За столом они задавали любопытные вопросы — в основном насчет ее жизни в Лондоне во время войны. В целом и вопреки всему мои сестрицы были очаровательны до невероятия. И отец… дорогой отец. Хотя внезапное явление Порслин в наряде Харриет наверняка глубоко его поразило, он как-то умудрился сохранить совершенное самообладание. На самом деле эти несколько часов прошли так, будто Харриет вернулась к нему из мертвых. Он улыбался, он внимательно слушал и один раз даже рассказал довольно забавную историю о пожилой леди и пасечнике. Как будто на несколько часов Порслин заколдовала нас всех. Был только один неловкий момент, ближе к концу вечера. Фели только что доиграла милое переложение для фортепиано «Цыганских песен» Антонина Дворжака, опус 55-й, «Песни, которым меня научил прадедушка», — одну из своих любимых вещей. — Что ж, — произнесла она, вставая из-за рояля и обращаясь к Порслин: — Что вы думаете? Я всегда хотела услышать мнение настоящей цыганки. Молчание в этот миг можно было резать ножом. — Офелия… — сказал отец. Я задержала дыхание, испугавшись, что Порслин может обидеться, но мне не стоило беспокоиться. — Местами превосходно, — заметила она, одаряя Фели ослепительной улыбкой. — Разумеется, я цыганка только наполовину, поэтому наслаждалась только наполовину. — Я думала, она выскочит из-за рояля и выцарапает мне глаза! Мы вернулись в мою спальню после того, что для нас обеих было суровым испытанием. — Фели бы так не поступила, — заметила я. — Во всяком случае не в присутствии отца. О Бруки Хейрвуде не упоминали, и, если не считать вежливого вопроса отца («Надеюсь, ваша бабушка выздоравливает?»), ничего не говорили о Фенелле. Это было прекрасно, потому что я не имела желания отвечать на неудобные, а то и смущающие вопросы о моих недавних занятиях. — Они довольно милые, твои сестры, правда, — заметила Порслин. — Ха! — ответила я. — Ты просто плохо их знаешь. Я их ненавижу! — Ненавидишь? Я думала, ты их любишь. — Конечно, люблю, — сказала я, вытягиваясь во весь рост на кровати. — Вот почему мне так хорошо удается их ненавидеть. — Думаю, ты хочешь меня надуть. Что такого они могли тебе сделать? Поняв, что безраздельно завладела ее вниманием, я перекатилась на живот так, чтобы видеть ее. Разговаривать с кем-то в одежде моей матери было довольно странно, тем более о пытках, которым меня подвергали мои сестры. — Они, между прочим, пытали меня. — Пытали тебя? — переспросила она. — Как? Расскажи мне. Долгое время слышался только тик-так медного будильника на прикроватном столике, нарезавшего долгие минуты на поддающиеся контролю секунды. Затем из меня хлынул поток. Я обнаружила, что рассказываю ей о мучениях в подвале: как они стащили меня по ступенькам, швырнули на каменный пол и пугали жуткими голосами, как говорили мне, что я подменыш, которого оставили эльфы в обмен на настоящую Флавию де Люс. Пока я не услышала, как рассказываю все это Порслин, я не осознавала, как сильно потрясло меня мучение в подвале. — Ты веришь мне? — спросила я, отчаянно ожидая «да». — Я бы хотела, — ответила она, — но тяжело представить, чтобы такие воспитанные юные леди устроили тюрьму в подвале. Воспитанные юные леди? Боюсь, я с трудом сдержала слово, которое шокировало бы и портового грузчика. — Пойдем, — сказала я, вскочив на ноги и потянув ее за руку. — Я покажу тебе, чем занимаются воспитанные юные леди, когда никто не смотрит. — Боже мой! — воскликнула Порслин. — Настоящий склеп! Несмотря на электрические лампочки, висящие на старых проводах там и сям, подвалы представляли собой море мрака. Я захватила из кладовой оловянный подсвечник, который хранился для тех нередких случаев, когда в Букшоу отключался ток, и держала его над головой, поводя мерцающим огоньком из стороны в сторону. — Видишь? Вот мешок, который они надели мне на голову. И смотри, — сказала я, поднося подсвечник к плитам. — Вот их отпечатки в пыли. — Многовато для пары воспитанных юных леди, — скептически заметила Порслин. — И они слишком большие, — добавила она. Она была права. Я сразу же это поняла. Отчетливо различимые следы вели в темноту, слишком большие, чтобы принадлежать Даффи, мне или Фели. Не были они и отцовскими: он не спускался до низа лестницы, и даже если бы спустился, кожаные подошвы его туфель оставляют четкие отпечатки, которые я прекрасно знаю. Следы Доггера тоже нельзя перепутать ни с чьими другими: длинные и узкие, они идут один перед другим, в точности как у краснокожего индейца. Нет, это отпечатки не отца и не Доггера. Если мои подозрения верны, они принадлежат кому-то в резиновых сапогах. — Давай посмотрим, куда они ведут, — сказала я. Присутствие Порслин стимулировало мою смелость, и я была готова следовать за отпечатками, куда бы они нас ни привели. — Ты думаешь, это разумно? — спросила она, белки ее глаз сверкали в огне свечи. — Никто не знает, что мы здесь. Если мы упадем в колодец или что-то вроде этого, мы можем умереть до того, как нас найдут. — Здесь нет колодцев, — ответила я. — Просто много старых подвалов. — Ты уверена? — Конечно, я уверена. Я здесь сто раз была. Что было ложью: до экзекуции в погребе я приходила сюда только однажды, с Доггером, когда мне было пять лет, мы искали пару алебастровых ваз XVIII века, спрятанных в начале войны, чтобы уберечь их от возможных мародеров. Высоко подняв подсвечник, я двинулась в один из черных коридоров. Порслин могла только пойти за мной или остаться на месте во мраке среди редких электрических лампочек. Не стоит и говорить, что она пошла за мной. Я уже сформулировала теорию, что эти отпечатки оставил Бруки Хейрвуд — покойный Бруки Хейрвуд, но не стоило сообщать об этом Порслин, которая, наверное, умрет от страха при одной мысли о том, чтобы идти по следу мертвеца. Но что, черт возьми, Бруки мог делать в подвалах Букшоу? «Браконьеры знают все короткие пути», — однажды сказал отец и, вероятно, снова был прав. Когда мы прошли под низкой каменной аркой, я мысленно вернулась к ночи, когда застала Бруки шныряющим в нашей гостиной. Трудно поверить, что это было лишь пять дней назад. Я до сих пор четко помнила наш странный разговор, закончившийся предупреждением Бруки насчет взломщиков, которые могут положить глаз на отцовское серебро. «В наше время таких много, с тех пор как война закончилась», — сказал он. И потом я открыла французскую дверь и дала ясно понять, что хочу, чтобы он ушел. Нет, постой-ка! Сначала я отперла дверь! Дверь была заперта, когда я вошла в гостиную. И не было ни единой разумной причины для Бруки закрывать ее за собой, если он вломился в дом с террасы. Он бы предпочел держать ее наготове на случай быстрого побега, если он будет застигнут. Разумно, следовательно, предположить, что Бруки вошел в дом каким-то другим путем, например через погреба. И вот теперь я вижу отпечатки — довольно четкие следы рыбацких резиновых сапог, подтверждающие мое предположение. — Пошли, — сказала я Порслин, почувствовав, что она заколебалась. — Держись поближе ко мне. Вроде бы я услышала слабое хныканье, но, возможно, мне показалось. Мы миновали последнюю электрическую лампочку и оказались в сводчатом проходе, по обе стороны которого стояли горы разваливающейся мебели. Здесь отпечатки — след был уже не один, но все они были оставлены одной и той же парой обуви, — показывали, что в Букшоу заходили не один раз. Самые свежие отпечатки были очень четкими, тогда как более старые смягчились под непрестанным воздействием пыли. — Что это? — вскрикнула Порслин, больно вцепившись мне в плечо. Впереди проход блокировал какой-то занавешенный предмет. — Не знаю, — ответила я. — Я думала, ты здесь сто раз была, — прошептала она. — Да, — сказала я, — но не в этом проходе. Пока она не начала задавать мне лишних вопросов, я приблизилась, взялась за крой ткани и сдернула покров.