Киврин беспомощно подняла руку, не в силах произнести слова отпущения, но Рош не заметил. — Господи, — воскликнул он, — я глубоко каюсь, что оскорбил Тебя. Оскорбил. «Вы и есть ангел Божий, — хотела сказать ему Киврин. — А он где? Где он, черт побери? Почему он не придет и не спасет вас?» Масла не было. Киврин окунула пальцы в ведро с водой и сотворила крест, коснувшись глаз, ушей, носа, рта и ладоней, что держали ее руку, когда она лежала при смерти. — Quid quid deliquiste, — произнес он, и Киврин, снова обмакнув пальцы в воду, перекрестила подошвы его ног. — Libera nos, quaesumus, Domine, — подсказал Рош. —Ab omnibus malis, — проговорила Киврин, — praeteritis, praesentibus, et futuris. — Perducat te ad vitam aeternam [36], — пробормотал Рош. — Аминь, — закончила Киврин и наклонилась остановить хлынувшую у него изо рта кровь. Его рвало всю ночь и почти весь следующий день, а потом он впал в беспамятство, и дыхание его стало прерывистым и поверхностным. Киврин сидела рядом, обтирая водой его пылающий лоб. — Не умирай, — попросила она, когда он вдруг задохнулся, а потом снова задышал, через силу. — Не умирай, — повторила Киврин чуть слышно. — Что я буду делать без тебя? Я останусь совсем одна. — Ты не должна здесь оставаться, — выдавил он, приоткрыв воспаленные, покрасневшие глаза. — Я думала вы спите, — извинилась Киврин. — Не хотела вас будить. — Ты должна отправиться обратно на небеса, — проговорил он. — И помолиться за мою душу в чистилище, чтобы она там пробыла как можно меньше. Чистилище. Неужели Господь после всех этих мук собирается мучить его еще? — Вам мои молитвы не понадобятся, — успокоила Киврин. — Ты должна вернуться туда, откуда явилась. — Он слабо махнул рукой перед лицом, будто закрываясь от удара. Киврин перехватила грубую кисть и мягко, чтобы не оставить на его коже синяков, приложила к своей щеке. Ты должна вернуться туда, откуда явилась. «Если бы я только могла». Сколько, интересно, они продержали сеть открытой вопреки всему? Четыре дня? Неделю? Может, она до сих пор открыта? Мистер Дануорти не позволит ничего закрывать, пока остается хоть малейшая надежда. «Но ее нет. Я не в 1320-м. Я здесь, на пороге конца света». — Не могу, — ответила она. — Я не знаю дороги. — Вспоминай. — Рош высвободил руку и снова взмахнул ею. — Агнес, нарежь вилкой. Бредит. Киврин поднялась на колени, опасаясь, что он вновь попытается вскочить. —Там, где ты упала. — Он поддержал одной рукой локоть другой, и Киврин поняла, что он силится показать направление. — Сразу вилкой. За развилкой. — За развилкой? Что там? — Место, где я тебя нашел, когда ты свалилась с небес. — Он уронил руки на тюфяк. —Я думала, меня нашел Гэвин. —Да, — подтвердил он, не находя здесь никакого противоречия. — Я встретил его по пути, когда вез тебя в поместье. Он встретил Гэвина по пути. —Там, где упала Агнес, — напомнил Рош. — Когда мы ездили за остролистом. «Почему же ты не сказал мне, когда мы были там?» Но Киврин уже знала ответ. Рош был занят борьбой с упрямым ослом, который застыл на вершине холма как вкопанный и отказывался сдвинуться с места. «Он видел меня в момент переброски. — Киврин поняла, что это Рош тогда стоял над ней на полянке. — Я его слышала. Я нашла его след». —Ты должна вернуться туда, а оттуда на небеса, — повторил он и закрыл глаза. Он видел ее в момент переброски, стоял над ней, когда она выжидала, прислушиваясь, а потом посадил на ослика, когда она заболела. А она так и не догадалась, даже увидев его в церкви, даже услышав от Агнес, что он считает ее святой. Потому что Гэвин рассказывал всем, что нашел ее. Гэвин, «гораздый похваляться», Гэвин, больше всего на свете мечтающий отличиться перед леди Эливис. «Я нашел вас и привез сюда», — сказал рыцарь, возможно, даже не кривя душой. Кто такой деревенский священник, в конце концов? Никто. И все это время, что болела Розамунда, Гэвин умчался в Бат, а переброска открылась и закрылась навеки, Рош знал, где находится та поляна. — Меня ждать нет нужды, — выдохнул Рош. — А тебя уже давно хватились. — Тс-с-с, — прошептала Киврин вполголоса. — Вам нужно поспать. Он забылся беспокойным сном, и руки его, не в силах угомониться, теребили покрывала и куда-то указывали. Скинув одеяло, он снова попытался дотронуться до своего паха. «Бедняга, — подумала Киврин. — Неужели даже умереть человеку не дадут пристойно?» Сложив руки священника на груди, она укрыла его, но он отпихнул одеяло и задрал рясу выше пояса. Снова схватившись за пах, он вдруг резко отдернул руку, конвульсивно дернувшись, и чем-то это движение напомнило Киврин Розамунду. Она нахмурилась. Рвота кровью и сама стадия эпидемии указывали на легочную форму чумы, тем более что никаких бубонов под мышками Роша, когда он снял куртку, Киврин не заметила. Она откинула край рясы, обнажив шерстяные штаны грубой вязки. Туго натянутые на поясе, они перепутались с подолом ризы и снять их, не приподняв Роша, не было никакой возможности, а за этими складками многослойной задранной одежды ничего не просматривалось. Она осторожно коснулась его бедра, помня, как болезненно реагировала на прикосновения к своему плечу Розамунда. Рош вздрогнул, но не проснулся, и она провела ладонью по внутренней стороне, едва касаясь ткани. Нога пылала жаром. — Простите меня, — сказала Киврин и сунула руку ему между ног. Рош завопил и дернулся, резко согнув колени, но Киврин уже успела отскочить, зажав рот рукой. Бубон был громадный и раскаленный на ощупь. Его следовало вскрыть еще полдня назад. Роша не разбудил даже собственный вскрик. Лицо его пошло пятнами, дышал он шумно и ровно. От конвульсивного рывка одеяла опять разметались. Киврин взяла себя в руки и укрыла его. Священник снова свел колени, но уже не так резко, и Киврин, обложив его одеялами, сняла с алтарной преграды последнюю свечу, поставила ее в фонарь и запалила от мерцающих перед статуей лампадок. — Я тотчас же вернусь, — пообещала она и пошла к выходу. На свету она невольно заморгала, хотя уже смеркалось. Несмотря на пасмурное небо, ветра почти не было, и снаружи казалось даже теплее, чем в церкви. Киврин побежала через луг, заслоняя открытое окошко фонаря рукой. Где-то на конюшне валяется острый нож. Она резала им веревку, когда собирала мешки в дорогу. Только его необходимо стерилизовать перед операцией. Нужно срочно вскрыть этот воспалившийся лимфоузел. В паху бубоны оказываются в опасной близости от бедренной артерии. Даже если Рош сразу не истечет кровью, весь этот яд попадет прямо в кровоток. Давным-давно надо было вскрыть. Конюшня стояла распахнутой — и внутри кто-то возился. У Киврин замерло сердце. — Кто там? — крикнула она, поднимая фонарь повыше. В стойле ворочалась мажордомова корова, поедая рассыпанный овес. Обернувшись, она замычала на Киврин и, спотыкаясь, побежала к ней. — Мне не до тебя, — сказала Киврин. Выхватив нож из вороха спутанных веревок, она выскочила наружу. Корова не отставала, неуклюже ковыляя с переполненным выменем и жалобно мыча. — Уходи, — велела Киврин сквозь подступающие слезы. — Я должна помочь ему, или он умрет. Она поглядела на нож. Нож был грязный. Он был грязный еще до того, как она стала резать им веревку, и, повалявшись на унавоженном земляном полу, чище не стал. Подойдя к колодцу, Киврин заглянула в бадью. На дне, под тонкой ледяной коркой, плескалось воды не больше чем на два пальца. Даже нож толком не помоешь. А разводить костер и кипятить — вечность уйдет. Нельзя терять ни минуты, бубон мог уже сам лопнуть. Где-то нужно раздобыть спирт, алкоголь, но все вино ушло на вскрытие бубонов и причащение умирающих. Киврин вспомнила про бутыль, которую клирик припрятал в светлице Розамунды. Корова попыталась оттеснить ее. — Нет, — твердо сказала Киврин и, подхватив фонарь, толкнула дверь господского дома. В сенях было темно, но сквозь узкие окна в зал струился свет, ложась длинными дымно-золотистыми полосами на холодный очаг, трапезный стол и рассыпавшиеся из мешка яблоки. Крысы не разбежались. Они посмотрели на вошедшую Киврин, дергая маленькими черными ушками, а потом снова принялись грызть яблоки. На столе копошилась по крайней мере дюжина крыс, одна сидела на трехногом табурете Агнес, будто в молитве сложив изящные лапки. Киврин поставила фонарь на пол. — Убирайтесь! Крысы на столе даже не обернулись. Молящаяся смерила Киврин холодным взглядом поверх сложенных лапок, словно незваную гостью. — Выметайтесь отсюда! — заорала Киврин, топая ногами. Они все равно не разбежались. Две спрятались за солонкой, а одна со стуком уронила яблоко. Оно покатилось и шлепнулось на тростниковый пол. Киврин подняла нож. — Прочь! — Она обрушила его с размаху на столешницу, и крысы брызнули врассыпную. — Из! — Она снова занесла нож. — Этого! — Киврин смахнула яблоки со стола, они запрыгали по тростниковому ковру. Сидевшая на табурете крыса в панике побежала прямо на Киврин. — Дома! — Киврин запустила в нее ножом, и крыса, слетев под табурет, скрылась в тростнике. — Выметайтесь отсюда... — выдохнула Киврин и закрыла лицо руками. — Муууу! — промычала корова из сеней. —Это болезнь, — дрожащим голосом прошептала Киврин, зажимая рот ладонью. — Здесь нет ничьей вины. Она подобрала нож и фонарь. Корова наполовину протиснулась в дверь и застряла. Зал оглашало горестное мычание. Бросив ее там, Киврин поднялась в светлицу, стараясь не обращать внимания на шорох лапок над головой. В комнате стоял ледяной холод. Штора на окне оторвалась и висела на одном крючке. Полог с одного бока тоже оборвался под весом цеплявшегося за него клирика, а перина наполовину съехала на пол. Из-под кровати доносился шорох, но Киврин не стала разбираться, что там. Резная крышка сундука была откинута на спинку кровати, и внутри виднелась сложенная пурпурная мантия клирика.