Если взять на борт «людей разного вида, вероятность того, что им удастся организовать заговор, будет не больше, чем строительство Вавилонской башни». В этом, как он заметил, «состоит маленькое счастье европейцев». Наоборот, торговцы волновались о сотрудничестве и восстании, когда у них было слишком много людей на борту, кто был взят «из одного города и говорил на одном языке» [411]. Верно, что на любом работорговом судне было несколько африканских культур и языков на борту, поэтому было ясно, что это создавало серьезную проблему среди невольников. Капитан Уильям Снелгрейв был убежден, что пленники с Наветренного Берега на борту «Элизабет» не были вовлечены в восстание, потому что они «не понимали ни слова» языка его организаторов с Золотого Берега. Очень редко случалось так, что на борту появлялся кто-то, кого не понимал никто. Так случалось редко, но, если это все же происходило, последствия могли быть трагичными. Как объяснил врач Экройд Клакстон: «Был один человек, который говорил на языке, неизвестном никому, это сделало его жизнь несчастной и заставляло его всегда выглядеть крайне удрученным, я полагаю, это привело его в состояние безумия» [412]. Однако в последнее время исследователи стали подчеркивать уровень взаимопонимания среди западноафриканцев, по крайней мере в некоторых крупных культурных регионах, и предполагать, что языковые различия на борту невольничьих судов были менее экстремальными, чем было принято считать. В течение долгого времени языки перемешивались благодаря торговле, особенно вдоль береговой линии Западной Африки и на многих больших реках, которые простирались глубоко внутрь континента. Особенно важным в межафриканской коммуникации было то, что один очевидец назвал «морским языком» [413].