Я прикусила язык. В обычных обстоятельствах я бы возмутилась по поводу такого несправедливого замечания, но сегодня у меня было новое оружие. — Вы правы, миссис Мюллет, — услышала я свои слова. И я сразу же послушно пошлепала к двери. У выхода я остановилась, драматически повернулась и своим лучшим голосом невинного ягненка произнесла: — О, кстати, миссис Мюллет, Ванетта Хейрвуд показала мне портрет Харриет. Стук тарелок прекратился, и несколько минут в кухне висело каменное молчание. — Я знала, что этот день придет, — сказала миссис Мюллет неожиданно странным голосом. — Я ожидала его. Она внезапно рухнула на табурет у стола, спрятала лицо в передник и залилась горькими слезами. Я беспомощно стояла, не зная, что делать. Наконец я вытащила стул с другой стороны, села за стол и наблюдала за ней, пока она рыдала. Слезы меня особенно завораживают. Химический анализ моих собственных и чужих открыл мне, что слезы — это чудесный богатый бульон, главные ингредиенты которого — вода, калий, белки, марганец, разнообразные дрожжевые энзимы, жиры, масла и воски плюс добрая щепотка хлорида соли, добавленная, видимо, для вкуса. В достаточных количествах они могут быть мощным очистителем. Не такое уж большое отличие, подумала я, от куриного бульона миссис Мюллет, на который она набрасывалась при малейшем чихе. Миссис Мюллет уже потихоньку успокаивалась и сказала мне, не отнимая передник от лица: — Подарок, вот что это было. Она хотела подарить его полковнику. Я потянулась через стол и положила руку ей на плечо. Я не произнесла ни слова. Медленно передник опустился, обнаружив ее искаженное болью лицо. Она сделала прерывистый вдох. — Она хотела сделать ему сюрприз. О, как она намучилась! Она была так счастлива. Собирала вас, маленьких ангелочков, и ехала в Мальден-Фенвик позировать и приглашала эту женщину, Хейрвуд, сюда, в Букшоу, когда полковник отсутствовал. Тогда было ужасно холодно. Ужасно. Она утерла глаза, и внезапно мне стало плохо. Зачем я вообще упомянула об этой картине? Только для того, чтобы шокировать миссис Мюллет? Увидеть ее реакцию? Надеюсь, нет. — Я так хотела рассказать полковнику о ней, — тихо продолжала миссис Мюллет, — но не могла. Не мое это дело. Думать, что оно пролежало в ее студии все эти годы и никто об этом не знал, — это разбивает мое сердце. Вот именно, разбивает мое сердце. — И мое тоже, миссис Мюллет, — сказала я, и это была правда. Когда она встала на ноги со все еще влажным и красным лицом, в моей памяти что-то зашевелилось. Красное. Рыжие волосы… Тимофей Булл… Его рот, набитый конфетами, и серебряная ложка для омаров в руке. «В кармане Поппи, — сказал он, когда я спросила, где он ее взял. — В кармане Поппи». И я неправильно его поняла. В кармане папы! Рыжее и серебро. Вот что было во сне и что пытался сказать мне мой здравый смысл! Мне внезапно показалось, будто по моему позвоночнику медленно ползет змея. Возможно ли, что Том Булл до сих пор в Бишоп-Лейси? Возможно ли, что он до сих пор втайне живет в дыму, накрывающем его дом в Канаве? Если да, это вполне мог быть он, тот, кто курил, когда я кралась с Граем мимо его дома в темноте. Возможно, это он наблюдал из леса, как инспектор Хьюитт и его люди снимали тело Бруки с фонтана Посейдона, это он забрал ложку из носа Бруки, когда Порслин и я… Бог мой! И Тимофей нашел ложку для омаров в кармане своего отца, что могло означать только то, что… В этот самый момент прозвенел гонг в вестибюле, объявляя ужин. — Лучше поспеши, дорогуша, — сказала миссис Мюллет, приглаживая волосы указательным пальцем и последний раз утирая лицо полотенцем. — Ты знаешь, как твой отец относится к опозданием. Мы не должны заставлять его ждать. — Да, миссис Мюллет, — ответила я. 28 Все домашние были созваны, и мы стояли в ожидании в вестибюле. Я сразу же поняла, что отец решил сделать событием присутствие Порслин в доме, возможно, предположила я, потому что чувствовал раскаяние от того, как обращался с ее бабушкой и дедушкой. Он до сих пор не знал, конечно же, о трагической смерти Джонни Фаа. Я стояла внизу лестницы, немного в стороне от остальных, вбирая, возможно в первый раз, печальное великолепие родовой усадьбы де Люсов. Были времена, когда Букшоу звенел смехом, или, во всяком случае, так мне рассказывали, но, откровенно говоря, я не могла это представить. Дом, казалось, застыл в окостеневшем неодобрении, отражая только звуки шепота — накладывая неотчетливые, но суровые рамки на жизни всех нас, обитавших в его стенах. Помимо отцовской горгоны-сестры, тетушки Фелисити, совершавшей ежегодные экспедиции с целью побранить его, в Букшоу не было гостей за все то время, что я помню. Даффи и Фели стояли в раздражающе изящных позах по обе стороны отца, обе отшлифованные до внушающего омерзение совершенства, будто хорошо воспитанные, но довольно вялые дочери местного сквайра в мелодраме. Ну погодите, сейчас вы увидите Порслин! Доггер топтался на месте, почти невидимый на фоне темных панелей, если не считать бледное лицо и седые волосы — будто бестелесная голова парит во мраке. Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись. Он нервничает! Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны. Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где-то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы. У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру. Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» — эта фотография, наделала много шума, который помнили до сих пор. Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно-белой фотографии на столе Харриет. Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах. Харриет — все эти вещи принадлежали Харриет! Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение. Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным. Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно бесплотный дух — может быть, эльф, ошеломленно подумала я. Или королева Маб собственной персоной! Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда-либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее. Ни одна королева — даже сама царица Клеопатра — никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью. Когда она порхнула мимо меня, спустившись с лестницы, она наклонилась к моей шее, чуть не коснувшись губами моего уха. — Как я выгляжу? — прошептала она. Ей не хватало только розы в зубах, но я вряд ли осмелилась бы это сказать. Отец сделал шаг вперед и предложил ей руку. — Миндальное печенье! — воскликнула Порслин. — Обожаю его! Миссис Мюллет просияла. — Я дам вам рецепт, дорогуша, — сказала она. — Это сгущенное молоко дает дополнительный привкус. Я чуть не подавилась, но несколько ловких взмахов салфетки обеспечили аккуратное прикрытие. Даффи и Фели, надо отдать им должное, если не считать их первоначального изумления, и глазом не моргнули на одолженный наряд Порслин, хотя они не могли отвести от нее глаз.