В противоположном конце холла располагалось еще одно, меньшее отделение. В нем тихо лежали в кувезах те, кто стартовал не слишком удачно. Это было отделение недоношенных. Их существование было под большим вопросом, свою первую схватку с жизнью они пока не выиграли. И доктор Дорнбергер направился в первую очередь к ним. Последним он осмотрел самого маленького пациента — этот крошечный фрагмент человечества. С сомнением, поджав губы, он покачал головой и написал назначения. Когда Дорнбергер уже вышел из отделения, в другую его дверь вошли сестра Уилдинг и Джон Александер. Как и все, кто входил в отделение недоношенных, они надели стерильные халаты и маски, несмотря на то что от помещения с кувезами, снабженного кондиционерами и увлажнителями воздуха, их отделяла стеклянная стена. Остановившись, миссис Уилдинг легонько постучала по стеклу. Молодая медсестра подняла голову и подошла, с любопытством глядя на них поверх маски. — Ребенок Александер! — громко и четко сказала сестра Уилдинг, чтобы ее услышали, и жестом указала на Джона. Девушка кивнула и сделала знак, приглашая идти вдоль стеклянной стены. Они прошли мимо нескольких кувезов и остановились. Сестра развернула один из них так, чтобы отец мог увидеть ребенка. — Боже мой, и это все? — непроизвольно вырвалось у Александера. — Да, он невелик, — сказала сестра Уилдинг. Джон недоверчиво уставился в кувез: — Я никогда в жизни не видел… таких маленьких. Он продолжал молча смотреть. Неужели это человек — эта крошечная, сморщенная, похожая на обезьянку фигурка? Ребенок лежал совершенно неподвижно, и только едва заметные ритмичные движения грудной клетки говорили о том, что он дышит. Даже в кувезе, сконструированном для недоношенных детей, это малюсенькое тельце казалось заброшенным и потерянным. Было вообще непонятно, как в нем может теплиться жизнь. К ним подошла молодая медсестра. — Сколько весит ребенок? — спросила сестра Уилдинг. — Тысячу шестьсот граммов. — Медсестра посмотрела на Джона: — Вы понимаете, мистер Александер, что здесь происходит? Понимаете, как выхаживают вашего ребенка? В ответ он отрицательно покачал головой. Он был не в силах даже на мгновение оторвать взгляд от этого маленького комочка. — Некоторые люди хотят знать, — по-деловому сказала молодая сестра. — Если вам не трудно, — попросил Джон, — расскажите и мне, пожалуйста. Сестра указала рукой на кувез: — Внутри поддерживается температура тридцать шесть и шесть десятых градуса. К воздуху добавляется кислород. Его содержание в кувезе около сорока процентов. Кислород облегчает ребенку дыхание. У него очень маленькие легкие. Они пока еще недоразвиты. — Да, я понимаю. — Он по-прежнему смотрел на ритмично поднимающуюся грудь сына. Пока продолжается это движение, ребенок живет, маленькое сердечко бьется и нить жизни еще не оборвалась. Сестра между тем продолжала говорить: — Ваш ребенок очень слаб и не может сосать, поэтому мы кормим его через зонд. Видите эту тонкую трубку? Она показала Джону трубочку, которая спускалась сверху в ротик ребенка. — Зонд введен в желудок. Каждые полтора часа мы вливаем в зонд глюкозу с водой. Джон поколебался, но потом спросил: — Вы много видели таких случаев? — Да. — Медсестра многозначительно кивнула, словно предвидя следующий вопрос. Джон заметил, что она маленькая, хорошенькая, рыжеволосая, судя по выбившемуся из-под шапочки завитку, и удивительно молодая — не больше двадцати. Но выглядела она весьма компетентной и знающей. — Как вы думаете, он выживет? — Он снова взглянул на ребенка сквозь толстое стекло. — Трудно сказать заранее, — наморщила лоб сестра. Чувствовалось, что она старается отвечать честно, но так, чтобы не уничтожить надежду и не внушить ее. — Одни дети выживают, другие — нет. Иногда кажется, что у некоторых детей есть воля к жизни. Они борются за нее. — А этот борется? — спросил Джон. — Об этом пока рано судить, — уклончиво ответила сестра. Все-таки восемь недель — это много. — Она помолчала, потом добавила: — Это будет тяжелая борьба. Он опять стал смотреть на крошечную фигурку. Только теперь ему в голову пришла простая мысль: «Это же мой сын, часть моей жизни». Он ощутил в себе необъятную любовь к этому живому кусочку плоти, к своему младенцу, который в одиночку борется за жизнь в этом теплом стеклянном кубике. У Джона возникло абсурдное желание крикнуть сквозь стекло: «Ты не один, сынок. Я пришел к тебе на помощь. Вот мои руки, они укрепят тебя. Вот мои легкие, я буду дышать ими за тебя. Только не сдавайся, сынок, не сдавайся. У тебя все впереди, мы так много сможем сделать вместе — если только ты будешь жить! Слушай меня и держись! Это я, твой отец, и я люблю тебя!» Он почувствовал, как сестра Уилдинг взяла его за руку. — Нам пора уходить, — мягко сказала она. Джон кивнул. Говорить он был не в силах. Потом он еще раз оглянулся назад и пошел следом за миссис Уилдинг. Люси Грейнджер постучалась и вошла в кабинет Джо Пирсона. Старик сидел за столом. Дэвид Коулмен, перелистывающий какую-то папку в дальнем углу кабинета, поднял голову. — Я принесла новые снимки Вивьен Лоубартон, — сказала она. — И что они показали? — с живым интересом отозвался Пирсон. Он отодвинул бумаги в сторону и встал. — Практически ничего. Люси подошла к висевшему на стене негатоскопу. Мужчины последовали за ней. Коулмен щелкнул выключателем, и через пару секунд, мигая, вспыхнули люминесцентные лампы прибора. Люси и оба патологоанатома принялись рассматривать и сравнивать рентгенограммы. Как и доктор Белл, Люси показала область реактивного воспаления надкостницы после биопсии. — Других изменений нет, — сказала она. Пирсон задумчиво почесал пальцами подбородок и посмотрел на Коулмена: — Кажется, ваша идея не сработала. — Возможно, — неопределенно ответил Коулмен. «Интересно, — подумал он, — что же станем теперь делать?» — Но попробовать все же стоило. — У Пирсона была привычка признавать чужие заслуги ворчливым тоном, но в данном случае Коулмену показалось, что старик просто тянет время, преодолевая свою нерешительность. Теперь Пирсон обернулся к Люси. — Итак, рентгенологи предпочли выйти из игры, — произнес он с язвительной усмешкой. — Думаю, что можно выразиться и так, — спокойно ответила Грейнджер. — Предоставив мне, патологоанатому, сказать последнее слово? — Да, Джо, — ответила Люси и застыла в ожидании. Наступившее молчание продлилось добрых десять секунд, прежде чем Пирсон уверенно произнес: — Мой диагноз: у твоей больной злокачественная опухоль — остеогенная саркома. Люси посмотрела ему в глаза: — Ты говоришь это с полной определенностью? — С полной определенностью. — В тоне патологоанатома не было ни сомнений, ни колебаний. Он продолжил: — Я был уверен в этом с самого начала, а это, — он кивнул в сторону рентгенограмм, — только укрепило мою уверенность. — Хорошо. — Люси кивком подтвердила свое согласие. Она тут же принялась обдумывать свои следующие действия. — Когда ты будешь ее оперировать? — буднично спросил Пирсон. — Думаю, что завтра утром. Люси собрала рентгенограммы и пошла к двери. Глядя на Коулмена, она сказала: — Пойду сообщать Вивьен эту новость. — И нахмурилась: — Как это тяжело! Когда дверь за Люси закрылась, Пирсон повернулся к Коулмену. — Кто-то должен был принять это решение, — начал он с необычным дружелюбием. — Я не стал спрашивать ваше мнение, потому что не мог допустить разговоров о сомнениях. В этом случае Люси могла бы сказать о них девочке и ее родителям, а они наверняка решили бы повременить с операцией. И их нельзя было бы в этом винить, ибо такова природа человека. — Он помолчал, потом добавил: — Думаю, мне не надо говорить вам, что означает такая задержка при остеогенной саркоме. Коулмен кивнул. Он не стал оспаривать право Пирсона принимать решения. Как сказал старик, кто-то должен был сделать это и взять на себя единоличную ответственность. Но все равно осталось неясным, нужна в действительности ампутация или нет. Вскрытие ампутированной конечности, конечно, покажет, есть ли злокачественная опухоль, только обнаружение ошибки не принесет больной никакой пользы. Хирургия знает множество способов ампутации конечностей, но пока нет ни одного способа пришить ногу обратно. Дневной самолет из Берлингтона совершил посадку в аэропорту Ла-Гуардия в начале пятого. О’Доннелл взял такси и поехал в Манхэттен. Откинувшись на спинку сиденья, он впервые за последние несколько дней по-настоящему расслабился. Он всегда старался расслабиться в нью-йоркских такси. Уличное движение в этом городе и манера езды его водителей когда-то неизменно приводили О’Доннелла в состояние нервного напряжения, но потом он решил, что единственный правильный подход к этому — здоровый фатализм. Ты заранее смиряешься с тем, что произойдет катастрофа, а если она не происходит, спокойно поздравляешь себя с невероятной удачей. Другой причиной желания расслабиться была громадная нагрузка, давившая его всю последнюю неделю как в операционной, так и в администрации. Чтобы выкроить четыре дня на поездку в Нью-Йорк, ему пришлось отдать массу дополнительных распоряжений и выполнить несколько внеплановых операций, а два дня назад провести внеочередное собрание персонала клиники, на котором он, вооружившись полученными от Томазелли сведениями и расчетами, рассказал врачам о размерах пожертвований, которые надо будет внести в фонд строительства и расширения клиники. Как он и ожидал, эти предложения поначалу были встречены недовольным ропотом. Однако как ни старался О’Доннелл отвлечься от окружающей его нью-йоркской действительности, он все же видел и царившую вокруг суету, и зубчатую линию манхэттенского горизонта, и тусклое зеленое ограждение моста Квинсборо, и остров Велфэр с солидными и мрачными зданиями городских клиник, находившийся среди серого пролива Ист-Ривер. О’Доннелл подумал, что с каждым новым приездом Нью-Йорк кажется ему все более безобразным, а беспорядок и грязь в нем — все более нестерпимыми. Но вот что удивительно. Спустя короткое время все эти вещи становятся привычными и даже приятными. Город притягивал приезжих, с его недостатками мирились, как мирятся с поношенной одеждой доброго старого друга. О’Доннелл усмехнулся и мысленно отругал себя за немедицинское мышление. Из-за такого отношения никто не следит за чистотой воздуха, уборкой и вывозом мусора. Сентиментальность, решил он, всегда на стороне противников прогресса. Такси съехало с моста и по Шестидесятой улице доехало до Мэдисон-авеню, проскочило квартал и свернуло на Пятьдесят девятую. На Седьмой авеню у Центрального парка они перестроились влево и через четыре квартала остановились возле отеля «Парк Шератон». О’Доннелл зарегистрировался, поднялся в номер, принял душ и переоделся. Потом он достал из сумки программу хирургического конгресса — удобного предлога для поездки в Нью-Йорк. Из всей программы его интересовали три доклада — два об операциях на открытом сердце, а третий о протезировании артерий. Первый доклад запланирован на завтра, на одиннадцать утра, так что у него масса свободного времени. О’Доннелл посмотрел на часы, было около семи. До встречи с Дениз оставалось больше часа. Лифтом он спустился на первый этаж и заглянул в «Пирамиду». Было время коктейлей, и зал наполнялся публикой, собиравшейся на званые ужины и в театры. Люди в большинстве своем были приезжими. Метрдотель провел О’Доннелла к столику, и, пока они шли через зал, Кент заметил, что на него с интересом смотрит сидевшая в одиночестве привлекательная женщина. О’Доннелл был избалован женским вниманием, и в прошлом это имело бы продолжение. Но сегодня О’Доннелл мысленно сказал незнакомке: «Прости, но у меня другие планы на сегодняшний вечер». Он заказал виски с содовой и, когда официант принес выпивку, принялся медленно смаковать напиток, предаваясь праздным мыслям. Такие моменты были большой редкостью в Берлингтоне. Тем и хороша возможность уехать хотя бы на время; такие отлучки обостряли чувство перспективы, давали возможность осознать, что многие вещи, казавшиеся дома чрезвычайно важными, — сущие пустяки.