Дни заканчивались развлечениями, а начинались, по строгому приказу Парри, всеобщими гимнастическими упражнениями на верхней палубе. После этого матросы приступали к корабельным занятиям; об изобретении их заботились боцманы, проявляя не меньшее рвение, чем сочинители «Зимней хроники». Промысловые же партии снаряжались на охоту, и к столу ежедневно подавалось свежее мясо. Восемьдесят четыре дня продолжалась полярная ночь. Лишь в первых числах февраля 1820 года можно было приметить краешек солнца. А седьмого числа показалось, наконец, оно целиком, дневное светило, олицетворяющее жизнь, радость, ликование. И его встречали подобающим образом, встречали с тем неизъяснимым облегчением и бурным восторгом, какие могут испытать только полярные зимовщики. Но «Гекла» и «Грайпер» долго еще были впаяны в лед. Мороз держался свирепый. Дожидаясь освобождения из ледяного плена, Парри обследовал часть острова Мелвилла. Сухопутная экспедиция продолжалась три недели; были проведены картографические работы, собраны гербарии, образцы геологических пород. В марте, когда мороз несколько сдал, забот прибавилось. Теперь модно было обойтись и без обязательной утренней гимнастики: экипажи день-деньской очищали корабли от огромных снежных сугробов. Давно уж зеленели свежим мхом берега острова Мелвилла, давно уж обзавелись пернатые птенцами и отелились олени, а море все еще держало на себе голубоватый, ослепительно сияющий ледяной панцирь. Только в середине августа удалось «Гекле» и «Грайперу» вытянуться из бухты. Снова попытались капитаны Парри и Лиддон отыскать проход на запад, в ту заветную сторону, где начинается Берингов пролив, во льдах которого маячили паруса русских шлюпов «Открытия» и «Благонамеренного». Все было тщетно. На вторичную зимовку Парри решиться не мог. Пожалуй, и без того сделано было достаточно. «Гекла» и «Грайпер» пустились в обратный путь. Всего за шесть дней покрыли суда расстояние от острова Мелвилла до пролива Ланкастера и вышли в Баффинов залив. Еще полтора месяца плавания, правда, весьма штормового, — и корабли капитана Вильяма Парри показались у родных берегов. Полярникам устроили почетную встречу. Они приняли ее как должное. Они проникли далее предшественников более чем на тридцать градусов по долготе, привезли богатейший научный материал, сохранили корабли и сохранились сами. Они — и это было главное — рассеяли сомнения в существовании Северо-Западного прохода, недоверие к нему исчезло так же, как Россовы «горы Крокер» исчезли пред «Геклой» и «Грайпером». Парри получил чин коммандера. Его земляки, жители города Бат, преподнесли ему звание почетного гражданина. Скупой на похвалы Барроу поставил его выше Кука. Но… но могучий зов — «все дальше» — не давал Парри покоя. Стоял октябрь, октябрь 1820 года, такой же дождливый и ветреный, как тот, когда «звездочеты» Джон и Вильям повстречались в Лондоне. На этот раз им не довелось повидаться. Парри узнал в Адмиралтействе об августовском письме Франклина из форта Провиденс. Где-то ныне старина Джон? Дошел ли друг до Ледовитого океана? Может быть, с надеждой глядит в море: нет ли «Геклы» и «Грайпера»… А, может быть, возвращается в Англию. И не свидятся ли они в эту же зиму? Однако ни зимою 1820/21 года, ни летом, ни следующей зимою и следующим летом друзья не собрались под лондонской крышей: Франклин не вернулся в Англию, а Парри ушел из Англии в новое плавание. ПРИВИДЕНИЯ Они стояли и смотрели на итальянского парня. Парень лежал на снегу. На его исхудалом, заросшем щетиной лице были, казалось, одни глаза, большие и страшные. Итальянец Фонтано, один из проводников экспедиции, умирал. — Вы обещаете мне, сэр? — едва слышно повторял он. Фонтано все еще надеялся выжить. Если только он выживет!.. О, тогда он бросит этот край сатаны, рассчитается с Гудзоновой компанией и уедет на родину, в ласковую солнечную сторону, где его давно дожидается старик отец. Если только он выживет… — Вы обещаете мне, сэр? — Да, да, милый, непременно, — глухо бормочет Франклин и гладит коченеющую руку Фонтано. — Да, непременно, милый, я помогу вам уехать домой, в Италию, к отцу… Франклин знает, что Фонтано не увидит Италии, так же как он, Джон Франклин, вряд ли увидит меловые скалы доброй старой Англии. Итальянец умер. Четыре привидения бредут в снегах. Прошло всего лишь два дня, как в палатке остались Худ, Ричардсон и Хепберн. Где же Джордж Бек? Почему он не шлет им из форта Предприятие индейцев с провизией? За эти два дня отстали ирокез Мишель и канадец Беланже. Франклин просил их вернуться к палатке и передать морякам, что неподалеку есть сосновая рощица, где можно получше укрыться от стужи и ветра, чем в тощем ивняке. Мишель заверил, что приведет отставших в рощу… Они питаются кожей мокасин, ремнями. Медленно, с усилием жуют. И — шагают. Скрипит снег. Однажды мелькнул олень. Они вскинули винтовки. Выстрелы прогремели наугад. Все плыло перед глазами. Кружились деревья и переворачивались вниз голыми кронами. Олень мелькнул и скрылся. Они жуют старую кожу. Но ведь форт совсем рядом. Почему, почему никто не встречается им по дороге? Где штурман Бек? Где индейцы Акайчо? Медленно, беззвучно шевелятся растрескавшиеся, покрытые язвами губы. Скрипит снег. В мертвом снеговом безмолвии бредут три привидения, впереди еще одно — опухшее, бородатое, в котором ни в Англии, ни в факториях Гудзоновой компании никто бы не признал добродушного морского офицера с ласковым взглядом умных глаз. Одиннадцатого октября 1821 года привидения останавливаются у занесенных снегом хижин форта Предприятие. Тихо, безлюдно. Ни дымка, ни следов. Молчание поражает их сильнее грома. Держась за обмерзшие бревенчатые стены, они входят в хижину. Все… Больше нет сомнения… Больше нет надежд… Мысли путаются. Они падают на холодный, заиндевевший пол. Они лежат, ткнувшись лицом в пол. Плечи у них вздрагивают. Чуть-чуть подтаивает иней от слез, скупых редких слез отчаявшихся людей. «У-у-у», — гудит над хижиной северный ветер; «а-а-а — а-а», — плачет метель. Потом один из них — опухший, бородатый, почерневший — поднимается на четвереньки, отрывает руки от пола, выпрямляется и оглядывает хижину. Он видит записку. Он берет ее и, ничему уже не веря, читает, с трудом понимая то, что пишет Джордж Бек, его подчиненный, красавец штурман. Кривая усмешка трогает губы, покрытые язвами. Лучше б ее и не было, этой записки. Но он снова перечитывает ее. Штурман был в форту два дня тому назад и ушел на поиски индейцев. «Вояжер» Венцель не смог ничего сделать для экспедиции: он сам едва выжил на обратном пути от устья Коппермайна; у индейцев Акайчо, к несчастью, погибли лучшие охотники; с форта Провиденс помощи нет. В конце Бек писал, что если он не найдет Акайчо, то попробует достигнуть форта Провиденс, на что, впрочем, не очень надеется… Беку, думает Франклин, ничуть не лучше, чем ему, чем всем, кто ходил с ним к берегу Ледовитого океана. А что будет с Худом, с доктором, с матросом?.. Опухший и черный, он снова валится на холодный, заиндевевший пол. Потом он снова поднимается. Все так же — медленно, сбирая силы по капле, поднимается на четвереньки, отрывает руки, выпрямляется. Он тормошит остальных: нельзя же вот так и сдохнуть; надо поискать хоть что-нибудь мало-мальски съедобное… Под золой давным-давно отгоревших костров Франклин и его спутники находят кости оленей. Нашли еще несколько оленьих шкур. Вот если б все это сварить? Пожалуй, получится недурно. Они колют сосновую чурку. Топор кажется стопудовым. Они колют чурку, сменяя друг друга, колют еще одну, колют третью. Задыхаясь, в поту, разжигают костер, варят кости и кусок оленьей шкуры. Погоди-ка, смерть, погоди, старуха… Идут дни. А может, и не идут. Может, остановилось время. Только ветер да кружение снега. Чурки промерзли так, что железо ломается. Кости, истолченные в порошок, рубленые куски оленьей шкуры. Погоди, смерть, погоди, старуха… Проводники лежали пластом, плакали или тупо глядели в потолок. Франклин отчетливо сознавал: стоит на миг ослабеть его воле и — конец. Если поутру он не поднимется, то никто не разведет огонь, не вскипятит воду. Нет, он не поддастся! Вечером дверь хижины распахнулась, и два новых привидения выросли на пороге. Не узнавая, глядит Франклин на живых мертвецов с котомками за плечами. Боже, да это же доктор Ричардсон и матрос Хепберн! Живы, его друзья живы, радостно думает Франклин, но у него нет сил выразить свою радость. Доктор и матрос стаскивают котомки, садятся у огня. — Где же наш Худ? Где остальные? — негромко спрашивает Франклин. Хепберн опускает голову. — Наш Худ скончался… Он убит, — отвечает Ричардсон, глядя на огонь. Доктор умолкает. Молчит и Франклин. Все молчат, будто слушают треск и шипение дров. Не отрывая глаз от огня, Ричардсон продолжает: — Его убил ирокез Мишель. До этого он убил проводников. Он говорил нам, что они отстали, а сам… съел их. Доктор опять умолк. Франклин смотрел на него расширенными, остановившимися глазами. — Он убил нашего Джона, когда мы с Хепберном собирали дрова. Мы прибежали на выстрел. Худ был уже мертв. Ирокез сказал, что мичман застрелился. Но я видел: пуля прошла через затылок. Ричардсон зябко передернул плечами. — Мы пошли дальше, сюда к вам. Ирокез совсем обезумел от голода. Он караулил нас, чтобы убить поодиночке… Ричардсон опять зябко передернулся; лицо его сморщилось. — Тогда я пристрелил его. Никто больше не вымолвил ни слова. Потрескивали и шипели дрова. Пламя отбрасывало на стены хижины сгорбленные тени. Наступил ноябрь. Все меньше оленьих костей, служивших им единственной пищей. И все меньше сил. Чтобы наколоть одно полено, они тратят полчаса; чтобы отнести его на сорок шагов — столько же. Муки голода ощущались приглушеннее, не так резко, как вначале. Они много спят. «Кто спит — тот обедает, — говорят французы, — голодному снятся яства». Один за другим тихо умирают два канадца. Живые оттаскивают мертвых в угол хижины; вынести трупы на двор они не могут. Едва горит огонь. Над крышей гуляет ветер и плачет метель… Забрезжил день. Сколько еще дней отсчитала судьба на каждого? Пожалуй, не больше недели… Доктор и матрос выползают из хижины. Напрягаясь, тюкают топором полено. Топор то отскакивает, то вывертывается из рук. Но они все тюкают по замерзшему звонкому дереву. Выстрел в лесу заставляет их вздрогнуть. Ричардсон и Хепберн недоуменно глядят перед собой. Хруст ветвей, шорох — и к хижине форта Предприятие подлетают трое лыжников. Это — индейцы, присланные Акайчо! Это — спасение, жизнь, великое счастье, которое не выразишь словами! Индейцы снимают заплечные мешки и входят в хижину. Они развязывают мешки и достают мясо. Мясо! Индейцы видят, как безумно загораются глаза почерневших, опухших людей, как судорога скашивает из губы, покрытые язвами, как тянутся к мешкам трясущиеся руки… Франклин и его друзья знают, что съесть надо сперва немного. Они знают, что могут умереть от обилия еды, как всего лишь минуты назад они умирали от ее отсутствия. Но вот же она перед ними, эта жареная оленина, сочное, волокнистое мясо с беловатой каемочкой жира. Воля изменяет им: они едят, едят, жадно, торопливо, лязгают зубами, давятся, едят все с тем же безумным огнем в глазах, и судорога пробегает по их лицам. Они едят, не обращая внимания на протестующие жесты индейцев, понимающих, что дело может кончиться плохо, отворачиваясь от листка бумаги, который протягивает им индеец. Насытившись, они долго сидят в изнеможении. Наконец, Франклин берет листок, сложенный вчетверо, и читает письмо Джорджа Бека. Да, этому штурману и он и его товарищи должны быть благодарны до гробовой доски. Железный человек, этот штурман с красивым меланхолическим лицом. Никогда не знаешь, что кроется за внешностью человека! Бек, штурман Бек, он добрался до Большого Невольничьего озера, до форта Провиденс. Он потерял на этом страшном пути, с которым наверняка не сравнится дорога в ад, только одного проводника. Он сказал индейскому вождю о бедствиях экспедиции. Ему нечем было уплатить Акайчо за помощь: вещи, заказанные для индейцев Франклином, по милости компанейских служителей, все еще были в пути. Но Акайчо тотчас протянул руку, дружескую руку человека, знающего, что такое голод. Шестнадцатого ноября путешественники оставили хижину. Индейцы отдали им лыжи, а сами, проваливаясь в глубоком снегу, зашагали рядом, поддерживая все еще слабых, задыхающихся англичан. Медленно, часто останавливаясь, шли Франклин, Ричардсон и Хепберн в лагерь Акайчо. На привалах, предупреждая все их желания, индейцы ухаживали за путешественниками, и у тех наворачивались слезы. Пусть-ка кто-нибудь на родине заведет при них обычный пустой разговор о «дикарях», о «жестокосердии краснокожих». Они скажут, какое оно, сердце краснокожего! Шесть дней спустя отряд Франклина появился в лагере Акайчо. Индейцы окружили пришельцев. Весело горел большой костер, обдавая собравшихся смолистым жаром. Индейцы стояли молча. Они молчали не меньше четверти часа. То был знак великого соболезнования страданиям гостей. Потом Акайчо задал в их честь праздничный обед. Франклин чувствовал себя в неоплатном долгу перед индейским вождем. Но теперь ему нечем было рассчитаться, даже за услуги, оказанные экспедиции минувшим летом. Он смущенно сказал Акайчо, что вещи, затребованные для него и его племени, еще не прибыли из главной фактории Гудзоновой компании. Акайчо ответил, что ему уже говорили об этом в форту Провиденс. Ему говорили еще и другое. И Акайчо рассказал Франклину о тайном недоброжелателе экспедиции. Им оказался начальник форта Провиденс; он всячески убеждал индейцев не содействовать путешественникам, нашептывал вождю племени, что Франклин ничего не заплатит ему, что отряд не государством прислан, а составился из простых бродяг, ищущих собственной поживы. Франклин слушал недоуменно: чем же это он так досадил соотечественнику? Так вот отчего в форте Предприятие не было вовремя доставлено продовольствие, вот отчего чуть не сгинули его верные товарищи и он сам. Кровь бросилась ему в лицо. Эта сволочь из Гудзоновской компании жрал вдосталь, пил спирт и курил сигары, когда они глодали мокасины и оленьи кости! Пожалуй, ему бы с большими основаниями стоило всадить в череп пистолетную пулю, чем несчастному людоеду Мишелю… Акайчо упомянул о том, что белый предводитель не может еще расплатиться с ним. Франклин насторожился: после рассказа об англичанине из форта Провиденс он не только не удивился, но и счел бы справедливым, если их спаситель индеец отказался бы от дальнейшей помощи отряду; собственно, Акайчо сделал и без того достаточно; кроме того, вождь племени, как, верно, и все индейцы, не имел оснований питать к бледнолицым нежность. Но Акайчо, глядя на Франклина своими пронзительными глазами и неторопливо поднося ко рту длинную трубку, говорит, что он все-таки поможет и приведет к форту Провиденс, что ж до оплаты его услуг, то…