Харриет. Моя мать. Она сидит на ящике для растений на подоконнике в гостиной Букшоу. У ее правой руки моя сестра Офелия в возрасте семи лет играет в «веревочки» из красной шерсти, нитки болтаются между ее пальцев, словно тонкие алые змейки. Слева от Харриет вторая моя сестра Дафна, хотя еще слишком маленькая, чтобы уметь читать, указательным пальцем отмечает место в большой книге — «Сказках братьев Гримм». Харриет с нежностью смотрит вниз, с легкой улыбкой мадонны на губах, на белый сверток, который держит на согнутой левой руке: ребенок — младенец, завернутый в белые пышные кружева, — это крестильное платьице? Я хотела посмотреть на мать, но мои глаза все время возвращались к ребенку. Разумеется, это была я. — Десять лет назад, — говорила Ванетта, — я приехала в Букшоу зимой. Сейчас она стояла рядом со мной. — Как хорошо я это помню. Тем вечером был убийственный мороз. Все было покрыто льдом. Я позвонила твоей матери и предложила перенести на другой день, но она и слышать об этом не хотела. Она сказала, что уезжает и хочет оставить этот портрет в качестве подарка отцу. Она хотела сделать ему сюрприз, когда вернется. У меня кружилась голова. — Разумеется, она так и не вернулась, — мягко добавила Ванетта, — и, откровенно говоря, с тех пор у меня не хватило мужества отдать ему портрет, бедняге. Он так горюет. Горюет? Хотя я никогда не формулировала это именно такими словами, это правда. Отец действительно горюет, но делает это в уединении и преимущественно в тишине. — Картина, полагаю, принадлежит ему, потому что твоя мать заплатила за нее авансом. Она была очень доверчивым человеком. Правда? — хотела сказать я. Не знаю. Я не так хорошо знаю ее, как вы. Внезапно мне захотелось выбраться из этого дома — выйти на улицу, где я снова смогу дышать. — Думаю, пусть лучше она остается у вас, миссис Хейрвуд, по крайней мере пока что. Я бы не хотела расстраивать отца. Постой-ка! — подумала я. Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы расстраивать отца — или по крайней мере идти против его желаний. Почему сейчас меня переполнило неожиданное стремление успокоить его и чтобы он меня обнял? Не то чтобы он это делал, конечно же, потому что в реальной жизни мы, де Люсы, подобными вещами не занимаемся. Но тем не менее какая-то неведомая часть вселенной изменилась, будто одна из четырех черепах, которые, как утверждают, держат мир на спинах, внезапно перенесла вес с одной лапы на другую. — Мне пора идти, — сказала я, пятясь к двери. — Мне очень жаль насчет Бруки. Я знаю, в Бишоп-Лейси у него было много друзей. На самом деле ничего такого я не знала. Зачем я это говорю? Как будто моим ртом завладел кто-то и я не в состоянии остановить поток слов. Все, что я действительно знала о Бруки, — то, что он был бездельником и браконьером и что я застала его, когда он рыскал в нашем доме посреди ночи. Это его слова о Серой леди из Букшоу. — До свидания, — попрощалась я. Когда я вышла в коридор, Урсула торопливо отвернулась и скрылась из виду с ивовой корзиной в руке. Но не настолько быстро, чтобы я не успела заметить взгляд чистой ненависти в мой адрес. Направляясь на велосипеде в сторону Бишоп-Лейси, я размышляла об увиденном. Я ездила в Мальден-Фенвик в поисках ключа к поведению Бруки Хейрвуда — наверняка это он напал на Фенеллу Фаа в Изгородях, потому что кто еще мог шататься в Букшоу в ту ночь? Но вместо этого я ушла с новым образом Харриет, моей матери, при этом мне было грустно. Почему, например, мое сердце так грызло зрелище того, как Фели и Даффи, как две довольные гусеницы, наслаждались безопасностью и купались в ее сиянии, тогда как я лежала беспомощная, закутанная, словно маленькая мумия, в белую ткань, представляя не больший интерес, чем сверток из магазина? Любила ли меня Харриет? Мои сестры вечно утверждали, что нет, что на самом деле она меня презирала, что впала в депрессию после моего рождения — депрессию, которая, вероятно, стала причиной ее гибели. И тем не менее в картине, должно быть, написанной прямо перед тем, как она уехала в свое последнее путешествие, не было ни следа несчастья. Глаза Харриет смотрели на меня, и выражение ее лица давало понять, что ей весело. Что-то в портрете изводило меня, что-то полузабытое, неуловимое, пока я смотрела на мольберт в студии Ванетты Хейрвуд. Но что это? Как я ни пыталась, не могла уловить это. Расслабься, Флавия, сказала себе я. Успокойся. Подумай о чем-то другом. Давным-давно я обнаружила, что, когда слово или формула отказываются приходить на ум, лучше всего подумать о чем-то другом — о тиграх, например, или овсянке. И когда ускользающее слово меньше всего этого ожидает, я внезапно опять сосредоточу на нем все свое внимание, поймав нарушителя лучом моего мысленного прожектора, перед тем как он успеет ускользнуть во мрак. «Выслеживание мысли» — так я называла эту технику и гордилась собой за ее изобретение. Я отпустила свои мысли, позволив им уплыть к тиграм, и первым мне вспомнился тигр из поэмы Уильяма Блейка, тот, ужасный пылающий огонь в лесах ночи. Однажды, когда я была еще совсем маленькой, Даффи довела меня до истерики, когда завернулась в ковер из тигровой шкуры, который висел в оружейной галерее Букшоу, и прокралась в мою спальню посреди ночи, цитируя стихи низким ужасным рыком: «Тигр, о тигр, светло горящий…»[34] Она так и не простила меня за то, что я швырнула в нее будильником. Шрам на подбородке остался до сих пор. А теперь я думала об овсянке: зима, огромные дымящиеся черпаки с кашей, серой, будто лава, выплеснувшаяся из вулкана ночью, и миссис Мюллет по распоряжению отца… Миссис Мюллет! Конечно же! Что-то она мне сказала, когда я спросила насчет Бруки Хейрвуда. «Его мать рисует лошадей и гончих и всякое такое». «Может, она и вас нарисует в свое время», — добавила миссис Мюллет. «В свое время». Значит, миссис Мюллет знает о портрете Харриет! Должно быть, она была в доме во время тайных сеансов. — Тигр! — крикнула я. — Ти-и-игр! Мои слова отразились эхом от изгородей по обе стороны узкой тропинки. Что-то впереди меня бросилось в укрытие. Может, животное? Олень? Нет, не животное — человек. Это Порслин. Я уверена. Она все еще одета в черное креповое платье Фенеллы. Я резко затормозила «Глэдис». — Порслин! — окликнула я. — Это ты? Ответа не было. — Порслин? Это я, Флавия. Что за глупость! Порслин спряталась за изгородью, потому что это я! Но почему? Хотя я ее не видела, наверняка она настолько близко, что можно коснуться. Я чувствовала ее взгляд на себе. — Порслин! Что такое? В чем дело? Загадочное молчание затянулось. Словно на одном из тех спиритических сеансов в светских гостиных, когда ждешь, чтобы доска Уиджи начала двигаться. — Ладно, — наконец сказала я, — подумай. Я буду сидеть тут и не пошевелюсь, пока ты не выйдешь. Последовало еще одно долгое ожидание, затем кусты зашуршали, и Порслин вышла на тропинку. Выражение ее лица давало понять, что она на пути к гильотине. — В чем дело? — спросила я. — Что случилось? Когда я шагнула к ней, она отпрянула, сохраняя между нами безопасную дистанцию. — Полиция отвезла меня к Фенелле, — дрожащим голосом сказала она. — В больницу. О нет! — подумала я. Она умерла от ран. Пусть это будет неправда. — Мне очень жаль, — сказала я, делая еще шаг. Порслин отступила и подняла руки, будто защищаясь от меня. — Жаль? — произнесла она чужим голосом. — Что тебе жаль? Нет! Стой где стоишь! — Мне жаль, что с Фенеллой это случилось. Я сделала все, что могла, чтобы помочь ей. — Ради бога, Флавия! — закричала Порслин. — Прекрати! Чертовски ясно, что это ты пыталась убить ее, и ты это знаешь! А теперь ты хочешь убить меня! Ее слова ударили меня, словно кулаком, и я задохнулась. Я не могла дышать, голова закружилась, и в мозгу будто зашевелилась стая саранчи. — Я… Но бесполезно — я была не в состоянии говорить. — Фенелла мне все рассказала. Ты и твоя семья ненавидели нас годами. Твой отец выставил Фенеллу и Джонни Фаа из поместья, и поэтому Джонни умер. Ты отвезла ее обратно на место прежнего лагеря, чтобы докончить работу, и тебе почти удалось, не так ли? — Это безумие, — выдавила я. — С чего бы мне хотеть… — Только ты знала, что она здесь. — Послушай, Порслин, — заговорила я. — Я знаю, ты расстроена. Я понимаю. Но, если бы я хотела убить Фенеллу, с какой стати я бы обратилась к доктору Дарби? Разве я не оставила бы ее просто умирать?