1 На похороны Деда собрались все. Или почти все. Во всяком случае все, кто мог. «Шестигранник» на Пехотной давно не видел такого скопления людей. Группа ветеранов «Альфы», со многими из которых Дед начинал, приехала на огромном «Икарусе». Но и в нем не всем хватило мест. Некоторые бойцы стояли в проходе, кто-то притулился на подлокотнике. Они выходили угрюмые и подавленные, неловко держа в огромных ладонях букетики гвоздик. Мелькнули бинты. Один опирался на палочку. Тихо здоровались со знакомыми, коротко кивали, жали руки. «Ты как?» «Ты где?» «Вот так и встречаемся только на похоронах». «Что, место встречи изменить нельзя?» Рассредотачивались вдоль высокого чугунного забора, за которым виднелись щербатые ступеньки зала гражданских панихид. Подъехали еще две «девятки» с частными номерами. Амортизаторы с облегчением вздохнули, когда солидные седоки вылезли из салона. Щелкнул замок раздвижного костыля. Еще один боец оперся плечом на искусственную подпорку. В этой команде практически не было людей, избежавших ранений. Шрамы — как зарубки на прикладе: свидетельства боев, стычек, проведенных операций. Предстоящая процедура не вязалась с ярким, солнечным днем бабьего лета. Оранжевые листья кленов мягким паласом укрыли дорожки старого сада. Они шуршали под подошвами каким-то особым нежным шелестом. Двое парней достали из багажника ветки елей. Они ломали их мягкие нежные лапы и бросали поверх желто-красного ковра. Заканчивалось очередное прощание с усопшим. Им был маленький щуплый прапорщик из комендатуры. Совсем еще мальчик, он умер от рака — болезни, в общем, необязательно смертельной, но в частности неизлечимой. Его родственники с удивлением смотрели на темневшую за окнами толпу, которая прибыла на прощание, судя по всему, с большим человеком. И от этого собственные страдания становились еще более глубокими. Ах, как хотелось бы, чтобы жизнь молодых была не столь скоротечной. Почерневшая от слез вдова терла виски ваткой с нашатырем и твердила, словно заведенная: «Отмучился... Отмучился...» Молоденькие сослуживцы неловко, словно испытывая суеверный ужас перед покойным, подняли гроб и понесли его из зала. При выходе замешкались гроб качнулся. Здоровенный альфовец подхватил угол, поддержал. Отодвинув в сторону юнца из комендатуры, он сноровисто и мягко, словно всю жизнь это делал, поставил край домовины на тележку с колесиками и задвинул гроб в катафалк. Словно вогнал патрон в патронник. Двери зала закрылись. Подошла очередь Деда. Подошла? Подкралась незаметно! Народ потянулся в маленький дворик. Олег был здесь с утра. Скорбные обязанности притупили мрачные думы, навалившиеся на него. В этом было облегчение. В этом была своя необъяснимая логика. Самые тяжелые минуты имеют свое заземление: необходимость действовать, контролировать слова и поступки, что-то решать. По невидимому проводу отрицательные заряды стекают на землю, не доводя сознание до полного умопомрачения. Олег прошел в служебное помещение в задней части морга. В красном, обитом сборчатым кумачом гробу лежал Дед. Поверх его еще курсантского парадного кителя цвета морской волны лежало белое покрывало. На восковом, словно черно-белая фотография, лице — белая кожа и смоляные без проседи усы — печать умиротворения и покоя. — Ну как? — Бальзамировщик постарался на славу. Ушли синие круги под глазами, разгладились глубокие морщины. Олег кивнул. — Понесли. Они вдвоем переставили гроб на каталку и двинули в зал. В изголовье мраморного постамента Адмирал уже установил фотографию Деда. На увеличенном снимке тот был серьезен и суров, как может быть суров человек, снимающийся не для чего-нибудь легкомысленного, а на удостоверение сотрудника КГБ. Форма была старого образца, а в петлицах — венчики с пятиконечной звездой. На новые удостоверения такие фото не принимаются. Но Дед не нуждался в новом удостоверении. Через месяц он должен был закончить службу. Окончил раньше... Панихида была краткой. Слова прощания оставили на потом. Дорога к последнему приюту предстояла долгой. Попетляв по столичным улицам и выкатив на Рязанское шоссе, кавалькада увеличила скорость. Родственники хотели похоронить Серегу на маленьком кладбище в деревне Черкизово неподалеку от Коломны. Бывший деревенский погост, наверное, никогда не видел такого скопления людей. Даже несмотря на то, что многие вынуждены были попрощаться с товарищем в «шестиграннике», в Черкизово пришли четыре набитых «Икаруса» да десяток легковушек с гаишным «жигуленком» во главе. Люди разбрелись по узким тропинкам, проходам между металлическими и деревянными оградами, окружили ярко-желтую от песка свежую могилу. Говорили много, но, как всегда, бестолково и сумбурно. «И похоронить товарища не умеем...» Олег волновался. Ему очень хотелось сказать обо всем, что наболело, сказать теплые и дружеские слова о погибшем. Вспомнить... Но, когда настала его очередь, горло перехватило, и, кроме «Прости!», он ничего не смог из себя выдавить... 2 «Прости!» — повторил Олег, наблюдая, как желтый песок сыплется на алую крышку гроба с новенькой парадной фуражкой, прибитой гвоздем через лакированный козырек. Последней горсть земли бросила Анна. Кто-то хлопнул Олега по плечу. Валерий Иванович — В.И. — Ты как? — Этот вопрос сегодня задавали Олегу с монотонностью маятника. «Ты как? Ты как?» Соколов пожал плечами, кивнул на песчаный холмик. — Вот так, старик. Рабочие сноровисто обрубали длинные стебли гвоздик и втыкали их в землю. «Неужели и здесь, в деревне, цветы воруют?» — подумал Олег. — Дольше постоят, — словно угадав, пояснил крепкий парень с фиолетовым лицом. Он спешил завершить свое дело: невероятно горели трубы. Магазин ждал... Парень лихо рубанул по стеблям короткой лопатой с отполированным землей жалом. Венки и цветы густо покрыли могильный холмик. Поминальной свечой алел в изголовье осенний клен. У ворот распрощались с высоким начальством. Жизнь жизнью, смерть смертью, а оперативная обстановка диктует свои условия, свой режим. Мигнули фонари, и синие мигалки стали стремительно удаляться. Без начальства, хоть и своего, дышалось как-то легче. Поминки проходили в местной столовой. Народу набилось — яблоку негде упасть. Традиция собирать всех за одним столом и в радости и горе соблюдалась свято. Альфовцы устроили стол во дворе. На улице привычней. У них, как в походе, было все свое. Не из желания выделиться или обособиться: они знали, что денег на поминки немного, и потому не желали вводить в расход своим присутствием. Несколько ящиков водки, импортный сухой паек... Пили молча, вместо тостов обменивались короткими репликами. После третьего стакана народ потянулся покурить. — Ты как? — снова спросил В.И. Его щеки порозовели, в глазах появился блеск, который не могли скрыть затемненные стекла. — Я тебя не риторически спрашиваю. Я ведь понимаю, что... — Что я не выдержу и уйду? — Вроде того. — В принципе, я давно готов сделать это. — Что держит? Долг? — В.И. вдохнул дым чужой сигареты. Он бросил курить год назад и держался, несмотря на соблазны. — Деньги? Выслуга? — Шило на мыло менять? Олег давно думал о том, что делать вне Конторы, но его фантазии не шли дальше «сутки-через-трое». Каким бы уникальным образованием он ни обладал, закрепив его дипломом Высшей школы КГБ, а затем усугубив Дипакадемией, Олег сомневался в возможности приложения своих знаний вне Конторы. Нет, даже не сомневался, а страшился этого. Воля пугала его, словно море слабого пловца. И сегодня, прощаясь с Дедом, он даже... чуть-чуть ему завидовал. Тому не пришлось выбирать и делать отчаянный шаг. Все сделали за него. «Бред какой-то!»— подумал Олег. — Шило на ящик мыла. — В.И. улыбнулся. 3 Сейчас он мог улыбаться. Но пять лет назад ему было не до улыбок. Девяносто первый многих отучил от этого естественного для человека мимического движения лица. Отрицательная энергетика накрыла площади столицы облаком злобы. Демократические бомжи и номенклатурные перерожденцы звали людей на баррикады. «Долой!» и «К ответу!» стали лозунгами дня. Не свойственное истинной демократии черно-белое мышление лишило плюрализм его притягательной силы. Но над этим никто тогда не задумывался. Тайфун разрушения поднялся над страной. Господи! Где они — пророки новой эры? Одних уж нет, а те далече. Баранников — в могиле, Ильюшенко — в камере, Кобец — в камере, Станкевич — в розыске, Лебедь — в опальной оппозиции... Грачев... Ерин... Бурбулис... Куркова... Старовойтова... Попов... Революции пожирают своих детей! Наши революции прожорливее. Они пожирают и детей, и внуков.. И детей детей. И внуков внуков. «Мы вылечим больное общество»,— кричали на трибунах. Лекари перестройки лечили народ с садизмом инквизиторов. Без наркоза, без стерилизации. Вскрыли, посмотрели, что внутри... А раны залечить забыли. И гноятся эти раны, ох как гноятся. Все это для В.И. было ясно еще тогда. Даже раньше. Уже в восемьдесят шестом появились симптомы болезни и возникла первая тревога. Среднее поколение воспринимало ее интуитивно, старшее — разумом. Страна походила на неизлечимого больного незадолго до кончины. Накаченное идеологическими наркотиками тело ощутило облегчение. Но облегчение это было последним... Словно под гипнозом, недальновидные политики делали судорожные движения. Долбаный ГКЧП довершил все... Забыли вожди наставления старой проститутки: если тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие... А как хорошо начиналось! Появление Валерия Ивановича Свиридова в КГБ, или, как его тогда называли, конторе глубокого бурения, не было выдающимся событием или из ряда вон выходящим явлением. Окончив техникум и поступив в вечерний институт, Свиридов не задумывался о возможности карьеры в качестве офицера всесильного и могучего ведомства. К нему он относился так же равнодушно, как к троллейбусу или фонарному столбу. Ну, есть и есть. О репрессиях или о других мрачных страницах истории, связанных с этим наркоматом, он как-то особо не размышлял. Его родных и близких драматические годы обошли стороной: ну, не были они причастны к троцкистско-зиновьевским блокам, да и о покушениях на Сталина и его окружение вроде как не задумывались и потому на кухне не обсуждали. Их миновала чаша сия. Но в этом трудно было искать закономерности, так как тысячи таких же работяг, а они были именно работяги, далекие от политики, рыли каналы и строили БАМ. В общем, Валерий Свиридов, как ворона не пуганная, к предложению поступить на работу в Контору отнесся спокойно и с достоинством. Тем более что сделано это предложение было близким другом Василием Тюриным в весьма конфиденциальной обстановке — на верхней лестничной площадке административного корпуса родного завода. Именно там Василий открыл ему страшную тайну, что сам он уже почти оформлен на службу и не сегодня завтра будет увольняться из народного хозяйства. Друг и сотоварищ поведал также о том, что, будучи в кадрах, «где у него свои люди и все схвачено», он со всей революционной страстностью продал и душу Валерия Ивановича. И почти кровью расписался под своей рекомендацией. Как человек язвительный от природы, В.И. долго и нудно расспрашивал сотоварища об их совместной будущей героической работе. Догадывался, что тот ни хрена не знает, а потому либо будет врать, как Троцкий, либо щеки надувать, прикрываясь секретностью. Так и оказалось. Василий вилял и изворачивался, глубокомысленно закатывал глаза, демонстративно прислушивался к шагам на лестнице и наконец, взмыленный от пристрастного допроса, поставил вопрос ребром. — Так ты готов служить Отчизне? Резкость и конкретность заявочки обдала ледяным холодом. Служить Отчизне! — Нет, брат, я, наверное, недостоин! В.И. еле удержался на серьезной волне, увидев несчастный вид приятеля, который, судя по всему, не менее изощренно врал и про него в этих самых кадрах, «где все схвачено». Ну должен же был он показать знание людей, без которого кандидат в органы просто тьфу, и никакой «не командир, а просто балаболка». Однако не прошло и трех дней, как эти самые кадры дали о себе знать. Кадры, которые решают всех. Прибыв по звонку на Малую Лубянку, В.И. с удивлением обнаружил, что увиденное там мало отличается от того, с чем он сталкивался ежедневно. Мужики, проверяющие документы, стояли на проходной без формы (в те времена так оно и было). Женщины, как потомки оккупантов, тащили из буфета за задние лапы посиневших от лютых пыток кур. Все по-нашенски, по-человечески. У его собеседника была лысая, как глобус, голова. Во время беседы она меняла цвет и, кажется, даже форму. А еще обладала невероятной способностью «гонять волну». В мгновения сосредоточения кожа на черепе собиралась в складки, и в месте, где на глобусе должен был бы находиться Северный Ледовитый океан, бушевал шторм. «Наверное, я им не подойду: не умею я так».