Мне нравится, что она умеет сама поднять себе настроение. Моя лучшая подруга, суперженщина, которая может пять минут невозмутимо слушать на площадке крики третьеразрядных звезд в лицо, а потом аккуратно стереть брызги их слюны, улыбнуться и сказать: «Кажется, вам пришло время передохнуть». – Я так горжусь тобой, Верити! – говорю я, когда она встает и начинает рыться в гардеробе в поисках подходящей одежды. – Это сложная ситуация, но ты очень хорошо справляешься. Жаль, что я не могу залить твою силу в пузырек и пить, как зелье. Я думала, это вызовет у нее улыбку, но Верити замирает, сжимая в кулаке платье, покрытое маками. По-прежнему стоя лицом к гардеробу, она произносит: – Кэйт, мне нужно кое-что тебе сказать. Дождь начинает усиливаться под играющий трек Мадонны «Меркантильная девушка», капли стучат по оконному стеклу. – Что? Она не оборачивается ко мне, а просто стоит там, разговаривая со шкафом. – Я изменила Джереми. – Верити произносит это так тихо, что мне приходится просить ее повторить. Что она и делает, но все равно эти слова не сразу до меня доходят. И когда наконец это случается, внутри меня что-то обрывается. Как будто мое сердце сделано из папиросной бумаги, и ее слова вонзаются в него, раздирая на части. – Что-что ты сделала? – Я вовсе не стремилась, чтобы это прозвучало зло. Но это выходит именно так: резко и отрывисто. Верити поворачивается, смотрит на меня и опускает голову. – Я не хотела тебе говорить, но просто не могла не сказать. – Я рада за тебя. – Это получается хрипло, как шепот, и я не уверена, что говорю всерьез. Я хочу перемотать время назад на несколько ударов сердца, туда, где она была просто расстроенной, а я собиралась подбодрить ее блестящими нарядами и коктейлями. – Кэйтлин, пожалуйста, выслушай меня. Я комкаю одеяло под собой, крепко вцепившись в него руками. И вспоминаю, как Стью смотрел на меня с лестничной площадки, а я чувствовала срочную необходимость привязать себя к дверной ручке, сделать что угодно, лишь бы не кинуться вслед за ним с криком: «Я передумала и тоже иду в паб!» – Прости, ладно? – продолжает Верити. – Но это все было неправильно, мы жили неправильно. Моя измена – не причина, она просто стала знаком, который нужен был нам обоим, чтобы все закончилось. Я могла бы сделать так много глупостей за прошедший год – в гневе, в боли; но не сделала. Я сдержалась. Теперь же меня переполняют эмоции, и воспоминания словно захватывают мой рот и заставляют говорить. Как призраки, перехватившие контроль над моим телом. – Но ты пришла ко мне домой вся в слезах! Убитая горем! – Я смотрю на нее и качаю головой. – Ну, я все равно ведь была из-за этого расстроена. Даже если сама накосячила. – Накосячила? Это очень мягко сказано! При этих словах она вскидывает руки вверх: – Боже, Кэйтлин, я знаю – это все расстраивает тебя, но ты не думаешь, что ведешь себя немного несправедливо? Ты работаешь свахой и знаешь, как заканчиваются отношения. Я слышала, как ты говорила: «Измена – это симптом, а не болезнь»! Я действительно говорю это клиентам, которые обожглись в прошлом, чтобы убедить их: в правильных отношениях такого не случится. Я даже говорю это тем, кто сам изменял, изо всех сил стараясь скрыть свое осуждение и признать, что такой клиент не обязан провести теперь оставшуюся жизнь в раскаяниях и одиночестве. Но это совсем другое. Она знает из первых рук, как больно, когда кто-то больше не с тобой. Впрочем, этого я не говорю; я теперь не знаю, могу ли доверять сама себе. – Да, я говорю так клиентам, но у меня было много клиентов, поверивших в мой бизнес только благодаря тебе с Джереми! – отвечаю я, игнорируя истинную причину своего гнева. – Черт возьми, именно так я заполучила Морвену! – А, так вот о чем ты сейчас думаешь? О гребаной Морвене, мать ее, Стар? – Верити отбрасывает с лица прядь волос и смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто я незнакомец, внезапно оказавшийся в ее спальне. – Ну, теперь все будет основано на лжи, не так ли? – Когда я еще только произношу эти слова, то уже знаю, что они прозвучат слишком пафосно, и хочу, чтобы кто-нибудь вошел и встал между мной и Верити и напомнил, как сильно мы любим друг друга. Напомнил мне, что большая часть моего гнева предназначена вовсе не ей. – Ты всерьез обвиняешь меня во лжи? – Верити всплескивает руками – до этого она стояла, упираясь кулаками в бока. – Да ладно, Кэйтлин, ты последний человек, который может злиться из-за всего этого. – Не надо, – я качаю головой, глядя в окно. – Я думала… – Я сглатываю слезы, которые льются градом и мешают говорить. – Я думала, что вы были идеальной парой. Думала, ты никогда не сделаешь ничего подобного, зная о боли, которую это причиняет. Верити смотрит в окно. Свет отражается от слезинки на ее щеке. Она вскидывает руку и быстро вытирает ее, думая, что я не заметила. От этого быстрого движения у меня щемит сердце. Я подхожу ближе и обнимаю ее. Интересно, чувствует ли она ту тоску, от которой у меня перехватывает горло, так же, как я чувствую ее боль? Я ощущаю наше общее прошлое, ставшее частью меня, даже если бы хотела о нем забыть. – Ты слишком наивна, Кэйтлин. Ничто не идеально. Тебе нужно перестать так сильно напирать на это. Это не работает, ты же знаешь. Когда она говорит, я слышу не ее голос. Я слышу голос Гарри: «Ничего страшного, если мы немного опоздаем, все будет в порядке», – пока мы мчимся по улице и я представляю, как прохожие крутят нам вслед пальцем у виска. Его лицо всплывает перед моим внутренним взором; и я вижу, как возвращаюсь домой и, обнаружив беспорядок, ору на него за то, что он не прибрался в кухне, – полный контраст с ухоженной кухней Полли Ли, с мраморной столешницей и латунными ручками, которую я недавно видела в «Инстаграме». Я слышу его, громко и отчетливо, как будто он кричит мне в ухо прямо сейчас: «Кэйтлин, почему ты постоянно сравниваешь свою жизнь с чьей-то еще?» Я встряхиваю головой. Комната такая же, как всегда, – и Верити по-прежнему здесь; но и ее лицо, и тело кажутся странно искаженными, – словно я смотрю телевизор с помехами. – Что ты хочешь сказать? Что Гарри был прав в тех скандалах? – Я вовсе не это хочу сказать, Кэйт. Я просто пытаюсь… пытаюсь как-то защититься. Это не имеет никакого отношения к Гарри. Но я ее не слышу. Все, что я чувствую, – это слова внутри, как маленькие шарики раскаленной лавы, над которыми я не властна и которые рвутся наружу. – Это ты трахалась на стороне, – заявляю я. – Не пытайся все переложить с больной головы на здоровую. – Я и не пытаюсь… – Она качает головой, и у нее снова такой взгляд, будто я пришелец, оказавшийся в теле ее лучшей подруги. – Ты меня вообще слушаешь? У меня такое чувство, словно я окутана туманом, и все ее слова в нем застревают. И я не могу отделить то, что она говорит, от того, что я в действительности чувствую. Ее голос плывет вокруг меня, переплетаясь с моими воспоминаниями, и я не в состоянии разобрать – что реально, а что нет. – Послушай… – начинает Верити своим самым мягким голосом, который обычно использует, чтобы разрядить особо сложную ситуацию. Он звучит покровительственно, и это меня раздражает. – Я хотела сказать это довольно давно… В общем, я думаю, что тебе нужна профессиональная помощь. Понимаешь? Психотерапевт. Я больше не могу… – Верити прерывается. Я знаю, что она сейчас плачет, но не смотрю на нее. – …Я больше не могу так продолжать. И – бум! Это все, что мне нужно, чтобы полностью потерять контроль над собой. – Может, и я больше не могу так продолжать! Нашу дружбу! Ты явно ни хрена не беспокоишься обо мне, так с чего я должна о тебе волноваться? Я не это хотела сказать. Я ничего такого не имела в виду. Но слова не прекращаются. Я кричу, кричу, кричу. Как будто я банка шипучки, а кто-то встряхнул меня и отпустил, чтобы весь гнев, который я накопила, выплеснулся наружу. Верити замерла на месте, как вкопанная. Ее рот слегка приоткрыт. Она ничего не говорит. И прежде чем к ней вернется дар речи, прежде чем она начнет оправдываться, что ей на меня не наплевать, я сбегаю вниз по ступеням и выскакиваю прочь из дома, хлопнув дверью так, что показалось – дрогнула земля. Затем я разворачиваюсь на каблуках и направляюсь в противоположную сторону от своего дома, вниз по холму, такому крутому, что мои ноги бегут сами, будто спешат куда-то с какой-то своей целью. И только когда я добираюсь до низины, то могу сдержать бешеную энергию, которой налиты мои бедра, и хоть немного сообразить – что сейчас произошло. Все это было похоже на сны, которые я вижу в последнее время, когда просыпаюсь с покалыванием во всем теле, накричав во сне на кого-то, кто этого никак не заслуживал. Несколько ночей назад я наорала на милую даму, которая приходит убирать наши офисы каждое утро. Слова, которые я выкрикивала ей, были настолько мерзкими, что я, когда проснулась – даже не могла поверить, что вообще знаю их; что они живут в моей голове. Я сажусь на низкую кирпичную стену. Дождь не прекращается, и я промокла насквозь – он пропитал и мою куртку, и джемпер, и футболку. Но холод не ощущается – я просто сижу здесь, не обращая внимания на воду вокруг и гадая, будут ли теперь со мной постоянно происходить такие вспышки. Гнев прорывается изнутри меня в мою реальную жизнь. А я не могу позволить ему отравить то хорошее, что в ней есть! Я этого не хочу. Я не имела в виду ни слова из тех, которые только что выкрикнула, когда сорвалась на Верити. Однако, стоило лишь услышать единственный триггер – и я все равно их произнесла. Я знаю, что она любит меня, что ей не все равно. Но может, мне лучше оставить ее в покое, дать ей заняться своей жизнью? Мои проблемы уже слишком сильно ее коснулись. Я не должна допустить подобное в дальнейшем. Я помню ее слова: «Я больше не могу так продолжать», и понимаю, что – как и для всех остальных подруг, которые постепенно исчезали из моей жизни, словно растворяясь в воздухе, – становлюсь для нее обузой. Я смотрю в свой телефон. Он сердито помаргивает экраном, раздраженный тем ущербом, который ему нанесла вода. В моих контактах по-прежнему полно имен, которые я помню, – людей, которым привыкла звонить, когда чем-то расстроена; людей, с которыми я встречалась по будням, пила коктейли, ходила в кино. Но сейчас я не могу позвонить никому из них – все это было слишком давно. Есть только один человек, который точно не пропустит мой звонок, который возьмет трубку. Я нахожу номер и нажимаю зеленый значок вызова. Она отвечает на третьем гудке. – Мам, – говорю я. – Можно мне пожить у тебя какое-то время? Глава 11 Я опираюсь ладонями о стену гостиной, утыкаюсь в них лбом и закрываю глаза. Даже зажмурившись, я знаю цвет этих обоев – тиснено-кремовые, с выпирающими неровными цветами, которые так и собирают пыль со времен моего детства. Я стою так, склонив голову, пока вошедшая мама не оттаскивает меня и не сажает на диван. Я ковыряю пальцем прореху в подушке, подтягиваю колени к подбородку и прячу в них лицо. Радио громко бормочет из кухни, ведущие болтают о том, что уже почти выходные. – Еще только среда, – говорю я в свои колени. – Время тянется так медленно, почему бы ему вовсе не остановиться? – Ты о чем, милая? – Мама держит чашку с чаем у моего лица, и я ощущаю тепло на своей щеке. Я отлепляюсь от колен, сдуваю волосы с носа. Беру обеими руками коричневую в разноцветный горох чашку и согреваю о нее ладони. Нодди Холдер принимается орать по радио: «Это Рождествооооо!» – Ты всегда умела создать праздничную атмосферу, – замечаю я, но мама вскакивает, бежит на кухню и выключает радио. Тишина напоминает мне о чем-то и помогает понять, почему я чувствую себя странно с тех пор, как приехала сюда полчаса назад. Я смотрю вверх. Потолок голый. Он должен быть покрыт бумажными гирляндами буйных розовых, пурпурных, зеленых и красных расцветок. Я встаю и иду вслед за мамой. Она заглядывает в духовку. Картонка из-под яблочного пирога от «Тети Бесси»[7] лежит рядом. – А где же все украшения, мама? Здесь должен стоять Санта, который поет песню, когда мимо него проходишь. В туалете должны быть коврик на сиденье и держатель для бумаги в форме оленя Рудольфа. Но ничего этого нет. Мама спешит обратно в гостиную – и я, как хвостик, за ней, – плюхается на диван, разрывает пачку диетического печенья и протягивает мне одно. – Мама, где украшения? – Отопление жарит так сильно, что моя кожа становится влажной. – О, я просто подумала, что повешу их попозже, если вообще стану заморачиваться. – А почему бы не повесить их сейчас? Уже декабрь. Мама смотрит в сторону, покручивая локон своих осветленных волос. Она красит их всю мою жизнь. Я понятия не имею, какой у нее натуральный цвет. – Если ты хочешь, чтобы я их повесила, – я повешу. Просто я не думала, что мы будем отмечать Новый год, вот и все. В любом случае, может, включим телевизор? Сейчас почти время для «Умников и умниц». Она встает и нажимает кнопку на телевизоре. Пульт потерян сто лет назад – вероятно, завалился в одну из дырок на этом многострадальном диване. – А потом у нас будет твой любимый ужин – шикарные макароны с сыром и рассыпчатый пирог на десерт. Телевизор маленький и нечеткий. Все, что я вижу, – синий задник в студии, и понятия не имею, кто сегодня конкурсанты. Мама прибавляет громкость. – Мы не сможем читать вопросы с экрана, потому что там ни черта не разберешь, – объясняет она. – Так что сиди тихо. Мне нужно слышать, что они говорят. Я сажусь на диван и пытаюсь притвориться, что знаю ответы на вопросы о Тинтине[8] и Великом лондонском пожаре. Мама тоже притворяется, громко выкрикивает их – и всегда неправильно. Каждый раз, когда объявляют правильный ответ, она бормочет под нос: – Но я была так уверена… Все как в детстве, когда я так же сидела после школы на этом диване и смотрела с мамой игровые шоу. Снаружи доносились детские крики: девочки в пастельных шортах-«велосипедках» тренировались делать «колесо», мальчики обменивались футбольными карточками или вкладышами. Мяч безостановочно стучал о стену. Иногда я вижу сны, от которых невозможно избавиться, – я снова в школе, бреду по гулким коридорам, а девочки с яркими светлыми «хвостиками» хихикают мне вслед.