— И чего надумал? — Фима, — Иван покачал укоризненно головою, — кто кого у нас допрашивает? — А это уже допрос? — Я даже со стула вскочила и ногой топнула. — Это значит так у вас, сыскарей, принято? Развалился тут, значит, и допрашивает! — Тебя никто с кровати не гнал. — Ах так! Я поискала глазами хоть что-то, что можно разбить, или пнуть, или… — Отставить ажитацию. — Зорин с хрустом потянулся и встал с постели, сразу став огромным и внушительным. — Твоя манера, душа моя, постоянно раскачивать порывы то в одну, то в другую сторону, доводя собеседника до белого каления, изрядно утомительна. — Ах, я вас утомила? — Ну вот опять! — Он схватил меня за плечи, наклонился. — Радость, благодарность, обида, злость, ты демонстрируешь все эти чувства почти без перехода и, на первый взгляд, бесцельно. Но ты прекрасно знаешь, что делаешь. — И что же? — Я бесстрашно встретила его взгляд. — Что я, по-твоему, делаю? — Пытаешься вывести меня из равновесия. — Зачем? — Ты боишься. Не меня, себя. Чем-то я тебя, папину дочку, зацепил. — Какое чудовищное самомнение! — Я схватила Зорина за ворот сорочки, чтоб его лицо было еще ближе к моему рту. — Тебе нечем меня цеплять! Мне мизинцем пошевелить достаточно, чтоб чародеи посильнее, красавцы попригоже… Горячие губы, ищущие, жадные. Томление, поселившееся во мне, огненными струйками омывает тело, мои руки на его шее тянут вниз, в ушах шумит, будто голова превратилась в морскую раковину. Вот оно! То, чего я так желаю и так боюсь. Дрожь, страсть, предвкушение. Он отодвинул меня от себя, заставив чуть не заскулить от разочарования. — Это и есть твой последний козырь, Серафима? — спросил Иван, тяжело дыша. Я видела его будто сквозь толщу льда, размыто, нечетко. — Серафима. — Простите, — пискнула сдавлено, — ради бога, простите… И выскользнула за дверь в коридор. Позорище! Безумная девка Абызова на мужика с поцелуями набросилась! Плакать не стала, чего уж там. Дробно взбежала по лестнице на свой этаж, чтоб, пронесшись по коридору и ворвавшись во внешнюю гостиную, нос к носу столкнуться с драгоценнейшей Натальей Наумовной. А сидела бы дражайшая кузина в креселке, как ожидающим положено, не столкнулась бы. Но креселко было занято Гавром, так что Натали пришлось любоваться дрянными акварельками, повешенными на стены, чтоб как-то разбавить их монотонную поверхность. Акварельки сплошь пейзажные, с меловыми холмами, зарослями ежевики и обязательным морем. Скука смертная. Вот Наталья Наумовна скучала, глядела, а тут я, красная, растрепанная. Коту я погрозила пальцем. Не бегал бы от меня, разбойник, я бы, может, постеснялась с поцелуями к чародею лезть и позору бы не хлебнула. Кузине, напротив, улыбнулась приветливо: — Давно ждешь? Мы с госпожой Шароклякиной про моцион сговаривались. А Лулу ты к себе в нумер отправила? Мои апартаменты отпирались не ключом, а специальной картой, жестяным прямоугольником навроде брелока, который надо было засовывать в щель чуть повыше замка. Гнумский механизм щелкнул, я извлекла карту и вернула ее в кармашек за поясом. Тут мне пришло в голову, что я не придумала, как буду объяснять кузине отсутствие в номере «хворающей» Маняши, но отступать было поздно, тем более что Гавр юркнул внутрь, не утруждая себя более ожиданием. — Гадкое животное, — прошептала Натали. «Сама такая» — выразили острые кошачьи лопатки. Что-то у него со спиной неладное, надо бы лекарю показать. Интересно, а кошачьи лекари на Руяне имеются? Да не для простых котофеев, а для сонных. Вообще в Берендийской империи такой лекарь сыщется? — Желаешь чаю? — Я пригласила кузину присесть, а сама, заглянув в пустую спальню, прикрыла дверь, будто оберегая покой спящей няньки. — Мы же только отобедали, — удивилась Натали. — И часу не прошло. Пришлось присесть напротив и чинно сложить руки на коленях. Помолчали. Гавр, развалившись на ковре, истово вылизывался. В тишине было слышно каждое движение его шершавого языка. — Погоды нынче стоят удивительные… Фраза повисла в воздухе. Взгляд кузины, ничего не выражающий, застыл на моем лице. Кажется, мне следовало устыдиться или повиниться. Но раздумывать о том, чего именно от меня хочет Наталья Наумовна, было лень. Пусть помолчит, да сама первый шаг делает. Меня сие молчание не тяготит нисколько. Однако Ивана Ивановича придется отблагодарить, и не ему неприятными лобзаниями, а чем-то более существенным. Мужик, почитай, целый день, с утра начав, меня то на руках таскает, то чародейски пользует, а то и от Крампуса отгоняет, то есть наоборот, Крампуса от меня. Маняшу еще посулил найти. На посулы те, конечно, надежды мало. Где это видано, чтоб чародей, даже служивый, за-ради ведьмы расстарался? Денег он не возьмет, к моему прискорбию. Потому что отблагодарить деньгами было бы самым простым решением. А что ему надо, Ивану то есть? Я же ничегошеньки о его высокородии не знаю. Чем живет, о чем мечтает. Нет, Серафима, так дело не пойдет. Если бы папенька твой так легкомысленно коммерцию свою исполнял, Абызовы по миру бы пошли. Первое правило коммерции — дать человеку то, чего ему надобно, а тебе не жалко. А для этого надо сперва человека изучить. Гавр свернулся калачиком и задремал. Теперь тишину разбавлял его урчащий храп. Напольные часы из кабинетика возвестили два часа пополудни, в коридоре кто-то осторожно ходил, шаркала швабра, звякнула об ободок ручка ведра. Мне стало скучно и захотелось чаю с пирожками. Револьвер? Берендийские мужчины любят оружие. Чтоб справный гнумский механизм, да заказать чеканку по серебру на рукояти богатую с инициалами, вензелями, с чернением либо позолотой. Или, может, заклинание? Аркан иноземный, которого в нашей империи еще не колдовали. Пусть исполнят на папирусе жидким золотом. А футляр красного дерева либо кости слоновьей. Да уж, Серафима, ни вкусу, ни фантазии у тебя. Одно слово, купчиха. Часы отбили следующую половину часа. Натали отмерла: — Я собираюсь писать Карпу Силычу. — Неужели? — Радость моего тона относилась не к тому факту, что кузина умеет писать, а к наконец прерванному молчанию. — Считаю своим долгом сообщить дядюшке, что доверие его не оправдала, от неприятностей тебя не уберегла. — Дело в том, дражайшая Наталья Наумовна, — осторожно сказала я, — что господин Абызов ценит послания четкие и осмысленные. То есть, если мне позволено свой совет предложить, после вступительного приветствия лучше указать, какая именно неприятность меня настигла. А уж оправдала ты или нет, папенька решит и без самоуничижения с твоей стороны. Кузина вновь застыла взглядом на моей физиономии. Надоела! Еще четверть часа глазами меня есть будет? Нет у меня времени на ее игры! Зевнув, я елейно промолвила: — Вздремнуть не помешает. Лариса Павловна долгие променады предпочитает, надо перед началом отдохнуть, приготовиться. — И тебе нисколечко не любопытно, что я к письму дядюшке присовокупить собираюсь? — Пожелания здоровья? — Я прикрыла зевок ладошкой. — Белокурый локон? — Записку от князя Кошкина огненной Серафиме! «Ля скандаль, однако», — пронеслась быстрая мысль. Сейчас надо быть крайне осторожной. — И объяснения, каким образом эта записка попала в твои руки? Кузина передернула плечами: — Случайно. Видимо, его сиятельство корреспондирует со многими особами, он одновременно составлял два письма, одно мне, барышне Бобыниной, с приличествующими его высокому статусу и моему доброму имени фразами, а другое, неофициально-фривольное… — Она опять дернулась: — В спешке либо по ошибке он запечатал их в один конверт, доставленный мне нынче по обеду. Я готова была зааплодировать, настолько ладным получилось объяснение. Даже если это ее вороватая Лулу стащила записку из моего номера, доказать я не смогу ничего. А князь-то… Эх… Но если бы Натали действительно собралась кляузничать про меня батюшке, ее эпистола уже путешествовала бы в почтовом мешке. Спокойно, Серафима, к тебе пришли торговаться. А значит, сейчас самое время сбивать цену, ну и заодно спесь с некоторых кротких голубиц. — И все-то ты, Наташенька, успеваешь, и почту по обеду получить, и в номере приятного холостого мужчины осмотреться. — Какая невероятная чушь! — Твое сегодняшнее амбре, дорогая, не спутаешь ни с чем. — Я картинно сморщила нос. — Тяжелый аромат на мускусной основе. Довольно смелое решение для барышни. Такими духами не пользуется в нашем отеле больше никто. И, представь, именно мускусный запах донесся до меня из номера Ивана Ивановича, когда я проходила мимо. — Мимо? — Ну разумеется, мимо. — Елейный тон оскорбленной подозрением добродетели, монашки у нас в пансионе эдакими отповедями славились. — Я же не могла войти в нумер неженатого мужчины даже с ротой специально обученных нянек! Это же форменный скандал, дорогая. А еще через приоткрытую дверь я заметила, что господин Зорин не оставил в своем апартаменте ни одной личной вещи. Ну знаешь, из тех, которые какая-нибудь экзальтированная дама могла бы похитить с целью использования для любовных приворотов. — Никогда о таком не слышала. — Можешь спросить у баронета Штоса или господина Кружкина, они, кажется, оба от тебя без ума и охотно опишут симптомы по личному, так сказать, опыту. Это был козырь, я приберегала его для вот такого вот крайнего случая. Натали тряхнула головой, став похожей на норовистую лошадку. Я добила: — Чуть не забыла, дорогая, ключ от номера Иван Иванович обнаружил лежащим на пороге, так, будто некто, обыскав номер, оставил ключ в надежде, что хозяин решит, что сам его там обронил. Правда, презабавно? И я уставилась в ее искаженное от избытка чувств лицо. Теперь точно роток на замок, ни одного лишнего словечка. Вообще не шевелись, Серафима, дыши ровно, размеренно, гляди чуть выше переносья, над бровями, будто из револьвера целишься. Да губы кусать перестань, расслабь их. Что Наташке надобно, ты и без того знаешь, и есть у тебя эта безделица, и не нужна она тебе нисколько. Платок господина Зорина с капелькой его чародейской крови. Кузинина Лулу из него такой приворотище изваяет, любо-дорого. А тебе-то он без надобности, теперь, после позорного поцелуя, тем паче.