— Хорошо, — сказал он, — продолжим. Он извлек десять миллилитров крови и заменил ее. Потом еще десять миллилитров. Потом еще. На пятидесятой минуте процедуры медсестра сказала: — Температура тела падает, доктор. Тридцать четыре и шесть. — Венозное давление? — быстро спросил О’Доннелл. Давление оказалось очень низким — всего тридцать пять миллиметров. — Ребенок плохо дышит, — заметил интерн, — кожные покровы побледнели. — Посчитайте пульс, — приказал ему О’Доннелл. — Кислород. — Это было сказано медсестре. Она взяла резиновую маску и наложила ее на личико младенца. Послышалось шипение кислорода. — Пульс очень редкий, — доложил интерн. — Температура упала до тридцати четырех градусов, — сказала медсестра. Интерн приложил фонендоскоп к груди ребенка, послушал, поднял голову: — Очень слабые дыхательные шумы. — Потом добавил: — Он перестал дышать. О’Доннелл взял фонендоскоп и послушал сам. Сердечные тоны выслушивались, но были очень глухими. Он отрывисто приказал: — Миллилитр корамина. Когда интерн отвернулся к столику с инструментами и шприцами, О’Доннелл сорвал простыню с ребенка и начал делать искусственное дыхание. В это время к столу подошел интерн со шприцем в руке. — Внутрисердечно, — сказал О’Доннелл. — Это наш последний шанс. * * * Дэвид Коулмен, сидевший в кабинете заведующего отделением патологической анатомии, ощущал растущее беспокойство. Он остался вместе с Пирсоном после того, как из университета по телефону им сообщили результат пробы Кумбса. Они занялись оформлением накопившихся заключений для хирургического отделения, но работа подвигалась медленно. Мысли обоих были заняты совершенно другим. С начала обменного переливания крови прошел почти час, но никто пока не звонил. Пятнадцать минут назад Коулмен встал и неуверенно сказал: — Я, пожалуй, пойду посмотрю, что делается в лаборатории. Старик поднял голову. В его глазах застыла почти собачья мольба. — Может быть, вы останетесь? Удивленный Коулмен ответил: — Хорошо, если вы так хотите. Они снова принялись убивать время. Дэвиду Коулмену ожидание тоже давалось с большим трудом. Только теперь Коулмен понял, как глубоко задело его происходящее. То, что он оказался прав, а Пирсон ошибся в отношении пробы Кумбса, не приносило Коулмену никакого удовлетворения. Единственное, чего он сейчас жаждал всей душой, — это спасения ребенка Александеров. До сих пор ни одна вещь на свете не трогала его так сильно. Правда, он вспомнил, что Джон Александер понравился ему с первого дня пребывания в клинике Трех Графств; потом, когда он познакомился с его женой и узнал, что все они родом из одного маленького городка, у Коулмена возникло чувство родства, невысказанное, но реальное. Время тянулось нестерпимо медленно, каждая следующая минута казалась длиннее предыдущей. Коулмен решил поразмышлять над какой-нибудь проблемой и занять ум; это всегда помогало в минуты, когда нечего было делать и приходилось чего-то ждать. Он решил сосредоточиться на некоторых сторонах данного случая. Итак, во-первых. Тот факт, что проба Кумбса показала наличие антител к резус-фактору в крови ребенка, говорит о том, что его мать сенсибилизирована к его резусу, то есть антитела крови с резус-положительным фактором ее крови с резус-отрицательным фактором когда-то выработались. Интересно, как это могло произойти? Конечно, сенсибилизация матери, Элизабет Александер, могла произойти во время первой беременности. Но сенсибилизация и эритробластоз чаще возникают во время второй беременности. Значит, первый ребенок не должен был пострадать. Однако он все же умер. От чего? Ах да, от бронхита. Во-вторых. Сенсибилизация матери могла произойти, если ей когда-либо перелили резус-положительную кровь. Коулмен задумался. В голове внезапно возникла мучительная потребность что-то вспомнить, ощущение того, что он близок к разгадке. Нахмурившись, он сосредоточился. И вдруг словно разрозненные куски картины встали на место, а расплывчатое изображение прыгнуло в фокус. Он вспомнил: Элизабет делали переливания крови! Катастрофа в Нью-Ричмонде! Железнодорожный переезд, на котором погиб отец Элизабет, а она сама была тяжело ранена, но выжила. Коулмен еще раз сосредоточился. И он вспомнил, вспомнил слова Джона Александера: «Элизабет едва не умерла, но ей сделали переливания крови, и она выжила. Кажется, тогда я впервые в жизни оказался в клинике. Я практически жил там целую неделю». Да, это объясняет появление у ребенка Александеров эритробластоза. О существовании резус-фактора узнали только в сороковые годы. После этого прошло около десяти лет, прежде чем клиники и врачи внедрили определение резус-фактора в практику. В то время было великое множество лечебных учреждений, где кровь продолжали переливать, не выявляя совместимость донорской крови с кровью реципиента по резус-фактору. Вероятно, одним из таких мест был и Нью-Ричмонд. Время совпадает. Происшествие на железнодорожном переезде случилось в 1949 году. Коулмен хорошо помнил рассказ отца о той катастрофе. Его отец! Коулмена поразила неожиданная мысль: это его собственный отец — доктор Байрон Коулмен — назначил переливания крови Элизабет. Так как переливаний было несколько, то доноров тоже было несколько, и неизбежно, что хотя бы у кого-то из них кровь была резус-положительной. Именно тогда произошла сенсибилизация; теперь Коулмен был в этом уверен. В то время это не отразилось на самочувствии Элизабет, но в ее крови начали циркулировать антитела — незаметные, тихие антитела, внезапно проснувшаяся ярость которых обрушилась сначала на первого ребенка и погубила его, а затем на второго. Конечно, отца нельзя ни в чем винить. Он действовал из лучших побуждений, следуя принятым стандартам. Правда, резус-фактор уже был известен, и в некоторых местах кровь на совместимость по резус-фактору проверяли. Но можно ли было ждать от занятого по горло местного врача, что он будет шагать в ногу со временем? Наверное, можно. Некоторые местные практики и тогда знали о групповой принадлежности крови, быстро усваивали новые стандарты оказания помощи. Скорее всего, рассуждал Коулмен, это были молодые люди. Когда Элизабет пострадала в катастрофе на переезде, его отец был уже не молод. Он очень много работал и не имел времени на чтение медицинской литературы. Однако достаточное ли это оправдание? Выходит, для него, Дэвида Коулмена, тоже существует двойной стандарт и он применяет более мягкий набор правил, когда дело касается близких людей, тем более давно умершего отца? Личное чувство оказалось выше его твердых, давно взлелеянных убеждений. Эта открытие опечалило его, вселило в него сомнения, лишило абсолютной уверенности. Уверенности в чем бы то ни было вообще. Пирсон поднял голову и взглянул на Коулмена. — Сколько времени уже прошло? — спросил он. Коулмен посмотрел на часы: — Больше часа. — Я им позвоню. — Пирсон порывисто схватился за телефонную трубку, но потом заколебался и отнял руку. — Нет, — сказал он, — лучше не буду звонить. Время нестерпимо долго тянулось и для Джона Александера. Час назад он вернулся в лабораторию из палаты Элизабет и попытался заняться работой, но сосредоточиться не смог и оставил попытки, чтобы не наделать ошибок. Посидев некоторое время, он снова взял в руку пробирку, но подошедший Баннистер отобрал ее у Александера и, посмотрев в лист назначений, сказал: — Я сам это сделаю. Александер вяло запротестовал, но Баннистер не желал слушать никаких возражений. — Парень, оставь это мне. Почему бы тебе не подняться наверх, к жене? — Спасибо, но я лучше останусь здесь. Доктор Коулмен сказал, что как только ему позвонят, он придет и все мне скажет. — Александер, в который уже раз, посмотрел на настенные часы и произнес сдавленным голосом: — Теперь, думаю, осталось недолго ждать. — Да, — подтвердил Баннистер и отвел взгляд. — Я тоже так думаю. Элизабет Александер была в палате одна. Она лежала с открытыми глазами, откинувшись на подушки, когда вошла сестра Уилдинг. — Какие новости? — спросила Элизабет. Пожилая седая Уилдинг в ответ покачала головой. — Как только узнаю, сразу скажу. — Она поставила на тумбочку принесенный ею стакан апельсинового сока и предложила: — Я могу побыть с тобой немного, если хочешь. — Да, пожалуйста. — Элизабет слабо улыбнулась, а медсестра пододвинула к кровати стул и села. У нее страшно устали ноги, и ей хотелось немного отдохнуть. В последнее время ноги стали сильно болеть, и она понимала, что скоро ей придется уйти с работы. Во всяком случае, морально она уже была к этому готова. Но Уилдинг очень хотелось что-нибудь сделать для этой приятной молодой пары. Молодые люди понравились ей с самого начала. Эти двое — муж и жена — представлялись ей почти детьми. Когда она ухаживала за этой девочкой, ей казалось, что она ухаживает за собственной дочерью. Уилдинг всегда хотелось иметь дочь, но судьба распорядилась иначе. Ну не глупость ли проявлять такую сентиментальность на склоне лет — это с ее-то сестринским опытом? — О чем ты думала, когда я вошла в палату? — спросила она у Элизабет. — Я думала о детях, как горошинки рассыпавшихся по зеленому лугу, детях, играющих на солнышке, — мечтательно произнесла Элизабет. — Так бывало у нас летом в Индиане, когда я была совсем маленькой. Даже тогда я думала о том, что у меня будут дети и я буду сидеть и смотреть, как они резвятся в траве под ярким солнцем. — С детьми происходят странные вещи, — сказала Уилдинг. — Часто все оказывается совсем не так, как мечтают родители. У меня есть сын, ты знаешь. Теперь он взрослый мужчина. — Нет, я не знаю, — сказала Элизабет. — Пойми меня правильно, — продолжала Уилдинг. — Он отличный человек, морской офицер. Больше месяца назад он женился. Я получила письмо, в котором он сообщил о своей свадьбе. Элизабет стало интересно: каково это — родить сына, а потом получить письмо о его свадьбе? — Я всегда чувствовала, что мы плохо понимаем друг друга, — говорила между тем Уилдинг. — Думаю, это моя вина. Развод, сплошная беспросветная работа. Я не смогла дать ему ощущение дома. — Но вы же видитесь с ним иногда? — спросила Элизабет. — Я надеюсь, что скоро у вас будут внуки. — Я много о них мечтала, — сказала Уилдинг. — Представляла, как это хорошо — иметь внуков. Жить поблизости от сына, ходить нянчить детишек и все такое прочее. — Но почему бы вам не осуществить это в будущем? — спросила Элизабет. Уилдинг грустно покачала головой: — Думаю, что когда я приеду, то встречусь с ними как с незнакомцами. Да и не получится у меня часто их навещать или поселиться поблизости. Сын служит на Гавайях, они с женой уехали туда на прошлой неделе. — Она помолчала, потом добавила, изо всех сил стараясь оправдать сына: — Он собирался приехать с женой, но в последний момент что-то случилось, и они не смогли. Сестра Уилдинг встала и направилась к выходу. В дверях она обернулась и сказала: