— Знал ведь, что Дона Кинкейд, а может, и другие, на свободе, и все равно позволил тебе выйти из дома ночью. — Говорю же, все было не так. — Просто чудо, что ты не погибла. Черт бы его побрал! А ведь все могло бы закончиться разом, и только потому, что Бентон не соизволил даже почесаться. Я возвращаюсь к дивану. — Никогда ему не прощу. Как будто это его право — прощать. Интересно, как Джейми удалось так быстро восстановить Марино против Бентона! Как долго она провоцировала и без того глубоко укоренившуюся в нем ревность, готовую выплеснуться при малейшем подстрекательстве? — Может, он и не хотел, чтобы ты сюда ехала, но ведь не вызвался поехать вместе с тобой, разве не так? — шумно горячится Марино, и я думаю о письмах, о том, каким ненадежным и эгоистичным он бывает. Когда меня только назначили главным судмедэкспертом Вирджинии, а Марино служил в полиции Ричмонда, он не только демонстрировал мне свою неприязнь и ничем не помогал, но еще и из кожи вон лез, чтобы вышвырнуть меня с работы, пока наконец не понял, что в его же собственных интересах держать меня в союзниках. Быть может, именно это в конечном итоге его и мотивирует. Мой авторитет и то, как я всегда о нем заботилась. Лучше, если я буду на его стороне. Лучше иметь хорошую работу, особенно сейчас, когда хорошая работа — редкость, а ты отнюдь не становишься моложе. Если бы я его уволила, он был бы рад и месту охранника в агентстве Пинкертона, думаю я со злостью, и почти тут же что-то внутри меня рвется, и к глазам подступают слезы. — Я бы и сама не хотела, чтобы Бентон поехал со мной в Саванну, а уж в тюрьму его бы точно не пустили. Это было бы невозможно. — Я отпиваю воды из бутылки. — И даже если сказанное тобой — правда и ФБР, по какой-то смехотворной и беспочвенной причине, действительно взяло меня в разработку, Бентон об этом не знал. — Я опускаюсь на кожаный диван. — Ему бы не сказали, — рассуждаю я логически и, припомнив замечание Кэтлин Лоулер о моей репутации, повторяю, что мне в отличие от нее есть что терять. Я помню, как насторожилась тогда при этом намеке — она будто бы предостерегала, испытывая явное удовольствие от мысли, что и меня в скором будущем может ожидать некое несчастье. Я думаю о письмах, о том, что, по ее словам, в них говорится, и сама изумляюсь тому, как сильно это меня задело. Казалось бы, двадцать с лишним лет прошло, все забылось, однако ж вот оно, болит. — Как он может работать на это чертово Бюро и ни о чем не знать? — упорствует Марино; когда он ведет себя так, я понимаю, как сильно ему не нравится Бентон. Марино никогда не смирится с тем, что мы с Бентоном поженились, что я могу быть счастлива, что мой с виду необщительный и высокомерный муж имеет такие достоинства, которых Марино никогда не понять. — Для начала объясни мне, откуда тебе все это известно? — спрашиваю я. — Оттуда, что федералы явились в ЦСЭ с ордером, запрещающим удалять что-либо с нашего сервера. Значит, они в него уже заглядывали, — отвечает он. — Совали нос в твою электронную почту, может, и еще куда-то. — Почему мне ничего не известно о выписанном на мой офис судебном ордере? — Я думаю о сугубо конфиденциальной информации, хранящейся на сервере ЦСЭ, — на некоторых документах стоит гриф Министерства обороны «секретно» и даже «совершенно секретно». — Ну и ну! Ты что, ничего не поняла? Не слышала, что я сейчас сказал? Ты в разработке у ФБР. Ты — объект. — Если бы я была объектом, то точно догадалась бы об этом. Мне грозило бы обвинение в преступлении по федеральному делу, и меня, несомненно, уже допросили бы. Я бы уже предстала перед большим жюри. Они бы уже связались с Леонардом Браззо. Так почему никто не сказал мне о судебном ордере? — повторяю я. — Потому что подразумевалось, что ты не должна об этом знать. Как и я, впрочем. — Люси в курсе? — Компьютеры — ее ведомство, так что ее единственную и уведомили. Это ее обязанность — следить за тем, чтобы ни одно электронное сообщение не было удалено. Очевидно, именно Люси и рассказала об этом Марино. Но не мне. — Мы вообще ничего не удаляем, а факт выдачи судебного приказа еще не означает, что они просматривали наши документы. — Тактика запугивания, думаю я. Марино — не юрист, и Джейми ради каких-то собственных целей сильно его застращала. — Похоже, тебя это совершенно не волнует, — произносит он с ноткой недоверия. — Во-первых, мое дело рассматривается в федеральном суде, — отвечаю я. — Естественно, федералы могут проявить интерес к любой электронной информации, особенно к документам Джека, раз уж нам известно, что, пока я была в Довере, он проворачивал незаконные операции и связался с опасными людьми, в том числе и со своей дочерью, Доной Кинкейд. ФБР уже просматривало его переписку, все, что смогло отыскать, и, судя по всему, еще не закончило. Так что чего-то подобного стоило ожидать. Хотя можно было обойтись и без этого… Да и что я могла удалить? План моей поездки в Джорджию? Меня только удивляет, как Люси удалось не сказать мне ни слова. — Нас всех могли обвинить в воспрепятствовании правосудию, — говорит Марино. — И я уверена, что именно Джейми вдолбила тебе это в голову. Она и с Люси разговаривала? — Ни с Люси, ни о Люси — ни слова. — Марино подтверждает мое предположение о том, что Джейми и Люси сейчас не общаются. — Я сказал Люси и Брайсу, чтобы держали язык за зубами и не болтали о том, о чем ты знать не должна, и намекнул, что, если ты угодишь за решетку, это будет всецело и единственно на их совести. — Весьма ценю твою заботу. Спасибо, что ты их предупредил. — Не смешно. — Конечно же нет. Просто мне не нравятся твои намеки на то, что если бы я владела нужной информацией, то сразу же сделала бы что-то незаконное, например удалила бы записи. Я всегда под наблюдением, Марино. Каждый день, всю жизнь. Что сказала тебе Джейми, что ты стал таким параноиком? — Они наводят о тебе справки. Не далее как в апреле к ней на квартиру приходили двое агентов ФБР. Я чувствую себя так, будто меня предали, но не ФБР, не Бентон и даже не Джейми, а Марино. Письма. Я и не знала, что он высмеивал меня, унижал перед моим подчиненным, моим протеже — Джеком. Моя карьера только начиналась, а Марино за моей спиной вливал яд в уши моих подчиненных. — Они хотели расспросить ее о твоих склонностях, твоем характере, потому что она знает тебя лично, а история ваших отношений восходит еще к Ричмонду, — произносит Марино, но у меня в ушах звучат лишь злые слова Кэтлин. — Хотели припереть ее к стенке, пока она не исчезла в частном бизнесе. Может, и еще что-то было. Личные счеты. Политика. Ее проблемы с нью-йоркской полицией… — Да, о моем характере. — Мой гнев выплескивается наружу раньше, чем я успеваю его сдержать. — Ведь я же такая ужасная, что со мной невозможно работать. Со мной так трудно. Я ведь если с кем и могу ладить, то только с мертвыми. — Да что… — Может, я за то и пойду под суд, что со мной так трудно. За то, что я такая ужасная, что заставляю людей страдать и ломаю им жизнь. Может, за это мне и следует отправиться за решетку. — Да что за муха тебя укусила? — Он смотрит на меня с недоумением. — О чем ты вообще говоришь? — О тех письмах, которые Джек писал Кэтлин Лоулер. Я так понимаю, никто не хотел их мне показывать. Из-за того, что вы с Джеком говорили обо мне еще тогда, в Ричмонде. Из-за тех ваших комментариев, которые он потом повторял в своих письмах Кэтлин. — Я ничего не знаю ни о каких письмах. — Марино чуть наклоняется вперед, но никаких эмоций на его лице не отражается. — Никаких писем в доме не было — ни от него Кэтлин, ни от нее ему. И я понятия не имею, что она могла от него получать, если он вообще что-то писал. Что-то я в этом сомневаюсь. — Почему же? — восклицаю я, уже не в силах остановиться. — Джек никогда подолгу не был одиноким мужиком, и вряд ли его женам или подружкам так бы уж понравилось, что он переписывается с женщиной, которая когда-то его совратила. — У них была электронная переписка. Это факт. — Думаю, его жены и подружки об этой переписке ничего не знали. Но обычные письма, те, что бросают в почтовый ящик, те, что прячут по коробкам и прочим местам, — на мой взгляд, так Джек рисковать бы не стал. — Не надо меня успокаивать. — Я лишь говорю, что не видел никаких писем и что Джек прятал все, что касалось Кэтлин Лоулер, — говорит Марино. — За все те годы, что я знал его, он ни разу не упомянул ни ее, ни тот случай на ранчо. А что я тогда говорил… не знаю. Наверное, было что-то не очень хорошее. Ты же помнишь, какой я был придурок, когда ты только пришла и стала шефом. И не надо слушать всякую чушь от какой-то дерьмовой заключенной. Правду она сказала или нет, важно другое: Кэтлин Лоулер хотела тебя достать. И достала. Я молчу. Мы смотрим друг на друга. — Не понимаю, почему она так задерживается. — Марино вдруг встает и снова смотрит в окно. — И не понимаю, почему ты так на меня злишься. Может, потому что на самом деле злишься на Джека. Сукин сын. Вот что, не надо на него злиться. Чертов врун. Говнюк. После всего, что ты для него сделала. Оно и хорошо, что Дона Кинкейд его шлепнула, а то бы я сам это сделал. Он все смотрит в окно, повернувшись ко мне спиной. Я сижу тихо. Злость, раздражение умчались, как внезапно утихшая буря, и я думаю о том, что сказал о Джейми Бергер Марино. Потом, обращаясь к большой, широкой спине, спрашиваю, как понимать, что Джейми «исчезла в частном бизнесе». — Так и понимать, — не оборачиваясь, отвечает Марино. — Буквально. Джейми больше не работает в офисе окружного прокурора Манхэттена, все-таки объясняет он. Подала в отставку. Ушла. И, как многие ее коллеги, переметнулась на другую сторону. В конце концов, так поступают почти все; люди бросают низкооплачиваемую, неблагодарную работу в унылых госучреждениях с их помпезной бюрократией, до смерти устав от нескончаемого парада трагедий, паразитов, безжалостных бандитов и мошенников. От нехороших людей, которые делают нехорошие вещи с нехорошими людьми. Как бы ни воспринимала это чуткая общественность, жертвы далеко не всегда невинны или даже симпатичны, и Джейми частенько говорила, что завидует мне — мои-то клиенты по крайней мере не врут. Когда свидетель или жертва говорит ей правду, в аду, наверно, идет снег. Уж лучше бы они все сгинули, сказала она как-то и была права, по крайней мере, в этом. Когда ты мертв, лгать невозможно. Вот только я никогда бы не подумала, что Джейми уйдет в частный бизнес. Не верю, что ее привлекли большие деньги. Марино рассказывает, она ушла по-тихому — ни прощальной вечеринки, ни даже общего ланча или вылазки в ближайший бар после работы. Ушла молча, без фанфар, никого не предупредив, не поставив в известность. Примерно тогда же Джейми позвонила в ЦСЭ, поинтересовалась насчет Лолы Даггет, продолжает он, и я уже точно знаю: что-то случилось. Не только с Джейми, но и с Марино. Жизнь каждого из них поменяла курс, а я узнала об этом только сейчас. И это ужасно меня расстраивает. А еще очень грустно, что ни один из них не посчитал нужным поговорить со мной. Может, я и впрямь слишком, невыносимо сурова с людьми. Я снова слышу злые комментарии Кэтлин Лоулер и вижу торжествующее выражение ее лица, как будто всю жизнь она только и ждала возможности сказать эти гадости мне лично. Какая ж я, оказывается, чувствительная. Наверное, потому что в ее словах есть толика правды. Со мной и правда нелегко. У меня ведь и друзей никогда не было. Люси, Бентон, кое-кто из бывших сослуживцев. И Марино. Как ни крути, он был со мной все эти годы, и я не хочу перемен. — Думаю, это не все, о чем спросила Джейми, когда позвонила в ЦСЭ, — говорю я, и в моем голосе уже не слышны обвинительные нотки. — Это ведь не просто совпадение, что после ее звонка ты съездил в Нью-Йорк, а потом стал заводить разговоры о рыбалке и лодках и о том, как ты скучаешь по Югу. — Мы лучше ладили, когда я на тебя не работал. — Марино поворачивается и идет к креслу. — Знаешь, я и сам лучше себя чувствовал, когда приходил со стороны — экспертом или детективом, сержантом отдела убийств, — чем тогда, когда работал у тебя, у Джейми и вот теперь снова у тебя. Я детектив с опытом, знаю, что делать на месте преступления, как расследовать убийство. Чего я только не делал и чего не повидал! Я не хочу до конца дней сидеть в какой-то клетушке, ждать распоряжений, ожидая каких-то неприятностей. — Другими словами, ты хочешь сказать, что уходишь. — Не совсем. — Ты вправе жить так, как хочешь. Ты заслужил это как никто другой. Меня очень огорчает, что ты не рассказал о своем настроении и планах. Наверное, именно это меня и беспокоит больше всего. — Я не хочу уходить. — По-моему, ты уже это сделал. — Я хочу переключиться, стать частным детективом. Об этом мы с Джейми и разговаривали, когда встречались в Нью-Йорке. Она сказала, что ушла на вольные хлеба и предложила мне подумать о том же. Сказала, что могла бы предлагать мне кое-какие дела. Я знаю, что и ты моей помощью воспользовалась бы. Не хочу больше на дядю работать и принадлежать кому-то. — Никогда и не думала, что ты мне принадлежишь. — Мне нужна хоть какая-то независимость. Немного самоуважения. Знаю, к тебе это не относится. У тебя-то самоуважения всегда хватало! — Да уж. — Хочу взять небольшой участок на реке, ездить на мотоцикле, рыбачить, работать на людей, которые меня уважают. — Джейми пригласила тебя консультантом по делу Лолы Даггет? — Она ничего мне не платит. Я сказал, что не могу брать деньги, пока не сменю свой статус в ЦСЭ. Собирался как-нибудь потолковать с тобой об этом, — говорит Марино, и я слышу металлический звук — в замке поворачивается ключ. Дверь открывается. Джейми входит, и я чувствую пикантный запах мяса, жареного картофеля и трюфелей.