– Ты убивал людей. – Ты судишь меня человеческими мерками. Но я – не человек. Я – один из немногих в этой Долине, кто точно знает, как работает цикл жизни и смерти. Кто наблюдал его. Кто видел, как возвращаются в мир те, кого я считал ушедшими. – Он встаёт, и Таша поднимается следом. Он и так выше её, но она не может позволить ему быть настолько выше. – Я не убиваю: я отправляю в новое перерождение. Дарю очищение. Освобождаю вечноживущие души от бремени грехов и неудачных решений. На время убираю фигурку с доски, чтобы позже она могла вернуться и начать всё сначала. Таковым было моё предназначение… помимо того, чтобы хранить людей от всего, с чем они не могут справиться сами. Таковым оно осталось. – Ты призываешь меня не осуждать тебя? Не осуждать зло? – Является ли злом нож, яд или пропасть? Быть злым – значит делать сознательный выбор в пользу зла. Зло есть рука, сжимающая нож. Рука, подливающая яд в чашу. Рука, толкающая человека в пропасть. Я же – клинок правосудия. Инструмент в руках высших сил. – Ты мог перестать быть им. Когда вас свергли. Когда нужда в Палаче отпала. Он смеётся, негромко и коротко; в этом смешке ей слышится ответ, который он никогда не выскажет ей, всё равно неспособной понять. – Нужда в нём не отпала. Я не перестану быть им, покуда живу. Не смогу перестать. – Он смолкает, будто бы сболтнул лишнего. Как раз в момент, когда у Таши возникает смутное и, возможно (ей хотелось бы этого), ложное ощущение: он пытался. – Ты жила светлой девочкой шестнадцать лет, и сейчас, когда тебе приходится шагать по тёмной тропинке, понимаешь, что теряешь себя. Я жил тьмой тысячелетие. – Между тьмой и светом огромная разница. – Две стороны одной медали. Люди отчего-то привыкли считать тьму злом, а свет – благом. И забывают, что огонь и солнце даруют жизнь, но могут сжечь тебя дотла. Что ночь пробуждает чудовищ, но дарит людям покой и отдых от праведных трудов. Его слова проникают в душу и разум, ищут лазейки сомнений, нашёптывают, что его правда действительно имеет право существовать. Его вера – не слепые догмы, она подкреплена логикой жёсткой, как броня; и эту броню невозможно пробить – лишь смять целиком, вместе со всем, что за ней скрывалось, но сейчас они не на Равнине, и таких сил в Таше нет… – Смотрю, испортил тебе настроение. Прости. – Он улыбается – до боли человечно, с теплом и печалью, которые ей так странно видеть на его лице. – Наши встречи вечно оканчиваются не так, как хотелось бы. – Хоть это идёт не по твоему плану. – И потому с тобой так интересно. – Ты уже знаешь, что я собираюсь делать? – Что ты направляешься к моей сестре? – Он отводит ладонь в сторону, и озеро с тихим плеском принимает падающую гальку в себя. – Можешь не бояться. Твои расчёты верны. Я не допущу, чтобы ты погибла… тем более от её руки. Той же ладонью он успевает перехватить Ташины пальцы, когда девушка одним прыжком сокращает разделявшее их расстояние и тянется к его капюшону. – Тебе так важно это знать? – бесстрастно спрашивает он, окольцовывая её запястья. Она пытается вырваться – тщетно – и застывает, вскинув голову: – Не считаешь, что врага нужно знать в лицо? Он смеётся, не улыбаясь. Тихим, с капелькой горечи смехом, который тоже невероятно странно слышать из его уст. На таком расстоянии, когда её ладонь почти касается его щеки, она должна разглядеть хоть что-то – но вместо глаз, носа, лба видит один лишь непроницаемый мрак: условность сна, предусмотренная его творцом. – Я не враг тебе. Ты поймёшь это… однажды. – Ташины глаза ширятся в изумлении, когда его большой палец скользит по тыльной стороне её ладони: лаской столь лёгкой и короткой, что её можно принять за случайное движение. – Ты увидишь моё лицо. Ты узнаешь, кто я. В своё время. Обещаю. А теперь пора просыпаться. Небо, озеро и зелёные холмы растворяются в чёрной мгле, а потом… Таша уставилась в темноту, чуть рассеянную лунными лучами, лёжа в знакомой кровати с балдахином. Память услужливо выдала воспоминания о ментальной пытке, пока сон рассыпался клочками, словно туман поутру. Итак, она в своей комнате. В штанах и рубашке, зато босая. И уже ночь… и вроде бы все воспоминания на месте. Или она просто не понимает, чего лишилась? Но помнит же она о «процедуре»… Таша внезапно осознала, что темноту рассеивают вовсе не лунные лучи. На потолке играли странные блики – и, взглянув туда, где мог находиться источник света, она увидела птицу. Маленькую, вроде воробья, полупрозрачную, сотканную из тончайших нитей голубого света. Птица порхала под люстрой, оставляя за собой шлейф мерцающих искр, но, когда Таша села в постели, подлетела ближе. Девушка протянула руку: птица опустилась на подставленную ладонь, едва ощутимо кольнув кожу холодом призрачных лапок. – И что ты такое?.. Словно отвечая на вопрос, птица взмахнула крыльями и взмыла снова, порхнув к двери. Вылетела из комнаты прямо сквозь дерево, оставляя за собой путеводный след из искр, лунной пудрой повисавших в воздухе, не торопясь таять. Всё это было странно – даже для Таши, которая видала вещи куда страннее. Однако в душе почему-то не нашлось места ни подозрениям, ни страху. Даже привычному страху темноты. Может, потому, что она знала: в штаб-квартире ей ничего не грозит. Может, потому, что не понимала толком, бодрствует она или всё ещё спит. Встав, Таша вышла в гостиную, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ковру, во тьме казавшемуся чёрным. Птицы там уже не было, и лишь мерцающий след тянулся в коридор, вновь проходя сквозь дверь. Он дарил достаточно света, чтобы осветить путь – и удерживать в узде ужас перед мраком, иначе быстро погнавший бы Ташу на поиски ближайшей лампы. Девушка долго шла по следу, уводившему в ночь и тишину. Спустившись на первый этаж, увидела, что нить исчезает в золочёном дереве массивных двустворчатых дверей: они вели в зал для торжественных приёмов. Взявшись за ручку, Таша приоткрыла одну из дверей на щель, достаточную, чтобы проскользнуть внутрь. Вместо прохладного паркета босые ноги ощутили холодный мрамор. Прежде чем глаза успели привыкнуть к царящему вокруг мраку, портьеры на арочных окнах раздвинулись, заливая зал голубым серебром лунного света. – Всё же проснулась, – сказал Алексас, державший птицу на ладони. – И пришла. Волшебное создание сложило крылья и исчезло вместе с искрами, вымостившими Таше дорогу. – И зачем ты выдернул меня из постели посреди ночи? – спросила Таша, приближаясь к юноше по каменным плитам; кажется, они были розовые, но в полутьме казались серыми. Она решила не уточнять, что пробуждение пришлось очень даже кстати. – Мы с тобой пропустили Королевский бал. И в Клаусхебере, на приёме у Норманов, ты не соизволила подарить мне танец. – Алексас обвёл рукой просторный зал с колоннами и люстрой, колко сиявшей хрусталём под потолком. – Я решил, это надо исправить… и до того, как мы отправимся к Зельде. До того как мы отправимся туда, откуда можем не вернуться. Таша услышала эти слова так ясно, будто Алексас произнёс их вслух. Вместо ответа шагнула ему навстречу. …она не решилась бы назвать Алексаса приговорённым, чьё последнее желание – закон (пусть даже мысль об этом промелькнула). Но после всего, через что он помог ей пройти, станцевать с ним, если он этого хочет, – меньшее, что она могла сделать. Приняв протянутую ему руку, юноша привлёк её к себе. Музыка возникла из ниоткуда: казалось, где-то завели музыкальную шкатулку. Мелодия была механически ритмичной, она звенела нежными переливами колокольчиков, высокими и искристыми. С таким звуком могли бы мерцать звёзды. – Что произошло? – спросила Таша, когда Алексас повёл её в танце – это был верс. Свободная рука сама легла на худое мальчишеское плечо. – Мне пытались изменить память, а потом… – Я прервал процедуру. Ты отключилась. Наши сообщники здорово разозлились, но согласились с моими доводами, ибо они же являлись доводами разума. Сломать тот блок, что защищает тебя, всё равно невозможно. – Ты… остановил их? – В растерянности она задела босым мыском его ногу. – Ларона? Герланда? – Ты давно не танцевала. – Алексас сощурился, кружа её по тёмному залу, увлекая за собой – поворот за поворотом. – Не думай о ногах. Не думай о том, о чём тебе не хочется думать. Она вслушалась в мелодию, звеневшую в трёхдольном версовом ритме. Вспомнила полузабытое чувство – когда ты полностью доверяешься чужим рукам. Запрокинула голову кверху, глядя на хрусталь, сверкавший лунными отблесками под потолком, – и ощутила, как босые ноги порхают сами, почти не касаясь пола. …летать можно и без крыльев. Особенно с тем, кто позволит тебе взлететь. В глубинах памяти шевельнулось что-то странное. Зал – много больше этого, но тоже погружённый в полумрак. Музыка – похожая и одновременно нет. Руки – другие, но держащие её так же крепко и бережно. Словно смутное воспоминание о забытом сне – или о бале, на котором она была бесконечно давно… Но Таша в жизни не танцевала на балах, не считая тот летний бал в Клаусхебере. И видение было не о нём. Один из бесчисленных снов, которые выветривались из головы поутру? Новые фокусы памяти, надорванной вмешательством Арона?.. …«твоё прошлое и будущее»… Ей вдруг снова вспомнилась зазеркальная тень, очень похожая на особу, привыкшую блистать на балах. Ненадолго: вспоминать о ней Таше не хотелось. Тем более сейчас. – Знаешь, – слова, слетевшие с её губ, вплелись в звонкое кружево звуков, – я не совсем уверена, сплю я сейчас или нет. – Но, если спишь, это хороший сон? Темнота пустого зала вокруг мерцала и плыла, казалось, тоже летела в версе. – Очень. …она и по жизни танцевала во тьме. А он и по жизни был рядом: держа за руку, служа опорой, позволяя порой хоть ненадолго забыть обо всём, что ждало её в этой тьме. – Тогда главное, чтобы ты помнила его, когда проснёшься. Мелодия уже звенела едва уловимо, тая, словно ночная дымка за окном. Потом и вовсе растворилась в тишине так же, как прежде пришла из неё. Замедлив движение, Алексас и Таша замерли, точно фигурки в шкатулке, у которой кончился завод. Отпустив её руку, Алексас отступил на шаг, позволив девушке ощутить пол, больше не уходящий из-под ног. – Благодарю, моя королева, – сказал он, не кланяясь. – Спасибо, – сказала Таша в ответ. Ей хотелось сказать многое. Спасибо за моменты верса во тьме. Спасибо за то, что не даёшь меня в обиду. Спасибо за то, что ты есть. Спасибо за то, что ты рядом; что для тебя я – это я, а не разменная монета или фигура в игре: фигура, до боли и страданий которой никому нет дела, фигура, которой, в крайнем случае, всегда можно пожертвовать. Но она сказала простое «спасибо». И по его улыбке поняла: Алексас расслышал в этом всё остальное. – Что мы будем делать теперь? Раз не вышло изменить мою память… – Мы закрыли её. Так, чтобы твои мысли просто никто не смог прочесть. Ларон добавил нужные чары в твою подвеску. Разрушить те, что уже лежат на ней, не смог, но сумел вплести в них свои. Наши с Найджем теперь заколдованы так же. – Он скользящим жестом коснулся янтарного камушка на её шее. – Да, это будет подозрительнее, чем мы рассчитывали, но ничего не изменит. Расчёт по-прежнему на твоё актёрское мастерство… и на то, что Рассвет захочет поиграть с тобой, прежде чем съесть. – И что кто-то из двух амадэев придёт мне на выручку. – Именно.