— Я… я не знаю. Ты приводишь меня в замешательство. Может, ты хотела иметь оправдание на случай, если не убила ее? — Если бы я хотела ее убить, я бы ее убила, — сердито сказала я. — Я бы оставила все как есть до конца. Я бы не стала портить дело. Понимаешь? Ее глаза расширились, но я видела, что доказала свою правоту. — И насчет того, что только я была там той ночью… А как же Бруки Хейрвуд? Он слонялся по Букшоу — я даже застала его в нашей гостиной. Ты думаешь, его тоже я убила? Ты думаешь, что человек весом меньше пяти стоунов[35] убил Бруки, который весит, наверное, все тринадцать, и повесил его, как стираное белье, на трезубец Посейдона? — Ну… — О, перестань, Порслин! Я не думаю, что Фенелла видела нападавшего. Если бы да, она не обвинила бы меня. Она тяжело ранена и сбита с толку. И позволила своему воображению заполнить недостающее. Она стояла на тропинке, пристально глядя на меня, как будто я кобра в корзине заклинателя змей, внезапно начавшая говорить. — Давай, — сказала я, — пошли. Вернемся в Букшоу и найдем что-нибудь пожрать. — Нет, — ответила она. — Я возвращаюсь в фургон. — Там небезопасно, — заметила я. Возможно, если я назову вещи своими именами, то смогу заставить ее передумать. — Кто бы ни проломил Фенелле череп и не воткнул ложку для лобстеров в нос Бруки, он все еще бродит здесь. Пойдем. — Нет, — повторила она. — Я тебе сказала, я возвращаюсь в фургон. — Почему? Ты меня боишься? Ее ответ прозвучал быстрее, чем мне хотелось бы. — Да, — ответила она, — боюсь. — Ну что ж, — мягко сказала я. — Будь дурочкой. Увидишь, мне наплевать. Я поставила ногу на педаль и приготовилась стартовать. — Флавия… Я обернулась и взглянула на нее через плечо. — Я передала инспектору Хьюитту то, что мне рассказала Фенелла. Чудесно, подумала я. Просто чудесно. Кто-то однажды сказал, что музыка своим волшебством может успокоить. Не помню кого. Может быть, речь шла о звере? Даффи знает точно, но поскольку я с ней не разговариваю, то вряд ли могу спросить. Но, по мне, музыка и наполовину так хорошо не успокаивает, как месть. С моей точки зрения, сведение счетов оказывает настолько успокаивающий эффект на психику, что может дать музыке изрядную фору. После стычки с Порслин я пыхтела, как кабан в стойле, и мне требовалось время, чтобы остыть. Войти в дверь моей лаборатории — все равно что получить убежище в тихой церкви: ряды бутылочек с химикалиями — мои витражи, лабораторный стол — мой алтарь. В химии больше богов, чем на горе Олимп, и здесь, в уединении, я могла мирно молиться величайшим из них: Жозефу Луи Гей-Люссаку (который, обнаружив, что юная продавщица в магазине тканей тайком читает книгу по химии, пряча ее под прилавком, быстренько бросил невесту и женился на этой девушке), Уильяму Перкину (нашедшему способ получения пурпурной краски для императорских мантий без использования выделений моллюсков)[36] и Карлу Вильгельму Шееле, который открыл кислород и — еще более волнующий факт — цианид водорода, мой личный выбор в качестве последнего слова среди ядов. Я начала с мытья рук. Я всегда совершаю этот ритуал, но сегодня мне потребуются сухие руки. Я захватила в лабораторию предмет, обычно пристегнутый к сиденью «Глэдис». «Глэдис» приехала с завода полностью оборудованной, с набором для ремонта, и вот эту жестяную коробку с надписью «Данлоп» я водрузила на лабораторный стол. Но сперва я закрыла глаза и сосредоточилась на предмете моего внимания — моей возлюбленной сестре Офелии Гертруде де Люс, чьим делом жизни было возрождение испанской инквизиции со мной в качестве единственной жертвы. С попустительства Даффи недавние пытки в погребе стали последней каплей. И ныне ужасный час возмездия наступал! Величайшей слабостью Фели было зеркало: когда дело касалось тщеславия, Бекки Шарп по сравнению с моей сестрой выглядела сестрой ордена Святого смирения Марии — ордена, с которым она вечно меня сравнивала (неудачно, должна я сказать).[37] Она была способна часами изучать себя в зеркало, отбрасывая волосы, скаля зубы, возясь с прыщами и оттягивая внешние уголки глаз, чтобы они аристократично опускались, как у отца. Даже в церкви, уже прихорошившись до кончиков ногтей, Фели вечно смотрится в маленькое зеркальце, которое она прячет в «Гимнах, древних и современных», чтобы наблюдать за цветом лица, в то же время притворяясь, что освежает в памяти слова гимна № 573-й «Все яркое и красивое». Кроме того, она отличалась религиозным снобизмом. Для Фели утренняя служба была драмой и она сама — ее благочестивой звездой. Она всегда вскакивала первой, чтобы получить причастие, так, чтобы, когда она возвращалась к нашей скамье, как можно больше прихожан увидели ее скромно потупленные очи и сложенные на талии длинные белые пальцы. Эти факты я проанализировала, перед тем как спланировать следующий шаг, и теперь время настало. С маленькой белой Библией, которую миссис Мюллет подарила мне в день конфирмации, в одной руке и набором для ремонта в другой я направилась к спальне Фели. Это не так сложно, как может показаться. Если идти по паутине пыльных темных коридоров, держась верхнего этажа, можно добраться из восточного крыла Букшоу в западное, минуя по пути большое количество заброшенных спален, не используемых с тех пор, как королева Виктория в последние годы правления отказалась нанести де Люсам визит. Она заметила своему личному секретарю сэру Генри Понсонби, что ей «вероятно, не хватит воздуха в таком крошечном обиталище». Сейчас эти комнаты напоминали морги для мебели, населенные только остовами кроватей, комодами и креслами, прикрытыми простынями, высохшими от старости и временами издававшими тревожные скрипы в ночи. Но в данное время, когда я миновала последние из покинутых спален и подошла к двери, которая вела в западное крыло, все было тихо. Я приложила ухо к зеленому сукну, но по ту сторону царила тишина. Я со скрипом открыла дверь и всмотрелась в коридор. Снова ничего. Словно в могиле. Я улыбнулась, когда по западной лестнице полились звуки 147-й кантаты Баха «Радость человека желающего»: Фели занялась музицированием в гостиной, и я знала, что меня не побеспокоят. Я вошла в ее спальню и закрыла дверь. Эта комната не была мне незнакомой, поскольку я часто приходила сюда стянуть шоколадные конфеты и порыться в шкафах. По планировке она очень похожа на мою: огромный старый ангар с высокими потолками и большими окнами, место, на первый взгляд, более подходящее, чтобы устроить самолет, чем чью-нибудь тушку на ночь. Главным отличием наших спален было то, что в комнате Фели не было пузырящихся влажных обоев на стенах и потолке: во время ливней вода просачивалась и превращала мой матрас в сырое болото. В таких случаях мне приходилось уходить с кровати и проводить ночь, завернувшись в халат, в пропахшем мышами «крылатом» кресле, стоявшем в единственном сухом углу комнаты. Спальня Фели, в противоположность моей, как будто возникла из кино. Стены покрывал изящный цветочный орнамент (кажется, моховая роза), а высокие окна обрамляли занавески из кружев. Кровать с пологом на четырех столбиках казалась маленькой в столь огромной комнате и, почти незаметная, стояла в углу. Слева от окон, на почетном месте, располагался исключительно элегантный комод эпохи королевы Анны, его изогнутые ножки были такие же стройные и изящные, как у танцовщиц на картинах Дега. Над ним на стене висело чудовищных размеров зеркало в темной раме, слишком большое для грациозных ножек внизу. Это очень напоминало Шалтая-Болтая: неприлично огромная голова на теле с ножками эльфа. Я воспользовалась расческой Фели, чтобы открыть Библию на крышке комода. Из набора для ремонта шин я добыла гидроокись силиката магния, более известную как французский мел, или тальк. Это вещество предназначалось для того, чтобы предотвращать прилипание камеры к внутренней стороне покрышки, но это не то применение, которое я собиралась ему найти. Я окунула одну из кисточек из верблюжьего волоса для макияжа в тальк и, последний раз заглянув в Библию для справки, написала краткое послание на зеркале жирными буквами: «Второзаконие. 28:27». Сделав это, я вытащила платок из кармана и аккуратно стерла написанные слова. Сдула остатки просыпавшегося талька с крышки комода и стерла следы на полу. Готово! Остальная часть моего плана гарантированно осуществится сама собой. Она развернется благодаря неизбежным законам химии, а мне не придется пошевелить и пальцем. Когда Фели в следующий раз устроится перед зеркалом и придвинется поближе, чтобы рассмотреть свою отвратительную шкурку, влага ее дыхания сделает видимыми слова, которые я написала на стекле. И послание крупно проступит прямо перед ней: Второзаконие. 28:27. Фели придет в ужас. Она бросится к Библии, чтобы прочитать абзац (на самом деле, может, и нет: поскольку эта цитата имеет отношение к внешнему виду, вполне может быть, что она и так знает ее наизусть). Но если она таки начнет ее искать, вот что обнаружит: Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться… Как будто проказы недостаточно, еще речь идет о почечуе, то есть геморрое, — идеальный штрих, я полагаю. И если я знаю свою сестру, она не сможет удержаться, чтобы не прочитать следующие строфы: …поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца. И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя. Ха-ха! Увидев, как эти слова материализуются прямо на глазах, Фели поверит, что это послание от Бога, клянусь Старым Гарри,[38] как она пожалеет! Я прямо видела эту картину: она бросится ниц на ковер, обуреваемая мыслями, испуганная и шокированная, не в состоянии произнести ни звука. Я фыркнула, прыгая вниз по лестнице. Не могу дождаться. У подножия лестницы, в вестибюле, стоял инспектор Хьюитт. 15