— Грей объехал на байдаре залив, — рассказывал Джон Мик, не замечая, что русский капитан, удерживая улыбку, щурит глаза, — и обмерил глубины прибрежья шестом. — Господин шкипер, — серьезно заметил Шишмарев, хотя глаза его, снова сузившиеся, лукаво искрились. — Господин шкипер, я сам (он налег на слово «сам») излазил весь залив вместе с другом моим почтенным капитаном Коцебу. Смею вас заверить, что ваша карта сделана по нашей карте. Что ж до глубин, то, прошу прощения, оные нельзя мерить шестом: в иных местах глубины равны пятнадцати саженям! Стало быть… Джон Мик сосредоточенно раскуривал трубку; табак в ней почему-то не разгорался. Наконец, американец пыхнул в бороду дымом, задумчиво всмотрелся в белесое облачко, пробившееся сквозь бороду, и, подняв голову, невозмутимо переменил разговор. Поутру 17 июля шлюпы с трудом выбрали якоря — вязкий грунт так засосал их, что на лапах и штоках налипло до пятидесяти пудов глины. Лишь только корабли вышли в море, как у мыса Крузенштерна потеряли друг друга. Впрочем, капитаны, конечно, предвидели неизбежность раздельного плавания в Чукотском море: трудно, пожалуй даже невозможно, было держаться вместе двум парусникам среди непроницаемых туманов, при переменных ветрах. «Благонамеренный» шел к северу вдоль американского берега. Злыми порывами дул ветер. Даже в полдень температура воздуха не поднималась выше полутора градусов. Небо то светлело в приглушенном облаками солнечном свете, то темнело в «густых туманах с мокротою», то совсем покрывалось «мрачностью». Уже десятый день Шишмарев лавировал к северу от мыса Лисбурн и наносил на карту высокий, утесистый, кое-где покрытый свежим снегом берег Аляски. Время от времени канониры палили из пушек, подавая сигналы Васильеву. Но ответа не было, и тяжелый пушечный гул, прокатившись над холодными волнами, тоскливо замирал в отдалении. Разлучившись с Шишмаревым, Михаил Васильевич Васильев оказался в окружении дрейфующих льдов. «К вечеру, — записывал 21 июля на борту его шлюпа, — увидели первые льды на NO… Ветер позволял идти на N, но простирающиеся льды от O на N заставили переменить курс к W. Когда лед стал пореже, взяли по-прежнему курс на N, но вскоре опять от густоты льда должны были поворотить». Два дня спустя в журнале отметили: «После полудня показались льды между румбами NO и NW, ветер отошел к OSO, легли на S, туман стал пореже, льды имели направление от N к W». И так день за днем: льды окружали — шлюп уклонялся, меняя курс; льды надвигались то с востока, то с запада, то прямиком с севера — шлюп лавировал; течение прижимало корабль к ледяным полям — ялы и баркасы отбуксировывали его прочь. Словом, было так, как певалось в моряцкой песне: Паруса обледенели, Матроз лицы побелели. Братцы, побелели. Трещат стеньги, мачты гнутся, Снасти рвутся все с натуги. Да, братцы, с натуги. Сам создатель про то знает, Как матроз в море страдает. Да, братцы, страдает… Все же «Открытие» поднимался к северу. Васильев, его тезка штурман Рыдалев и штурманские помощники Алексей Коргулев с Андреем Худобиным определяли широты. Шестьдесят девять градусов пять минут — мелькает в шканечном журнале. Шестьдесят девять градусов шестнадцать минут… Отступая, лавируя и вновь устремляясь вперед, единоборствует со льдами шлюп Михайлы Васильева. Двадцать девятого июля необозримое ледяное поле встает по его курсу. Капитан и штурманы определяют широту. Глаза у них радостно вспыхивают: 71°6′! Посиневшие губы Васильева расплываются в улыбке, а Кургулева с Худобиным лишь субординация удерживает от того, чтобы не пуститься в пляс. 71°6′… Джемс Кук, сам бессмертный Кук поднялся на своем корабле, носившем то же имя, что и русский шлюп, только до 70°44′ северной широты! — Поздравляю, господа, — торжественно говорит Васильев обступившим его морякам. — Поздравляю! Мы прошли дальше капитана Кука более чем на два десятка миль. Рубеж Джемса Кука остался позади. Однако путь вперед был заказан. Ну что ж, не сразу Москва строилась. Шаг за шагом, терпением и выдержкой одолеют капитаны загадочный Северо-Западный проход! И Васильев ложится на обратный курс. Зимние месяцы посвятит он исследованиям в Тихом океане, а будущим летом, собравшись с силами, воротится на штурм Ледовитого океана. Десятый день раздельного плавания «второй дивизии» подходил к концу, когда шишмаревские марсовые восторженно заголосили: в двенадцати милях показались паруса «Открытия». Минула ночь, утром открылся чистый горизонт, и плаватели различили друг друга без помощи подзорных труб. Над палубами обоих судов при кликах «ура» взлетели вверх шапки. Корабли встретились, точно одинокие путники в буранной степи… Наш мимолетный знакомец дон Луи Аргуэлло по-прежнему «царствовал» в Сан-Франциско. Ему давно уж осточертели и гарнизонные учения, и картежная игра с артиллеристом, и воинственные танцы низкорослых индейцев, и заплывшие желтым жиром падре окрестных миссий. Ноябрьский вечер дон Луи провел по-всегдашнему: в захмелевшей компании было немало смешного и ничего веселого. На другой день слуга едва разбудил дона Луи и сообщил ему, что большой корабль вошел в залив. Появление судна в великолепной бухте Сан-Франциско всегда было событием необыкновенным, ибо испанские власти все еще не желали заводить в колониях морскую торговлю. Услышав новость, комендант тотчас поднялся, надел мундир и направился к пристани. И точно. Большой трехмачтовый шлюп стоял на рейде. От него уже отвалил ялик. На корме дон Луи видел офицера. Ялик подошел к пристани, и морской офицер Алексей Лазарев представился кавалерийскому офицеру Луи Аргуэлло. Испанец, приподняв брови, справился у Алексея, не знаком ли ему другой Лазарев, по имени Мигэль. Алексей Лазарев кивнул: Михаил — его родной брат. — О, это очень хорошо! — обрадовался Аргуэлло. — Я помню, как капитан дон Мигэль гостил у нас со своим кораблем «Суворов». Это было, — добавил комендант, ничуть не напрягая память, — за год до прихода брига «Рюрик». И, вспомнив «Рюрика», Аргуэлло с живостью осведомился, нет ли на этом русском корабле — он показал на «Благонамеренный» — кого-либо с «Рюрика». Услышав имя Шишмарева, комендант еще более оживился и, быстро жестикулируя, просил Лазарева пригласить всех офицеров к нему в дом. Утром следующего дня к «Благонамеренному» присоединился «Открытие». Если Капитанская гавань на Уналашке и залив Коцебу служили шлюпам промежуточными опорными пунктами для северных исследованиям, то в Сан-Франциско готовились они к научным занятиям в южных широтах. Ялики и баркасы обоих кораблей повезли на берег астрономические инструменты и палатки, повезли они и кирпич, захваченный еще в Кронштадтском порту, и мешки с ржаной мукой. Матросский заботник Михаил Васильев (недаром прошел он добрую школу на черноморских кораблях Федора Федоровича Ушакова) решил во время калифорнийской стоянки побаловать служителей свежеиспеченными хлебами. На берегу из кронштадтских кирпичиков сложили настоящую русскую печь; вскоре уже ночные вахтенные видели отблески ее огня и, принюхиваясь к бризу, чуяли домовитый, с детства знакомый запах ржаных хлебов. На зорях же ялы и баркасы доставляли командам теплые, мягкие караваи. Экипажи приводили в образцовый вид вооружение шлюпов, а штурман васильевского корабля Рыдалев с помощником и капитан Шишмарев с мичманами занялись описью залива Сан-Франциско. Как ни странно, но эта прекрасная и давно ведомая мореплавателям гавань все еще не была положена на карты, ежели не считать лаперузовой копии с глазомерных испанских чертежей. К февралю 1821 года такелажные работы были закончены, и офицеры съехали на берег проститься с комендантом «президио». Дон Луи был явно опечален. Каждый раз, когда корабли уходили из гавани, он с особенной остротой ощущал тоску своего житья-бытья. Пожимая руку Шишмареву, Аргуэлло просил кланяться капитану Коцебу. — Пути моряков неисповедимы, — пошутил Шишмарев, — может, еще и встретитесь с моим другом… Самые золотые сны, заметил Шиллер, сняться в тюрьме. Алексей Лазарев, проснувшись в крохотной каюте, мог бы добавить — и на корабле! Алексей протер глаза, заложил руки под голову и постарался вновь представить все, что ему пригрезилось. Однако пленительный облик возлюбленной Дуни Истоминой никак не являлся лейтенанту. Алексей вздохнул, сунул руку глубоко под подушку и достал миниатюрный портрет. Сердечный друг Дуняша, чуть склонив гладко причесанную головку, томно глянула на заспанного офицера. Даже прекрасные венецианки и далматинки, которыми любовался он, плавая мичманом в эскадре Сенявина, даже они не могли сравниться с Дуняшей. Ах, как далек он в сей час от нее, как далек от Петербурга! Розовая жизнь была у него в Петербурге: гвардейский экипаж и балы, придворные яхты «Торнео», «Церера» и «Нева» — он поочередно командовал ими, — летние ночи и петергофские празднества. Вот и теперь там, над гранитами Санкт-Петербурга, мерцает свет молочных ночей… До утра открыты рестораны и кондитерские. Огня в них не зажигают, и столичные франты, напрягая зрение, читают — или делают вид, что читают, — мелкие строчечки «Гамбургского вестника»: в белые ночи сиживать за столиком именно с этой газетой — таков наивысший шик. А гулянья на Невском и в Летнем саду!.. Всё призрачно и таинственно, как сами белые ночи… Впрочем, сетовать должно лишь на самого себя: сам напросился в дальний вояж, сам подал рапорт начальству и сам добивался назначения к Шишмареву. Нечего тужить, брат! Минут через тридцать пробьют склянки — и марш на палубу принимать вахту. А на палубе, поди, снег да туман, и льды берут в полон шлюп, грозно ударяя в медную его обшивку. Лейтенант спрятал миниатюрный портрет, потянулся к столу и взял свои поденные записки. Рассеянно перелистал страницы, исписанные коричневыми чернилами. Вот зимние записи о Сандвичевых островах и Ново-Архангельске, а вот и теперешние — лета 1821 года. «В три часа ночи, когда мыс Сердце-Камень находился от нас на юго-запад, мы увидели лед, простиравшийся от северо-запада к западу-юго-западу. Он состоял из больших и малых кусков, сплотившихся весьма тесно, отчего никакого прохода между оными не было. Быв тогда в широте 67°6′ N, долготе 188°42′ O, мы легли к берегу вдоль льда, который беспрестанно занимал все пространство между оным и нами, заворачивая к югу. Наконец, идя все вдоль льда, мы увидели себя совершенно им окруженными, как бы в озере, только оставался проход к северо-востоку, куда и направили мы путь свой. На льду лежали моржи в великом множестве и по стольку на каждой льдине, сколько могло поместиться, отчего лед казался черным…» «Ветер дул сильными порывами, иногда было тихо, но волнение развело весьма сильно. Мы радовались такому ветру, думая, что оным много льда уничтожится и очистит нам путь к северу…» «В сие время показался мелкий лед, плававший отдельно, а в половине первого часа сквозь туман увидели оный, густо сплотившийся, прямо перед нами, почему, поворотя, легли в дрейф, чтобы обождав прочистки тумана, видеть, куда можно поворотить путь…» Склянки пробили, и Алексей Лазарев, отложив дневник, пошел на палубу сменять вахтенного офицера… «Дивизия» Васильева опять шла на север: «Благонамеренный» держался у азиатского берега, «Открытие» — у американского. Паруса обледенели, Матроз лицы побелели… Новое раздельное плавание шлюпов началось в июне 1821 года. В числе прочих гидрографических задач Васильев предписал Шишмареву, «пройдя Берингов… пролив, искать прохода вдоль северо-восточного берега Азии и в Северном море». А коли льды не пустят? Тогда, приказывал Васильев, «предпримите курсы к северу по разным направлениям, буде найдете идти невозможным, постарайтесь берег Азии описать подробно до широты, какой вы можете достигнуть». Вот и старались… 1 августа «Благонамеренный» был на широте 70°13′. Два дня спустя Шишмарев нашел, что далее «идти невозможно». Вокруг шлюпа точно пушки палили. Льды казались какими-то разъярившимися одушевленными существами: гонимые ветром, они громоздились друг на друга, сшибались, лезли из воды, точно скалили драконовы зубы, опять лезли и опять сшибались. И людям, наблюдавшим это устрашающее зрелище, чудилось, что льды задались единственной целью — охватить кольцом деревянный корабль, сжать его так, чтоб хрустнули ребра-шпангоуты, и раздавить начисто. Да и сам корабль, пятисоттонный военный шлюп, со всеми своими палубами, мачтами, орудиями, отсеками и трюмом вздрагивал от грохота и ударов льдин, стенал под ледяным напором и медленно кренился на левый борт.