Решено было, что юный Филипп останется при отце, ибо король сам выразил желание присматривать за сыном, а мальчугана Алансонского поручили заботам Протоиерея. Коннетабль разбил армию на три крупных боевых соединения. Первое в количестве тридцати двух знамен, распущенных дворянами, отходило под командование герцога Орлеанского. Вторым командовал дофин, герцог Нормандский, вместе со своими братьями Людовиком Анжуйским и Иоанном Беррийским. Но, честно говоря, руководили всеми операциями Жан де Ланда, Тибо де Водене и сир Сен-Венан, три закаленных воина; им поручено было держаться как можно ближе к наследнику престола и руководить его действиями. Третьим соединением командовал сам король. Иоанна подсадили на его огромного белого боевого коня. Он взглядом окинул свое воинство и восхитился душой – столь многочисленно и столь прекрасно оно было. Сколько шлемов, сплошной частокол копий в бесконечно длинных рядах! Сколько мощных коней, поматывающих головой и побрякивающих удилами. К седлам приторочены мечи, боевые палицы, обоюдоострые секиры. На концах копий плескались на ветру вымпелы и рыцарские знамена. Как пестро размалеваны щиты и тарчи, как ярко расшиты плащи рыцарей и чепраки их коней! И даже сквозь поднятую пыль все это блестит, сверкает, сияет под утренним солнышком. Тут король выступает вперед и возглашает во всю мощь своей глотки: – Добрые мои сиры, когда вы находились в Париже, в Шартре, в Руане или Орлеане, вы грозили англичанам и мечтали встретиться с ними в честном бою. Вот они теперь перед вами; смотрите, я вам указываю, где они. Так покажите же им, на что вы способны, и отмстите врагу за все беды и неприятности, что причинял он нам, ибо мы непременно побьем его. И когда уже прогремело ответное оглушительное: «С нами Бог! Сейчас враг получит по заслугам», король промолчал. Он не давал приказа идти в атаку на врага, он ждал, когда вернется Эсташ де Рибмон, бальи городов Лилля и Дуэ, посланный с небольшим отрядом разведать поточнее позицию англичан. И в немом молчании ждала вся армия. Тяжкая минута для того, кто уже готов к атаке, а приказа нет. Ибо каждый тогда говорит себе: «Быть может, нынче наступит и мой черед... Быть может, сейчас я вижу землю в последний раз...» И у всех сжало горло под стальными подбородниками, и каждый взывал к Богу горячее, чем на недавней мессе. Военные игрища вдруг стали чем-то торжественным и страшным. Мессир Жоффруа де Шарни нес орифламму Франции, ибо король оказал ему великую честь, доверив нести орифламму, и, как мне передавали, лицо у него светилось. Самым спокойным казался герцог Афинский. Из долгого опыта он знал, что все, что он мог сделать как коннетабль, уже сделано. Как только завяжется бой, он не увидит ничего дальше чем за две сотни шагов, а его не услышат и за полсотни; отовсюду, где будут рубиться люди, ему будут слать гонцов, которым или удастся добраться до него, или не удастся; и тем, кому удастся, он прокричит приказ, который или будет, или не будет выполнен. Но уже одно то, что сам коннетабль здесь, что можно послать к нему гонца, что он махнет ему рукой, что, надрывая глотку в крике, одобрит те или иные действия,– одно это подбадривает людей... В трудную минуту он, быть может, сумеет принять мудрое решение. Но среди этого стука мечей и человеческих воплей вовсе не он, а воля Божия будет руководить людьми. И раз столь многочисленны французские войска, очевидно, Бог уже выразил свою волю. А король Иоанн тем временем начинал терять терпение, так как Эсташ де Рибмон все не появлялся. Может быть, его тоже захватили англичане, как вчера захватили графов Жуаньи и Оксерского? Было бы разумнее всего послать еще один отряд лазутчиков. Но король Иоанн не выносил ожидания. Его охватило злобное нетерпение, которое вскипало в его душе всякий раз, когда события не сразу подчинялись его воле, и именно поэтому он терял способность рассуждать здраво. С губ его чуть было не сорвался приказ идти в атаку... ладно, там разберемся... когда наконец-то появился мессир де Рибмон со своими лазутчиками. – Ну, Эсташ, каковы новости? – Лучше и нельзя, сир, будь на то воля Божья, вы одержите над врагом блистательную победу! – А сколько их? – Сир, мы их видели и прикинули на глазок. По примерному подсчету, у англичан тысячи две рыцарей, тысячи четыре лучников и полторы тысячи ратников. С высоты белоснежного боевого коня король одарил всех улыбкой победителя. Он оглядел свои двадцать пять тысяч или примерно двадцать пять тысяч воинов, выстроившихся вокруг него. – А каковы их позиции? – О сир, они расположились в очень удачном месте, они наверняка смогут выставить против нас всего один отряд, и притом небольшой, но они, видно, хорошо подготовились к бою. И пошел описывать, как разместили своих людей англичане: по обе стороны идущей вверх дороги, окаймленной густой изгородью и кустарником, за которым они расставили своих лучников. Атаковать их можно только с дороги, где в ряд пройдут всего четыре лошади. Со всех других сторон – виноградники и сосновые рощи, где особенно не поскачешь. Английские рыцари отвели своих лошадей в укрытие и пешие расположились позади лучников, которые образуют как бы частокол. И этих самых лучников не так-то легко будет выбить! – А что же, мессир Эсташ, вы нам посоветуете? Все войско стояло, не спуская глаз с собравшихся на совет вокруг короля коннетабля, обоих маршалов и главных военачальников. А также графа Дугласа, не расстававшегося с королем после Бретея. Бывают иной раз гости, которые чересчур дорого обходятся хозяевам. Первым заговорил Уильям Дуглас: – Мы, шотландцы, сражаясь с англичанами, всегда спешиваемся... А Рибмон пошел еще дальше, приведя в пример фламандское ополчение. И вот, когда уже пришло время идти в бой, начались рассуждения о тонкостях военного искусства. Рибмон предложил план атаки. И Уильям Дуглас поддержал его. А король пожелал, чтобы все их выслушали, потому что один лишь Рибмон обследовал расположение англичан и потому что Дуглас, гость короля, так хорошо знает англичан. И вдруг был отдан приказ, подхваченный десятками голосов, повторенный на все лады: – Спешиться! Как так спешиться? Стало быть, мы в бой не идем; неужели зря эта великая минута напряжения всех сил, минута, когда каждый в душе своей уже готовился к смерти, минута страха и тоски? По рядам пробежала зыбь разочарования. Да нет, да нет, мы пойдем в бой, только пойдем пешие. В седле останутся лишь триста рыцарей, их поведут сами маршалы, и эти рыцари расчистят проход в рядах английских лучников. И в этот проход тут же устремятся остальные рыцари, дабы схватиться врукопашную с людьми принца Уэльского. Лошадей пусть оставят неподалеку, потому что преследовать неприятеля будем верхами. Маршалы Одрегем и Клермон уже обходили ряды, чтобы отобрать для атаки триста рыцарей, самых крепких, самых отважных и тех, что вооружены лучше других. Нельзя сказать, чтобы у маршалов был особенно довольный вид, ибо им даже не предложили высказать свое мнение. Правда, Клермон пытался было что-то сказать и попросил дать время все хорошенько обдумать. Но король его оборвал: – Мессир Эсташ видел, а мессир Дуглас знает. Так что же нового дадут нам ваши соображения? План лазутчика и план гостя стал теперь планом короля... – Почему бы не произвести Рибмона в маршалы, а Дугласа в коннетабли? – ворчал Одрегем. Всем, кто не назначен идти в головной отряд, спешиться, спешиться! – Снять шпоры и отрубить рукоятки копий до длины пяти футов. В рядах рыцарей ропот и смятение. Не для того мы сюда явились. И тогда с какой стати распустили в Шартре пехоту, если рыцарям приходится теперь выполнять ее обязанности? А главное, укорачивать копья, да от этого же у рыцарей сердце разрывалось! Прекрасные ясеневые древки, выбранные с такой любовью и тщанием, их можно держать горизонтально, прижать к тарчу – и в галоп. А теперь им придется шагать в этих тяжеленных железных доспехах, да еще с палками вместо копий. «Не забывайте Креси...» – уговаривали те, кто любой ценой старался оправдать действия короля. «Креси, вечно у вас Креси на языке»,– брюзжали недовольные. Эти люди, чье сердце всего полчаса назад радостно ширилось от сознания своего высокого рыцарского долга, ворчали сейчас, как простые вилланы, у которых сломалась ось повозки. Но сам король, желая дать своим подданным достойный пример, отослал своего белоснежного скакуна и шагал по траве, притоптывая каблуками без шпор и перебрасывая боевую палицу то из левой руки в правую, то из правой в левую. Вот среди этого воинства, которое озабоченно рубило древки своих копий секирами, притороченными к ленчику, так вот, среди этого воинства я проскакал на полном галопе, явившись из Пуатье; надо мной развевался стяг Святого престола, а сопровождали меня только мои рыцари и лучшие мои стражники: Гийерми, Кюнак, Эли д’Эмери, Эли де Раймон – словом, те, которые и сейчас тоже сопровождают нас. Они-то все помнят! Рассказывали они вам или нет?.. Я соскакиваю с коня, бросаю поводья Ла Рю, нахлобучиваю сползшую от скачки на спину кардинальскую шапку; Брюне оправляет мою мантию, и я подхожу к королю, скрестив на груди руки в перчатках. И сразу же говорю ему твердо, но уважительно: – Сир, прошу вас, умоляю вас именем христианской веры отложить начало боя. Обращаюсь к вам по приказанию и по воле нашего Святого отца. Соблаговолите ли вы выслушать меня? И что же мог сделать король Иоанн, как не ответить мне столь же любезно, потому что его поразило появление в такую минуту столь назойливого посланца церкви: – Охотно, ваше преосвященство, охотно. Что вам угодно мне сказать? С минуту я стоял, подняв глаза к небу, как бы моля Всевышнего просветить меня. Нет, я и в самом деле молился, но я также поджидал, когда герцог Афинский, оба маршала, герцог Бурбонский, епископ Шово, в котором я рассчитывал найти единомышленника, Жан де Ланда, Сен-Венан, Танкарвилль и кое-кто еще, в том числе Протоиерей, подойдут поближе. Ибо сейчас уже не время было разговаривать с глазу на глаз или вести беседу за обедом, как в Бретее или Шартре. Я хотел, чтобы меня слышали все, не только один король, но и самые знатные люди Франции, и чтобы они были свидетелями моего демарша. – Дражайший сир,– начал я,– здесь собрался весь цвет рыцарства французского королевства, им несть числа, и идут они против горстки людей, ибо по отношению к вам англичан всего горстка. Они не могут устоять против вашей силы, и было бы воистину благороднее с вашей стороны отпустить их, не затевая боя, чем рисковать всем этим славным рыцарством и погубить как с той, так и с другой стороны сотни и тысячи добрых христиан. Говорю вам это по повелению нашего Святейшего отца, который поручил мне, как своему нунцию, облекши меня всей полнотою власти, споспешествовать делу мира, ибо таково повеление Божье, ибо по воле Господней должен воцариться мир между христианскими народами. И еще молю вас именем Всевышнего, разрешите мне вновь увидеться с принцем Уэльским, дабы внушить ему, сколь огромная опасность грозит англичанам с вашей стороны, и постараться образумить его. Если бы он, король Иоанн, мог меня укусить, я думаю, что он не преминул бы это сделать. Но кардинал на поле боя – это все-таки производит впечатление. И герцог Афинский важно склонил голову, а за ним и маршал Клермон и его высочество Бурбон. Я добавил: – Дражайший сир, нынче воскресенье, день Господень, и вы только что отстояли мессу. Так ли уж вам по душе трудиться во имя смерти в день, посвященный Господу нашему? Дайте же мне хоть возможность переговорить с принцем! Король Иоанн оглядел своих сеньоров и понял, что он, христианнейший государь, обязан снизойти к моим мольбам. Если произойдет нечто непоправимо роковое, то первым в этом будет виноват он и все усмотрят в случившемся карающую длань Провидения. – Будь по-вашему,– сказал мне король.– Нам по душе уступить вашей просьбе. Только возвращайтесь не мешкая. Тут я чуть было не задохнулся от гордыни... да простит мне Господь прегрешение сие... В эту минуту я почувствовал, сколь велико превосходство церковника, князя Господня, над владыками земными. Будь я вместо вашего отца графом Перигорским, разве был бы я облечен такой властью. И я подумал еще, что свершил дело всей жизни моей. Все в том же сопровождении четырех моих копьеносцев, все так же предшествуемый папским стягом, поскакал я к холму по той самой дороге, что разведал Рибмон, держа путь на небольшой лесок, где расположился лагерем принц Уэльский. – Принц, добрый сын мой,– начал я, ибо на сей раз я уже не называл его «ваше высочество», дабы дать ему почувствовать всю слабость его,– если бы вы и впрямь могли оценить всю мощь короля Франции, как только что оценил ее я, вы бы охотно пошли на соглашение с ним, чего я и хочу добиться, и постараюсь, если только смогу, примирить вас.– И я рассказал ему, сколь велико французское воинство, которое я видел у городка Нуайе.– Смотрите же, сколько вас и каковы ваши позиции... Неужели вы рассчитываете здесь долго продержаться? Э-э, нет, долго ему здесь не продержаться, и он сам это отлично понимал. Единственное его преимущество заключалось в удачном выборе позиций на холме, поросшем лесом; его ретраншементы можно было смело назвать чудом военного искусства. Но люди его уже начали страдать от жажды, ибо на пригорке воды не оказалось; ходить за водой надо было к ручью Миоссон, который протекал под холмом, но там стояли французы. Съестных припасов у англичан оставалось лишь на один-единственный день. Под саксонскими усами этого принца-опустошителя уже не сверкала белозубая улыбка! Ежели бы он не сидел в кругу своих рыцарей Чендоса, Грейли, Варвика, Суффолка, не спускавших с принца глаз, он признал бы, пожалуй, что в их положении надеяться не на что, тем паче что и приближенные его думали то же самое. Разве что на чудо... и, быть может, чудо это свершится с моей помощью. Тем не менее он согласился не сразу, не желая поступиться рыцарской честью: – Но, монсеньор Перигорский, я уже говорил вам в Монбазоне, что я не имею права заключать мирные договоры, не испросив воли отца моего, короля... – Добрый мой принц, выше воли королей Божья воля. Ни ваш отец король Эдуард, восседающий на престоле в Лондоне, ни Господь, восседающий на небесном престоле, никогда не простят вам, что вы погубили столько хороших, храбрых людей, вверенных под ваше покровительство, хотя вы могли поступить иначе. Согласны ли вы, чтобы я обсудил условия и вы, не поступившись рыцарской своей честью, смогли бы избежать жестокой битвы, исход коей весьма и весьма сомнителен? Черные доспехи и красная мантия друг против друга. Шлем, увенчанный тремя белыми перьями, казалось, вопрошает мою красную шапку и пересчитывает втихомолку нашитые на ней шелковые кисточки. Наконец шлем утвердительно кивнул. Проезжая все той же дорогой, где проходил утром Эсташ, я успел, однако, заметить тесные ряды английских лучников за палисадом из кольев, которые они вбили в землю; и вот я вновь стою перед королем Иоанном. Я прервал, очевидно, уже давно начавшийся разговор, и по некоторым обращенным ко мне взглядам я догадался, что не все тут поминали меня добром. Поджарый Протоиерей стоял, переминаясь с ноги на ногу, и насмешливо поглядывал в мою сторону из-под своей монтобанской шляпы. – Сир, я видел англичан,– начал я.– Вам незачем торопиться, незачем немедленно идти в бой, и вы ровно ничего не потеряете, если отдохнете здесь немного. Ибо с тех позиций, какие они сейчас заняли, им не убежать от вас, не скрыться. Воистину я считаю, что вы могли бы взять их без боя. Посему молю вас, соблаговолите дать им отсрочку до рассвета завтрашнего дня. Без боя... Я заметил, как при этих словах насупились граф Иоанн Артуа, Дуглас и даже сам Танкарвилль и сердито тряхнули загривками. Им-то как раз и мечталось идти в бой. Но я твердил свое: – Сир, ежели вам угодно, не делайте никаких уступок вашему врагу, но уступите день сей Господу Богу. Коннетабль и маршал Клермон поддержали мое предложение об отсрочке... – Подождем и сначала узнаем, что предложит нам англичанин и что можем потребовать у него мы сами,– ведь мы ничем не рискуем... Зато маршал Одрегем – о, только лишь потому, что Клермон был одного мнения со мной,– тут же из чистого упрямства начал отстаивать противоположное и проговорил достаточно громко, чтобы слышал я: – Пришли мы сюда, чтобы воевать или чтобы слушать проповеди? А Эсташ де Рибмон, коль скоро его план боя был одобрен самим королем и ему не терпелось посмотреть, как все это получится на деле, подбивал всех на немедленные действия. И вдруг Шово, граф-епископ Шалонский, носивший шлем в форме митры, выкрашенный в лиловый цвет, заволновался и вспылил: – Разве долг Святой церкви, мессир кардинал, состоит в том, чтобы дать спокойно уйти грабителям и клятвопреступникам... и не покарать их за это? Тут уж рассердился я: – А разве долг служителя Святой церкви, мессир епископ, состоит в том, чтобы отказывать Господу в перемирии, коль скоро Он того желает? Соблаговолите выслушать, если вам это еще не известно, что я наделен полномочием лишать права отправлять мессы, а также лишать права на получение всех бенефиций любого священнослужителя, который препятствует моим деяниям в пользу мира. Провидение, мессир, карает гордецов. Так что не лишайте короля чести выказать свое величие, если он того пожелает... Сир, все в ваших руках, вы орудие Божие, с помощью коего Он являет волю Свою. Комплимент достиг цели. Несколько минут король еще старался увильнуть от прямого ответа, но я продолжал стоять твердо, приправляя речи свои лестью, огромной, как Альпы. Ни один, мол, государь со времен Людовика Святого не давал еще людям столь высокого примера, каковой он может дать сейчас. Весь христианский мир пребудет в восхищении от сего доблестного поступка и отныне будет взывать только к мудрости короля Франции при разрешении любых споров или просить помощи, ибо велика его мощь. – Велите раскинуть мой шатер,– приказал король пажам.– Будь по-вашему, монсеньор кардинал. Я не двинусь с места до восхода солнца из любви к вам. – Из любви к Богу, сир, только из любви к Богу! И я уехал. Шесть раз в течение дня я носился взад и вперед из одного лагеря в другой, склоняя одного принять условия соглашения, а потом мчался обратно и излагал их второму; и всякий раз, проезжая мимо стоявших рядами валлийских лучников, одетых наполовину в белое, наполовину в зеленое одеяние, я думал: а что, если один из них, а то и несколько по недоразумению осыплют меня градом стрел, хорош же я буду?! Король Иоанн, желая убить время, играл в зернь в своем шатре из алого сукна. Расположившееся вокруг войско ломало себе голову: будет битва или битвы не будет?! И об этом шли отчаянные споры даже при самом короле. Спорили мудрецы, спорили самохвалы, спорили трусы, спорили недовольные... Каждый считал себя вправе высказать свое собственное мнение. Откровенно говоря, король Иоанн и сам еще ничего твердо не решил. Не верю, чтобы он хоть на минуту задумался, помыслив об общем благе. Для него все сводилось к личной его славе, которую он почему-то считал благом народным. После многочисленных неудач и поражений что может больше вознести в глазах людей его королевскую персону? Победа, добытая в бою, или же победа, достигнутая после переговоров? Ибо ни самому королю, ни его советникам даже на миг не приходила мысль о возможном поражении.