Легко вдруг стало: чудилось, Что кто-то наклоняется И шепчет надо мной: «Усни, многокручинная! Усни, многострадальная!» И крестит… С рук скатилися Веревки… Я не помнила Потом уж ничего… Очнулась я. Темно кругом, Гляжу в окно – глухая ночь! Да где же я? да что со мной? Не помню, хоть убей! Я выбралась на улицу — Пуста. На небо глянула — Ни месяца, ни звезд. Сплошная туча черная Висела над деревнею. Темны дома крестьянские, Одна пристройка дедова Сияла, как чертог. Вошла – и все я вспомнила: Свечами воску ярого Обставлен, среди горенки Дубовый стол стоял, На нем гробочек крохотный Прикрыт камчатной скатертью, Икона в головах… «Ой плотнички-работнички! Какой вы дом построили Сыночку моему? Окошки не прорублены, Стеколышки не вставлены, Ни печи, ни скамьи! Пуховой нет перинушки… Ой, жестко будет Демушке. Ой, страшно будет спать!.. «Уйди!..» – вдруг закричала я, Увидела я дедушку: В очках, с раскрытой книгою Стоял он перед гробиком, Над Демою читал. Я старика столетнего Звала клейменым, каторжным. Гневна, грозна, кричала я: «Уйди! убил ты Демушку! Будь проклят ты… уйди!..» Старик ни с места. Крестится. Читает… Уходилась я, Тут дедко подошел: – Зимой тебе, Матренушка, Я жизнь свою рассказывал. Да рассказал не все: Леса у нас угрюмые, Озера нелюдимые, Народ у нас дикарь. Суровы наши промыслы: Дави тетерю петлею, Медведя режь рогатиной, Сплошаешь – сам пропал! А господин Шалашников С своей воинской силою? А немец-душегуб? Потом острог да каторга… Окаменел я, внученька, Лютее зверя был. Сто лет зима бессменная Стояла. Растопил ее