— Сначала думали, что Барри Лу Риверс подавилась чем-то, когда ела в последний раз, и задохнулась. Но доказательств нет. Ничего другого, насколько помнится, и не обсуждали. Этой темы вообще не касались, пока за нее не взялась Джейми Бергер. Я бы предложила вам что-нибудь, воды или кофе, но не могу выходить из комнаты. Если захотите чего-нибудь, скажите, а я позвоню. — Это относится уже ко мне. — А вы, если захотите, — она улыбается Марино и снова надевает наушники, — сходите сами. — Сьюз упомянула любопытный факт насчет уровня углекислого газа у Барри Лу Риверс, — говорит мне Марино, поглядывая на Мэнди. — Вроде бы восемь процентов. По ее словам, норма что-то около шести. — Любопытный или нет, не знаю, — отвечаю я, просматривая стенограмму слушаний по апелляции Лолы Даггет, на которых показания давали Колин Денгейт и следователь Билли Лонг. — Надо будет посмотреть. Для курильщицы уровень вполне обычный. — В тюрьмах теперь не курят. По крайней мере, я таких не знаю. Уже несколько лет. — Да, наркотики, алкоголь, наличные, сотовые телефоны и оружие в тюрьмах тоже запрещены. — Я читаю хронологическое изложение событий утра 6 января 2002 года. — Сигарету мог дать охранник. Правила нарушаются нередко, все зависит от того, у кого власть. — Если курение объясняет уровень углекислого газа, тогда зачем давать ей сигарету? — Мы уже не сможем установить наверняка, давал ей кто-то сигарету или нет. Но угарный газ и никотин действительно увеличивают нагрузку на сердце, что усугубляется еще и сужением артерий вследствие сердечного заболевания. Вот почему я постоянно твержу тебе: не кури! — Я подталкиваю в сторону Марино прочитанные страницы. — Сердце у нее уже работало с нагрузкой из-за стресса, и сигареты его только подгоняли. — Так, может, у нее поэтому приступ и случился, — упорствует Марино. — Если в то время, когда она ждала казни, кто-то дал ей сигарету или сигареты, это могло послужить сопутствующим фактором, — отвечаю я, переходя к описанию приюта «Либерти», некоммерческого учреждения для девушек, работающего по программе реабилитационного лечения и расположенного на Ист-Либерти-стрит, в нескольких кварталах от кладбища и неподалеку, минутах в пятнадцати ходьбы, от дома Джорданов. Примерно без четверти семь утра 6 января сотрудница приюта, работающая в нем по волонтерской программе, начала рутинный обход жилого блока, чтобы собрать образцы мочи для выборочной проверки на наркотики. Подойдя к комнате Лолы Даггет, она постучала в дверь, но ей никто не ответил. Сотрудница вошла и услышала шум льющейся воды. Дверь в ванную была закрыта. Она снова постучала, окликнула Лолу по имени и, не услышав ответа, вошла. Согласно ее показаниям, Лола, голая, находилась в душевой кабинке и пыталась с помощью шампуня отстирать испачканную кровью одежду. По словам сотрудницы, девушка выглядела испуганной и возбужденной и на вопрос, не поранилась ли она, ответила, что нет, не поранилась, и потребовала оставить ее в покое. Лола также объяснила, что к стиральной машине не пробиться, поэтому ей и пришлось устроить постирушку у себя. «Оставьте ваш долбаный стаканчик у раковины, поссу через минуту», — добавила она. После этого, как следует из стенограммы, сотрудница выключила воду и приказала Лоле выйти из душевой. На кафельном полу лежали «коричневые вельветовые брюки, женский размер четыре; синяя водолазка, женский размер четыре; темно-красная ветровка „Атланта брейвз“, размер „М“, все запачканное кровью. Вода на полу в душевой была розовая от крови». На вопрос сотрудницы, чьи это вещи, Лола ответила, что эта одежда была на ней при поступлении в центр пять недель назад. «Я ее надевала, когда выходила на улицу, а потом она висела в шкафу». Объясняя, откуда на одежде взялась кровь, Лола сначала сказала, что не знает, но потом добавила, что у нее «месячные». По свидетельству сотрудницы, у нее сложилось впечатление, что «девушка выдумывает. За ней такое и раньше замечали. Она всегда готова сказать что угодно, лишь бы оказать нужное впечатление или выкрутиться из неприятностей. Чтобы привлечь к себе внимание, заработать поблажку или выгородить себя, будет и говорить то, что нужно, и вести себя пристойно, как будто не понимая, как это воспринимают другие, и не отдавая себе отчета в возможных последствиях». «Лола как тот мальчишка, что кричал: „Волк! Волк!“ Мне было совершенно ясно, что при менструации столько крови быть не может, — заявила под присягой сотрудница. — Кровь была на бедрах, на коленях, на манжетах брюк и на водолазке и куртке. Что-то она смыла, но и оставалось еще много. Я подумала, что если кровь человеческая, то у этого человека должно было быть сильное кровотечение. Я также не понимала, почему Лола спала в уличной одежде, надевать которую в центре не разрешается. В этой одежде они поступают, а потом получают ее, когда уходят. Остальное время девушки носят форму. Почему Лола легла спать одетая, я так и не поняла. Вообще, все ее объяснения звучали совершенно невразумительно, и, когда я сказала ей об этом, она тут же рассказала другую историю. Лола завила, что нашла окровавленную одежду в пластиковом мешке, у себя в ванной. Я попросила показать мешок, и она тут же заявила, что мешка не было. Сказала, что зашла в ванную умыться, а одежда уже там лежала, слева от двери. Я спросила, была ли кровь засохшая или свежая, и Лола ответила, что она была местами засохшая, а местами липкая. Клялась, что не знает, откуда взялась окровавленная одежда, но что она испугалась и попыталась ее отстирать, потому что не хотела, чтобы ее в чем-то обвинили». Сотрудница сказала, что если это так, то получается, что кто-то забрался в комнату, где она спала, разделся и оставил вещи в ванной. Кто это мог быть и почему Лола не проснулась? Тот, кто это сделал, объяснила Лола, «тихий, как призрак… сам дьявол. Это расплата за что-то, что я сделала раньше, до того, как здесь застряла, может, тот, у кого я брала наркотики… не знаю, — добавила она, после чего разозлилась и начала кричать. — Никому не говорите! Можете, на хрен, выбросить, но только никому не говорите! Я не хочу в тюрьму! Клянусь вам, я ничего не сделала! Ничего!» Так рассказывала на слушаниях сотрудница, и чем больше я читала, тем яснее понимала, почему в то время единственной подозреваемой считалась Лола Даггет, а о других никто и не думал. 18 Небрежность и явное отсутствие интереса к прочитанным мною бумагам — Марино едва удостаивает их своим вниманием — наводят на мысль, что он видит их не впервые. — Ты уже читал эту стенограмму? — Да, была в бумагах Джейми. Но она получила ее не от него. — Марино имеет в виду, что Джейми получила стенограмму не от Колина Денгейта. — Он и не смог бы ее передать, потому что имеет право распоряжаться только своими документами. Думаю, Джейми получила стенограмму в Верховном суде округа Чэтам. — Посчитала, что он все тебе покажет. — Правильно посчитала. Но пользы от того, что я пока увидела, немного. — Никакой, — соглашается Марино. — Как ни смотри, кругом Лола Даггет виновата. Теперь ты понимаешь, как это случилось. — Меня смущает форма. Джейми упомянула, что Лола приходила и уходила из приюта: искала работу, навещала бабушку в доме престарелых. То есть она могла уходить и приходить практически по своему усмотрению при условии, что имела на то разрешение и была на месте к вечерней проверке. Что она надевала, когда выходила? — Насколько я понимаю, форма, которую им выдавали, ничем особенным от обычной одежды не отличалась — джинсы, джинсовая рубашка. То же самое постоянно носили и охранники, если их можно так назвать. — Ты говоришь в прошедшем времени. — Я отпиваю из той бутылки, которую Колин дал мне в своем кабинете. Моя черная форма промокла от пота, и поток воздуха из кондиционера холодит кожу. — Лола Даггет — не самая лучшая реклама, особенно для заведения, которое зависит от частных пожертвований, — говорит Марино. — Богатые люди в Саванне не торопятся выписывать чеки приюту после того, как Лолу признали виновной в убийстве Кларенса Джордана и его семьи. Тем более что Кларенс помимо прочего помогал таким вот приютам, клиникам, людям, которые сталкивались с проблемами, оставались без средств и не могли позволить себе обратиться к врачу. — «Либерти» он тоже помогал? — Я встаю и иду к кондиционеру. — Об этом мне ничего не известно. — «Либерти», как я полагаю, закрыт. Дай знать, если станет слишком жарко. — Я возвращаюсь на место, отмечая про себя, что Мэнди О’Тул не обращает на нас никакого внимания. Или только делает вид. — Армия спасения организовала там пристанище для бездомных женщин. Из старого персонала никого не осталось, и выглядит все иначе. Читаешь эти бумажки и не можешь избавиться от мысли, что у Лолы мозгов бы не хватило убить кого-то и выйти сухой из воды. — Она и не вышла. Но мы не знаем, убила ли она кого-то. — Дьявол надевал ее одежду, а потом оставил вещи в ее ванной. И она никому не говорит, кто такой этот дьявол, кроме того, что его зовут Мститель? — Похоже, она вспомнила о расплате только тогда, когда ее поймали в ванной, едва ли не на месте преступления, отстирывающей кровь с одежды. — Я раскладываю перед собой следующие документы. — С ней кто-то посчитался, кто-то из ее наркоманского прошлого. Может быть, она думает, что ее подставили. Может быть, она стала называть Мстителем любого, кого считала виноватым в этих убийствах. — Ты серьезно думаешь, что она никак к этому не причастна и не знает, кто это сделал? — Не знаю, что и думать. По крайней мере пока. — А вот я точно знаю, как это звучит. Так же, как и тогда. Полная чушь. Сама увидишь, когда дойдешь до ДНК. На одежде Лолы была кровь всей семьи. Я потому и сказал Джейми в первый же день, что не представляю, как она это объяснит. — Объяснение у нее то же, что с самого начала выдвигала защита Лолы. ДНК Лолы в доме Джорданов не нашли. Ни на телах, ни на той одежде, в которой они были, — говорю я, переходя к той части стенограммы, которая включает в себя фотографии. — Ее ДНК обнаружили только на той одежде, которую она стирала у себя в ванной, и больше нигде. Только на брюках, свитере и куртке. Как и ДНК жертв. Присяжным это показалось убедительным, хотя у специалиста вызвало бы вопросы. — Я не уточняю, какие именно вопросы. Только не при Мэнди, которая не подает и виду, что слышит нас, и вообще не проявляет к нам ни малейшего интереса, а печатает что-то на своем «блэкберри», не снимая при этом наушников. — Голая в душе. Стирает. Вроде бы ДНК должна остаться хотя бы на одежде — она же ее трогала. И вообще, Лола ведь пришла в центр в этой одежде. То есть ее ДНК изначально была на вещах. — Верно. Следовательно, откуда бы ни взялась эта одежда, Лола определенно оставила на ней свою ДНК к тому моменту, когда сотрудница приказала ей выйти из душевой кабинки. Тот факт, что на ее одежде обнаружили ее ДНК, ничего, по сути, не значит. Совсем другое дело, если бы там нашли чью-то еще ДНК, — говорю я, думая о Доне Кинкейд, но не называя ее имени. — Если кто-то другой надевал ее вещи, его ДНК должна была бы остаться и на брюках, и на свитере, и на ветровке, ведь так? — говорю я, осторожно подбирая слова. Я не хочу рисковать, не могу допустить, чтобы Мэнди О’Тул услышала что-то и узнала о новых результатах анализа ДНК. Если верить Джейми, Колин Денгейт об этих новых результатах ничего не знает. Вообще почти никто не знает. Непонятно только, почему она так в этом уверена. Возможно, Джейми всего лишь выдает желаемое за действительное? По-моему, ей уже давно, еще несколько недель назад, следовало было бы принять меры для отмены вынесенного Лоле приговора. Правда вышла бы наружу, и никаких утечек можно было бы уже не опасаться. Так было бы безопаснее для дела, но не для самой Джейми. Знай я о ее новой карьере и больших планах в Джорджии, ей ни за что не удалось бы заманить меня в Саванну. Накануне вечером она не слишком ошиблась, когда сказала, что я бы, возможно, и не согласилась помочь, если бы успела как следует все обдумать, если бы она обратилась ко мне откровенно и честно вместо того, чтобы лгать, хитрить и ставить меня в неудобное положение, в котором я сейчас и оказалась. Чем больше я размышляю обо всем случившемся, тем яснее понимаю, что должна была отказаться. Мне бы следовало направить ее к кому-то еще, но не из-за реакции Колина на мое появление и возможную критику его выводов. Мне бы стоило побеспокоиться о реакции Люси. Подумав, я бы поняла, что все, сделанное совместно с Джейми, будет окрашено неприятными воспоминаниями о прошлом и вообще это плохая идея, как ни посмотри. — Если кто-то взял одежду Лолы и в ней совершил все те убийства в доме Джорданов, то почему его ДНК не обнаружили ни на брюках, ни на свитере, ни на ветровке? — Так Марино подтверждает, что на одежде Лолы не нашли никакой другой ДНК — ни Доны Кинкейд, ни кого-то еще. — Другую ДНК, если иметь в виду пот и клетки кожи, можно было смыть горячей водой с мылом. Кровь — другое дело, тут многое зависело бы от количества. Если ее немного — например, ребенок поцарапал при борьбе, — то и ее, наверно, можно было бы оттереть в душе, — вслух рассуждаю я. — Тем более что в 2002 году тестирование еще не было таким точным, как сегодня. Кто-нибудь осматривал обувь Лолы Даггет? — О какой обуви ты говоришь? — У нее же было что-то на ногах. Обувь выдавали в центре? — Не думаю. Только джинсы и рубашки, — отвечает Марино, не спуская глаз с Мэнди О’Тул, которая вовсе на него не смотрит. — По-моему, насчет обуви никто ничего не говорил. — Надо было посмотреть. В стенограмме не сказано, что Лола отмывала обувь. Кстати, если уж на то пошло, о нижнем белье тоже нет ни слова. Если одежда пачкается, кровь просачивается на трусики, сорочку, бюстгальтер, носки. Но Лола стирала только брюки, свитер и куртку. — Ох уж эта твоя обувь, — ворчит Марино. — Это важно. Обувь всегда готова рассказать, где побывали ноги ее хозяина. На месте убийства. На педали газа или тормоза. На пыльном подоконнике или балконе — перед тем, как их хозяин спрыгнул, свалился или его столкнули с высоты. На теле жертвы, если ее топтали или пинали, или, как было в одном моем деле, на незастывшем бетоне, когда убийца убегал с места преступления через стройплощадку. Туфли, ботинки, сандалии — каждая пара имеет свои особенности и оставляет свой, уникальный, след, каждая подбирает и уносит с собой улику. — У того, кто убил Джорданов, должна была остаться кровь на обуви, — говорю я. — Пусть даже совсем немного, но что-то должно было остаться. — Нет, насчет обуви я ничего не слышал. — Теперь уже поздно. Если только Колин не хранит ее в лаборатории, вместе с другими вещдоками. — Я просматриваю фотографии, приложенные к прошению о помиловании, поданному Лолой Даггет прошлой осенью. На первых страницах — портреты и трогательные семейные снимки, цель которых показать жертв обычными людьми, вызвать сочувствие к ним и распалить гнев и возмущение губернатора Джорджии, Зебулона Манфреда, который в конечном итоге и отказал Лоле Даггет в помиловании. Его цитата из газетной статьи, в которой констатируется, что усилия по спасению ее жизни основаны на показаниях, уже выслушанных и отвергнутых как присяжными, так и судьями апелляционного суда, приведена на следующей странице. «Можно сколь угодно долго, хоть до второго пришествия, рассуждать об этом бесчеловечном деянии, — заявил он в публичном выступлении, — но в итоге все сводится к тому, что именно Лола Даггет совершила ужасное преступление, зарезав целую семью ранним воскресным утром 6 января 2002 года. Она сделала это. Сделала без всяких на то причин, только потому, что ей так хотелось». Я могу лишь представить гнев губернатора, когда он рассматривал фотографии, запечатлевшие семью Джорданов в последнее для них Рождество, за пару недель до страшной смерти. Кларенс Джордан — с застенчивой улыбкой и добрыми серыми глазами, в выходном темно-зеленом костюме и клетчатой жилетке; рядом его жена, Глория, — неброской внешности молодая женщина с разделенными на прямой пробор каштановыми волосами, в скромном бархатном платье с оборками. По обе стороны от родителей сидят их близняшки — светловолосые, с румяными щечками и большими голубыми глазами; Джош одет точно так же, как отец, Бренда — как мать. Есть и другие снимки, и я пролистываю их, все глубже втягиваясь, как и все, кто смотрит на них, в тот кошмар, что начинается на семнадцатой странице стенограммы. С залитой кровью постели свисает голая детская ручонка. Обои с Винни-Пухом и простыни с лассо, ковбойскими шляпами, кактусами и другими атрибутами вестернов заляпаны продолговатыми брызгами крови, большими темными пятнами и какими-то полосами — наверно, здесь что-то вытирали. В мои мысли непрошенно вторгается образ Доны Кинкейд. Я вижу ее в темной спальне — она взяла паузу в своей безумной атаке и, прихватив простыню, вытирает руки и оружие. Я чувствую ее вожделение и ярость, слышу частое, хриплое дыхание, ощущаю, как глухо колотится сердце, когда она колет и режет, и спрашиваю себя, почему она убила этих двух пятилетних детишек. Близнецы, мальчик и девочка, почти ничем друг от друга не отличались — голубоглазые, светловолосые. Встречалась ли она с ними раньше? Наблюдала ли за ними, когда приходила разведать о доме и привычках тех, кто в нем живет? Откуда узнала о Джоше и Бренде, как выяснила, в какой комнате они спят? Что заставило ее обратить на них свой неукротимый, бешеный порыв? Кого она на самом деле убивала, когда резала спящих в своих кроватках детей? Никакой необходимости в этом не было. Никакой целью — например украсть что-то — это не мотивировалось. Родители — да, может быть, но не беззащитные дети, которые вряд ли смогли бы опознать потом кого-то. Никакой разумной причины у Доны не было и быть не могло, была только в высшей степени персонализированная движущая сила, и я остро чувствую ненависть Доны Кинкейд, для которой кровь жертв — язык ярости, которой она упивается. Я не верю, что она пришла за ними случайно, под влиянием момента, внезапного импульса, как не случайно пришла и за мной. Все было продумано заранее. Она с самого начала нацеливалась на то, чтобы не оставить в доме Джорданов живых, истребить всю семью. Включая детей. Почему? Ответ приходит сам собой — отнять у них то, чего у нее самой никогда не было. Отобрать уютный, безопасный дом и родителей, которые заботились о своих детях и никогда бы их не предали. Я стараюсь не дать ей заполнить собой всю воображаемую сцену, ей, женщине, пришедшей за мной девятью годами позже. Кровь на полу в спальне становится кровью в моем гараже, и я ощущаю на лице теплый туман. Я чувствую запах железа и железисто-солоноватый вкус. Я гоню Дону Кинкейд от себя. Выталкиваю из своих мыслей, вытесняю из своей души. И иду по кровавому следу в коридор. Нечеткие отпечатки обуви, капли, смазанные пятна, полосы — по всему деревянному полу. Отпечатки маленьких рук и мазки, оставленные окровавленной одеждой и волосами на белой оштукатуренной стене на уровне лестничных перил, а затем целая россыпь мелких пятнышек, как будто кого-то ударили, и капель покрупнее — кровь била из артерии и растекалась по белой стене — фатальная рана, после которой живут не больше нескольких минут. Частично или полностью перерезана сонная артерия, вероятно, сзади — убийца догоняет жертву, — а потом картина меняется, и никаких брызг нет, словно испарились. Снова капли, разбросанные беспорядочно по ступенькам, ведущим к большой лужице, которая уже начала застывать под съежившимся в позе зародыша детским тельцем — почти у двери. Спутанные белокурые волосы и розовая пижамка с Губкой Бобом.[29] Черно-белый кафельный пол на кухне напоминает шахматную доску с кровавыми следами, в белой раковине — кровавые пятна и два скомканных, пропитанных кровью посудных полотенца. На стойке — изящное блюдо из фарфора, на нем — наполовину съеденный сэндвич, повсюду кровь, рядом — ломтик желтого сыра и вскрытый пакет вареной ветчины. На рукоятке ножа тоже пятна крови. Краем глаза замечаю, что Марино встает со стула. Откуда-то доносится знакомая пульсация рингтона. Белый хлеб, баночки с горчицей и майонезом, две пустые бутылки из-под пива «Сэм Адамс»… Дальше гостевая ванная — потеки крови, следы ног по всему полу, выложенному плитами серого мрамора. Возле раковины — скомканные окровавленные полотенца, опрокинутая бутылочка жидкого лавандового мыла с кровавыми отпечатками пальцев. На подносе в форме раковины — розовая лужица, в ней — кусочек мыла. Дальше — туалет, несмытый унитаз.