Иван Иванович не любил жеманниц. Женщина должна быть простой и понятной, приветливой, добродушной и покладистой. Именно с такой особой он рано или поздно произнесет брачные клятвы в деревенской церквушке, где до сих пор нес приходскую службу его, Зорина, батюшка. Матушка время от времени осторожно предлагала Ванечке обратить взор на знакомых барышень на выданье, коих в чадолюбивых поповских семьях было более чем достаточно. Но Иван Иванович пока не торопился. Какие его годы? Вот разменяет четвертый десяток, тогда и о женитьбе призадумается. Непростая его служба отнимала все время и большую часть сил. И когда-нибудь ему захочется после изнурительного дня вернуться домой, где будут ждать его борщи с пирогами и немногословная супруга поднимет от вышивания русоволосую головку, чтобы улыбнуться приветливо, завидев его в дверях. О том, как провинциальная поповна будет себя чувствовать в суетливом Мокошь-граде, да еще будучи введенной в приличное столичное общество, к которому обязывает немалая мужнина должность, Иван Иванович не задумывался. Точно так же, как не обращал внимания на многочисленные авансы, выдаваемые ему как столичными барышнями, так и их строгими родительницами. Нет уж, увольте! Цветы, сласти, романсы под луной, а после — постылый быт и супруга, оскорбленная небрежением. А иначе не бывает. Сыскарь отдан в первую очередь службе Отечеству, а уж после семейным радостям. В работе Иван Иванович был расчетлив, быстр и беспощаден, поэтому семейную жизнь предпочел бы спокойную, без лишних страстей. Мокошь градские девы ему этого обеспечить не могли. Интрижки случались, чего греха таить. Вот сейчас, к примеру, дожидалась его в столице некая кафешантанная певичка, прозываемая Жозефиной. Настойчивая девица — сама на знакомстве настояла, сама на штурм отправилась. Чем-то схожи они с барышней Абызовой. Обе яркие брюнетки, обе к цели, не видя препятствий, бегут. На этом, впрочем, сходство сих дев и заканчивается. Супротив Серафимы Карповны Жозефина, что огонек свечи рядом с извержением вулкана. Если бы барышне Абызовой вздумалось на сцене представлять, она бы не третьей справа в заднем ряду вытанцовывала, а впереди прочих, соло. И зрители никого больше не заметили бы, в этом Зорин был уверен. Он и сам с трудом от нее взгляд отводил. Наверняка все дело было в родинке в левом уголке рта, или в карих влажных глазах, или во всей ее ладной фигуре, в которой все было как будто абсолютно соразмерено, но казалось, что всего чересчур. Слишком тонкая талия, не стянутая оковами корсета (уж в отсутствии оного Иван Иванович лично убедился, на ощупь, так сказать), слишком пышная грудь (к счастью Серафимы Карповны, она может себе позволить обшиваться у лучших портных), даже ножка у наследницы миллионов была непростая, крошечная, будто у куклы или сказочной Синдереллы. Да она вся походила на дорогую фарфоровую куклу, сбежавшую с витрины дорогого магазина. А причиной сего воображаемого побега мог послужить лишь взрывной властный характер Серафимы. Командирша! Эк она сразу его в оборот взяла. «Трави! Сама вниз спускаться желаю!..» Иван Иванович, хмыкнул, вспомнив испуг, который испытал, когда нашел ее без чувств в поганой навьей пещере. Он тогда такую защиту вокруг барышни возвел, что на прикрытие кавалерийской атаки хватило бы, чуть свежеспасенного котенка волной не пришиб. Но поганость места оказалась преувеличенной, даже остаточной магии не хранили древние стены. Зорин исследовал пещеру тщательно, время от времени проверяя пульс и частоту дыхания девушки. Котенок, которого Серафима во время приступа прижимала к груди, поначалу шипел и пытался укусить, но, убедившись, что вреда его спасительнице никто не причинит, успокоился и даже позволил почесать за ушком. Пещеру не использовали по назначению уже лет сто или того больше, стало быть, представляла интерес она только для ученых-этнографов, которые с превеликим удовольствием примутся выяснять, каким образом в стародавние времена нави добрались со своих болот на далекий северный остров. Статский советник этнографом не был, поэтому обозвав кота Гаврюшей, решительно засунул того в карман сюртука, а Серафиму Карповну подхватил на руки. Легкая она была, но довольно вещественная, Иван Иванович ощутил одновременно все девичьи изгибы, и локон защекотал ухо и кожу за ним. Сдернутый полог защитного заклинания воздушным крылом подбросил его вверх, взбираться по веревке не хотелось, хотя удержать Серафиму Зорин мог бы и одной рукой. Уже на твердой земле Ивану Ивановичу пришло в голову, что явиться пред очи курортной публики с этой вот кукольной Серафимой никак не возможно. И дело было не в приличиях, а в том, что вызывать всеобщее любопытство в его планы пока не входило. Он даже одежду себе подобрал для утренней прогулки именно с этой целью, неприметную, нисколько ему не шедшую, и пробирался местами малолюдными, решив на всякий случай сначала осмотреться на предмет руянской местной магии. — Очнитесь! — Он встряхнул барышню Абызову, будто крикливого младенца. — Ну же, придите в себя. В кармане заворочался Гавр, Зорин его выпустил, для чего пришлось прижать к себе Серафиму одной рукой. Лицо девушки было безмятежным, лишь угольно-черные ресницы слегка дрожали. — Вы спите, Серафима Карповна, — сказал Иван, — это уже не обморок. Просыпайтесь! Он зачем-то подул ей в лицо, убирая упавшую на лоб прядку. Девушка тихонько засопела, сморщив носик, что-то пробормотала и зарылась головой Ивану Ивановичу под мышку. Зорин даже улыбнулся тому, как удобно совпадали в пространстве их с Серафимой тела, а затем присел на ближайший валун, чтоб осмотреть девушку магически. Причина столь глубокого сна могла лежать именно в этой области. Все было чисто, даже преувеличенно, будто недавно кто-то снял с барышни Абызовой любые чародейские следы. Так не бывает. Берендийские девы волшбу уважают: гадают на суженого, пьют зелья и носят амулеты для красоты или чтоб снять недомогания, даже простейший светильник оставляет на теле легкий недолгий след. На Серафиме ничего этого не было. Зорин призвал больше силы. Снятое смертное проклятие, гадкое, недоброе, которое должно было вызвать женский недуг. Снято умело, хорошим чародеем. Бессчетное количество мелких сглазов и проклятий. Ну это дело понятное, у барышни Абызовой завистниц должно быть превеликое множество. Следов нейтрализованных любовных приворотов Зорин насчитал семь, эти были свежими, за последнюю неделю, более старые он считать не стал. Вот теперь все было правильно. Серафима Карповна Абызова оказалась вполне обыкновенной берендийской девицей, а то, что пользует ее хороший чародей, тоже вполне обыкновенно, с деньгами папеньки Абызова она может себе это позволить. И чародея может позволить, и князя… Ивану Ивановичу стало любопытно, что она будет делать, когда узнает о существовании заморской принцессы, князю Кошкину в жены обещанной. Причем в результате этих действий он ни на мгновение не усомнился. Котенок, все время осмотра сидящий на соседнем валуне с неподвижностью статуи, предупредительно зарычал. По тропинке к ним приближался припадающий на правую ногу старичок. — Я лекарь, — сообщил он издалека. — Вам нужна помощь? А после они с добрейшим Карлом Генриховичем доставили госпожу Абызову в личные апартаменты, занимающие половину второго этажа отеля «Чайка». Мария Анисьевна Неелова Зорину чрезвычайно понравилась. Статная берендийская красавица, сероглазая, круглолицая, со спокойным достоинством в движениях и неторопливой размеренной речью. Он слегка повалял дурака, изображая добродушного недалекого увальня, одновременно прощупывая няньку на предмет чародейской силы. Ничего особенного не виделось, но хороший чародей свои силы от прочих прекрасно скрывать умеет. Как вот сам Иван Иванович сей момент, и копнуть поглубже госпожу Неелову не мог, чтоб самому не раскрыться. Но, если не Маняша хозяйку защищает, тогда, наверное, у барышни Абызовой мощный амулет под подушкой в спаленке припрятан, решил Зорин. А после решил в исследование быта этих двух женщин не углубляться. Любопытство свое счел неуместным мальчишеством, поэтому попрощался, на продолжение знакомства не рассчитывая. Перед обедом выяснилось, что инкогнито сохранить не удалось. Управляющий велел подчиненным обслуживать столичного чиновника по высшему разряду, те принялись величать Зорина его высокородием и кланяться чуть не в пол, на корню сорвав маскировку. Поэтому Иван Иванович сменил свой удобный мешковатый охотничий костюм на пристойную пиджачную пару и успел за полчаса свести с десяток курортных знакомств. Когда он уже направлялся в столовую, туда, где за широко открытой дверью виднелись накрытые к трапезе столы, с вершины растущей в кадке у стены пальмы под ноги ему спрыгнул полосатый взъерошенный Гаврюша. — Авр-р! — прикрикнул котенок и, отбежав к двери на улицу, снова зарычал. — Надо так надо, — пробормотал Иван и повернулся спиной к обеденной зале. На ступенях ему пришлось задержаться, беглого кота преследовала обозленная отельная горничная. Зорин отпустил девушку, заверив, что ее помощь не понадобится. Гаврюша несся по дороге, лавируя меж гуляющей публики, как полосатый мяч. Ивану Ивановичу пришлось поотстать. Не бежать же сломя голову, право слово. Серафиму он заметил издали, хоть и платье на ней теперь было скромно-неприметное, и кудри свои барышня Абызова безжалостно спрятала под плотной шляпкой. Рядом у ног хозяйки сидел Гаврюша, а напротив стояла незнакомая Зорину высокая худая блондинка. Серафима что-то горячо говорила, потом энергично встряхнула собеседницу за запястья и юркнула за ближайший куст. Котенок шмыгнул следом. Блондинка обернулась к компаньонке, столь типичной французской гризетке, будто она минуту назад сошла с театральных подмостков. Эти барышни, Иван Иванович определил их как госпожу Бобынину и горничную оной, его не интересовали, а вот куст, у которого расположились девицы, интересовал чрезвычайно. Прогулочным шагом приблизившись, Зорин вежливо поклонился, сняв шляпу. Корректное молчаливое приветствие. За кустом начиналась тропинка, уходящая за вершину заросшего ежевикой холма. — Мы, кажется, встречались, — вдруг сказала Наталья Наумовна. — Вы — сослуживец Семена Аристарховича Крестовского? — Зорин Иван Иванович. — Иван вновь поклонился. — Я — Натали. Нас представляли друг другу на именинах Софьи Аристарховны. Именины Иван помнил смутно, тем более что те, на которых он присутствовал, праздновались лет пять тому назад, и полсотни разновозрастных девиц, Сонечкиных подружек, слились в его памяти в один пестрый визгливый круговорот. — Наталья Наумовна! — всплеснул он руками. — Какое невыразимое счастье… Фраза осталась незаконченной по причине невозможности выразить невыразимое. — Столько лет прошло… — Барышня Бобынина тоже знала толк в полунамеках. Зорин боролся с искушением невежливо ломануться в кусты, но Наталья Наумовна уже взяла его под руку. Гризетка что-то шепнула госпоже, махнув в сторону, где к ним по дорожке приближалась стайка щебечущих барышень. — Расскажите мне, как поживает Сонечка? — Барышня Бобынина увлекла Зорина туда, куда он и сам хотел увлечься. — Давайте прогуляемся, Иван Иванович, насладимся нетронутой прелестью дикой природы. И вы мне все-все расскажете. Тропинка была узкой, идти приходилось вплотную прижавшись друг к другу. Острый локоток Натальи Наумовны вонзался в бок Зорина при каждом шаге. Невзирая на означенные трудности, беседа текла легко и непринужденно. Удовлетворившись сообщением, что Софья Аристарховна прибывает в полном здравии, Наталья Наумовна стала беседовать о себе. Иван Иванович сочувственно хмыкал, разбавляя этими звуками нескончаемый монолог о страданиях тонкой чувствительной души в страшной косности современного мира. Через четверть часа Зорину было предложено называть барышню Бобынину Натали. Он приоткрылся, прощупав собеседницу. Чародейкой она не была. Гризетка же Лулу кое-что умела, причем такое, за что, будь они сейчас в Мокошь-граде, Зорин арестовал бы девку не задумываясь. Порчи да проклятия. За такое и на каторгу отправить не грех. — Деньги, Иван Иванович, — вещала Наталья Наумовна, — это демон, захвативший неокрепшие души. В современном нашем обществе ни чистота родословной, ни репутация уже ничего не значат! Зорин направил прогулку немного правее знакомой ему тропы. До его усиленного волшбой слуха доносилось все, о чем говорили у спуска в пещеру, каждое слово. Местные парни, уверенные, что самландского диалекта никто не разумеет, не стесняясь, обсуждали внешние стати нанявших их берендийских баб. Потом мужской голос из пещеры прокричал, что в капище не Святовиту служили, а проказничал Крампус, и что, может, он утопленницу к себе уволок. Толмач перевел на берендийский только часть фразы. Серафима горячо заспорила, затем до чародея донесся звук приближающейся кавалькады. Наталья Наумовна начала чрезвычайно раздражать. Она все продолжала вещать, отвлекая, мешая сосредоточиться. Зорин хмыкнул: — Да уж… — и потянулся к ней тонкой эфирной струей. Обеих спутниц он мог бы отключить щелчком пальцев, но тогда пришлось бы после сочинять историю, объясняющую неожиданный парный обморок. Поэтому Иван Иванович поступил как врач или биолог. Барышня Бобынина ощутила неодолимое желание самого физиологического свойства. Наталья Наумовна даже побледнела и закусила губу, сдерживая порыв попудрить носик немедленно. Сбивчиво сообщив в пространство, что дикую природу можно познать лишь наедине с оной, она убежала, прихватив горничную с собой. Зорин же неторопливо пошел в противоположную сторону и, расположившись в расселине, смог не только слушать, но и наблюдать общение князя Кошкина и барышни Абызовой. Серафима разыгрывала роль как по нотам. Иван Иванович знал лишь одну женщину, которая могла бы с нею посоперничать в лицедейских способностях. Но та, другая женщина, никогда бы до пошлейшего соблазнения не унизилась, она бы этого Анатоля сначала бросила бы через бедро, а затем еще и в наручники заковала. Серафима же принимала липкие комплименты и отвечала на них дрожащим негромким голосом. Барышня кисейная! Соперников у князя быть не может! Кокетка! Чародей прикрыл глаза, размеренно задышал, чтоб вернуть душевное равновесие. Злость в волшбе первейший враг, он еще на войне это понял. Именно во гневе творятся самые черные и непоправимые дела. Ему нет дела до Серафиминых авантюр, они ему неинтересны. Ему интересен лишь князь, и даже не столько он, сколько Лилит, она же Гертруда Зигг, и аффирмация, коей вышеозначенная особа завладела. К завтрашнему вечеру, если поднатужится, можно закончить с проверкой всех новоприбывших на Руян женщин. Для этого ему даже не понадобится обращаться к управляющим других отелей, либо опрашивать местных жителей, сдающих апартаменты классом ниже. Вечером он посетит околоточного, который точно знает здесь всех и каждого. А также расспросит оного о загадочном шалящем Крампусе. Это уже из личного любопытства. Тем временем князь попрощался с барышней Абызовой и покинул ее, сопровождаемый адъютантом. Нянька вполголоса ругалась, но Зорин слушал не Маняшу. — Горячая как печка, — говорил ротмистр, — обжечься же можно. Крампус на нее точно глаз положил. — Сначала я, — князь гаденько хихикнул, — сперва я, а потом пусть Крампус тешится. В этот момент у Зорина сработало какое-то особое чутье, или инстинкт, или просто удача. Он успел закрыться за мгновение до того, как в пространстве появилась чужая недобрая ищущая чародейская сила. Ресторанчик Хайманца был обычной приморской корчмой. Ну не совсем обычной. Располагался он на старом нерабочем катере, навсегда пришвартованном к пирсу у западного края прогулочной набережной. На кухоньке, или камбузе, как это помещение можно было бы назвать, худая белобрысая фрау Хайманц с утра до вечера колдовала над шкварчащими сковородками спина к спине с одним из старших сыновей, который быстро и ловко разделывал свежепойманную рыбу. Разносолов здесь не предлагали. К рыбе можно было взять хлеб и салат, либо только хлеб, либо только салат. А запивать все полагалось светлым местным пивом, которое при клиентах нацеживал из огромной бочки самолично хозяин. Мы поднялись по трапу, герр Хайманц приветливо кивнул. По берендийски он не говорил, но мы вполне обходились языком жестов. Я направилась вглубь катера к лесенке, ведущей на верхнюю палубу. К перилам была прибита табличка, на семи языках сообщающая, что на острове водятся чайки, и клиенты обедают сверху на свой страх и риск. Когда мы с Маняшей посетили это заведение впервые, помнится, немало потешались над этим предупреждением, да и над посетителями, что теснились за двумя узенькими столиками внизу, страдая от чадной духоты. Но это только в первый раз было. Сейчас же я, прежде чем подняться на верхнюю палубу, взяла на руки Гавра и плотно прикрыла его плащом. Птицы при нашем появлении возбужденно загалдели. Я села за ближайший столик, устроив котенка на коленях. Передо мною на столешницу спланировала чайка размером с откормленную курицу, клюв ее, длиной с мою ладонь, глянцевито блестел на солнце. — Пошла вон, — буркнула я и махнула рукой. Птица вперевалочку приблизилась, склонила голову к плечу, потом истошно крикнула, отлетела на шаг в сторону и уселась, вцепившись в борт кинжальными когтями. Ждет, мерзавка, пока еду принесут. Прилетели еще две чайки, сели рядом с первой. Мытари! Пока свою долю не получат, не отстанут, а не поделишься, налетят стаей, все отберут. Хозяин принес пиво в больших пинтовых кружках. Напиток сей мы с моей нянькой уважали безмерно. Я отхлебнула, зарывшись носом в пенную шапку, молодецки хмыкнула и рассеянно воззрилась на открывающуюся моему взгляду набережную. — Так вот зачем мы жизнью рискуем. — Маняша отставила кружку. — Секрет здесь обустроила? Засаду? — Подумать надобно. У крыльца постовой службы суетился служивый народ, пара человечков в полицейских мундирах расположилась на ступеньках, раскуривая трубки. Видимо, ожидали сменщиков, если верить списочку, что я на стене кабинета господина Фалька углядела, городовых у него в подчинении шестеро. Дверь отворилась, по лестнице спустился местный парень, надевая на ходу картуз. Мыкос, знаток Святовитовых капищ. — Приведи ко мне сего отрока, — кивнула я няньке. — Зачем? — Не зачем, а поспешай! — Эх, Серафима, — вздохнула Маняша, — знаком мне этот твой тон и нехороший блеск глаз также. Пока до правды не доковыряешь, не успокоишься? Я молча повела рукою. Мыкос уже отдалился от почты, сейчас он свернет к дощатым мосткам, перекинутым через вымоину, а там, за ними, начинается деревенька, где догнать его няньке будет затруднительно. — Да иду, иду… Пока Маняша исполняла поручение, один из младших Хайманцев успел принести заказанные яства. Тарелки были огромными, как и разместившиеся на них рыбины. Я первым делом вооружилась ножом, откромсала от своей хвост и голову и, размахнувшись, подбросила их в воздух. Птицы заорали, забили крыльями, принялись сражаться за добычу. — Гавр, — я посадила котенка на столешницу, прикрывая от внешней опасности локтями, — рыбки отведаешь? Тот понюхал, чихнул и с отвращением попятился. — Тебе есть надобно! С этим он согласился, васильковые глазищи блеснули, кот зарычал, затем, быстро подпрыгнув, ухватил зубами лапу ближайшей к нам чайки. Птица рухнула на стол, кружки и тарелки разлетелись по сторонам, я вскочила, перевернув лавку. Гавр дернул головой, перехватывая добычу за крыло, когти вонзились в плоть. Он был меньше чайки раза в четыре, но, кажется, его это нисколько не смущало. — Отпусти! — попросила я жалобно. — Каков боец, — восхитился за моей спиной младший Хайманц. — Говорят, сонные коты только свежим мясом питаются да теплую кровь пьют.