Она забыла о своем гневе. – Да, – признает она прежде, чем успевает подумать, что надо промолчать. – Представь вечное одиночество. – На его губах она видит еле заметную улыбку. Она там уже давно. – Представь, что ты вечно живешь в Сердечнике, что тебе не с кем поговорить, кроме меня – когда я снисхожу до ответа. Как думаешь, каково это, Нэссун? – Ужасно, – отвечает Нэссун. Уже спокойно. – Так что вот моя теория: я уверен, что твой Шаффа выжил благодаря тому, что любил своих подопечных. Ты и прочие вроде тебя скрашивали его одиночество. Он действительно любит тебя, не сомневайся в этом. – Нэссун проглатывает тупую боль. – Но он нуждается в тебе. Ты делаешь его счастливым. Ты помогаешь ему оставаться человеком, иначе время давно превратило бы его в нечто другое. Затем Сталь снова перемещается. Это движение нечеловеческое из-за его равномерности, осознает, наконец, Нэссун. Люди быстры на большие движения, но медленны на тонкую регулировку. А Сталь делает все одинаково размеренно. Следить за его движениями – все равно что видеть, как плавится статуя. Но тут он замирает с протянутыми руками, словно говорит: Взгляни на меня. – Мне сорок тысяч лет, – говорит Сталь. – Плюс-минус пара тысячелетий. Нэссун пялится на него. Его слова подобны той чепухе, что нес трансмаль – почти разборчиво, но на самом деле нет. Нереально. Так все же каково это? – Ты умрешь, когда откроешь Врата, – говорит Сталь, дав Нэссун момент переварить все, что он сказал. – Или если нет, то когда-нибудь позже. И что бы ты ни сделала, Шаффа потеряет тебя. Он потеряет единственное, что позволяет ему оставаться человеком, несмотря на все усилия Земли пожрать его волю. Он не найдет больше никого, чтобы любить, – здесь не найдет. И он не сможет вернуться в Спокойствие, если только не рискнет отправиться снова по маршруту через Чрево Земли. Так что если он каким-то образом исцелится или если ты превратишь его в одного из нас, у него не останется выбора кроме как продолжать жить в одиночестве, бесконечно тоскуя по тому, чего он больше никогда не будет иметь. – Руки Стали медленно опускаются. – Ты понятия не имеешь, каково это. И затем внезапно, ошеломляюще, он оказывается прямо перед Нэссун. Без размытости, без предупреждения, просто миг – и он здесь, стоит согнувшись в поясе, чтобы его лицо оказалось прямо перед ее лицом, так близко, что она ощущает дуновение воздуха и даже чует запах глины и даже видит, что радужки его глаз в серых слоистых полосках. – ЗАТО Я ЗНАЮ, – кричит он. Нэссун отшатывается и вскрикивает. Однако между двумя мгновениями Сталь оказывается в прежнем положении – прямой, с руками по бокам, с улыбкой на губах. – Так что подумай хорошенько, – говорит Сталь. Голос его снова легок, будто ничего не произошло. – Подумай не только с детским эгоизмом, малышка Нэссун. И спроси себя: даже если бы я мог помочь тебе спасти эту марионетку, садиста, мешок с дерьмом, который сейчас прикидывается твоим приемным отцом, зачем мне это? Даже мой враг не заслуживает такой участи. Никто не заслуживает. Нэссун по-прежнему трясет. Она отважно выпаливает: – Ш… Шаффа может захотеть жить. – Может. Но должен ли? Должен ли кто-либо жить вечно? Вот в чем вопрос. Она ощущает несуществующий вес бесконечных лет и неявно чувствует стыд от того, что она еще дитя. Но в душе она доброе дитя, и ей невозможно слушать историю Стали, не чувствуя чего-то другого, чем ее обычная злость на него. Она неловко отводит взгляд. – Я… мне жаль. – Мне тоже. – Наступает момент молчания. Нэссун медленно собирается с духом. Когда она снова фокусируется на нем, Сталь уже не улыбается. – Как только ты откроешь Врата, я не смогу остановить тебя, – говорит он. – Да, я манипулировал тобой, но окончательный выбор – за тобой. Но все же подумай. Пока Земля не умрет, я жив, Нэссун. Таково наше наказание: мы стали его частью, связаны с его судьбой. Земля не забывает ни того, кто пырнул его в спину… ни тех, кто вложил нам в руку этот кинжал. Нэссун моргает при слове нам. Но она теряет эту мысль среди ощущения собственного ничтожества и осознания, что для Шаффы нет исцеления. До нынешнего момента какая-то часть ее души лелеяла иррациональную надежду, что Сталь, как взрослый, знает все ответы, включая исцеление. Теперь она знает, что ее надежда была глупой. Детской. Она и есть дитя. А единственный взрослый, на которого она могла положиться, умрет нагим, в страданиях, беспомощный, неспособный даже попрощаться. Это слишком невыносимо. Она садится на корточки, одной рукой обхватывает колени, другой – голову, чтобы Сталь не видел, что она плачет, даже если точно будет знать, что происходит. Он тихо смеется в ответ. Удивительно, но смех не кажется жестоким. – Ты ничего не достигнешь, оставив любого из нас жить, – говорит он, – разве что жестокости. Выведи нас, сломленных чудовищ, из нашего ничтожества, Нэссун. Землю, Шаффу, меня… всех нас. Затем он исчезает, оставив Нэссун в одиночестве под белой растущей Луной. Сил Анагист: ноль МОМЕНТ НАСТОЯЩЕГО, ПРЕЖДЕ ЧЕМ Я СНОВА ЗАГОВОРЮ О ПРОШЛОМ. Среди горячих, дымящихся теней и невыносимого давления в месте, которому нет названия, я открываю глаза. Я больше не одинок. Из камня выходит еще один мой сородич. Ее лицо угловато, холодно, благородно и изящно, каким и следует быть лицу статуи. Она сбросила остальное, но сохранила бледность своего прежнего цвета; я замечаю это наконец, спустя десятки тысяч лет. Все эти воспоминания заставляют меня ностальгировать. В знак этого я говорю вслух: – Гэва. Она еле заметно меняется, настолько, насколько мы можем приблизиться к выражению… узнавания? Удивления? Мы некогда были братьями и сестрами. Друзьями. Потом соперниками, врагами, чужаками, легендами. Под конец – осторожными союзниками. Я осознаю, что размышляю о том, чем мы были, но не обо всем. Все я забыл, как и она. – Так меня звали? – спрашивает она. – Почти. – Хм-м. А тебя… – Хоува. – А. Конечно. – Предпочитаешь Сурьму? Еще одно еле заметное движение, эквивалент пожатия плечами. – У меня нет предпочтений. Как и у меня, думаю я, но это ложь. Я бы никогда не дал тебе моего нового имени, Хоа, если бы не уважение к памяти старого имени. Но я грежу. – Она настроена на изменения, – говорю я. Гэва, Сурьма, кем бы и чем бы на сейчас ни была, отвечает: – Я заметила. – Она замолкает. – Ты сожалеешь о том, что сделал? Глупый вопрос. Все мы сожалеем о том дне, по-разному и по разным причинам. Но я отвечаю: – Нет. Я ожидаю ответа, но полагаю, что на самом деле говорить больше не о чем. Она с тихим шорохом встраивается в камень. Устраивается поуютнее. Она намерена ждать здесь вместе со мной. Я рад. Кое-что лучше встречать не в одиночку. * * * Некоторые вещи о себе Алебастр никогда тебе не рассказывал. Я знаю это потому, что изучал его; в конце концов, он часть тебя. Но не каждому учителю нужен любой протеже, чтобы знать обо всех его запинках на пути к мастерству. Зачем? Никто из нас не пришел к этому внезапно. Есть стадии процесса предательства тебя твоим обществом. Человека ханжески вышвыривают из зоны комфорта, потому что он иной, подвергают необъяснимо или недопустимо дурному обращению. Потом наступает время смятения – отучения от того, что считал истиной. Погружения в новую истину. А затем – время принятия решения. Некоторые смиряются с судьбой. Проглатывают гордыню, забывают настоящую истину, принимают свою ложную оценку – решают считать себя ничтожеством. В конце концов, если все общество угнетает тебя, значит, ты явно этого заслуживаешь. Даже если и нет, отбиваться слишком болезненно, невозможно. В конце концов, так они получают какой-то мимолетный момент покоя. Альтернатива – требовать невозможного. Они шепчут, рыдают, кричат: что сделано с ними – неправильно, несправедливо. Они не низшие. Они такого не заслужили. Так что это общество должно измениться. Так тоже можно достичь мира – но не прежде конфликта. Никто не достигает этого момента без пары фальстартов. Когда Алебастр был юношей, он любил легко и небрежно. О, он даже тогда был гневлив, конечно же. Даже дети замечают, когда с ними обходятся несправедливо. Однако на время он решил смириться. Он встретил мужчину, ученого, во время миссии, на которую его отправил Эпицентр. Интерес Алебастра был похотлив – этот ученый был довольно красив и с очаровательной робостью отвечал на заигрывания Алебастра. Если бы ученый не был занят раскопками того, что оказалось хранилищем древних знаний, больше было бы не о чем рассказывать. Алебастр любил бы его и бросил бы, возможно, с сожалением, но скорее всего без. Вместо этого ученый показал Алебастру свои находки. Алебастр рассказывал тебе, что в Предании Камня изначально было больше трех табличек. К тому же нынешняя Третья Табличка была переписана Санзе. Она была действительно написана заново; ее переписывали несколько раз еще до того. Понимаешь ли, в изначальной табличке говорилось о Сил Анагисте и о том, как была потеряна Луна. Это знание по многим причинам вновь и вновь признавали неприемлемым в течение тысячелетий. Никому не хотелось признавать того факта, что мир стал таким, каков он есть, из-за надменного, самовлюбленного народа, пытавшегося взять на поводок эту ржавую планету. И никто не был готов признать, что решением всего этого было просто позволить орогенам спокойно жить и делать то, ради чего они были рождены. Это знание просто сокрушило Алебастра. Он удрал. Это было слишком для него, знание обо всем том, что случилось прежде. Что он – отпрыск угнетаемого народа; что и его предки в свою очередь были таковыми же; что мир, который он знает, не может функционировать, не угнетая кого-либо. В то время он не видел конца этому кругу, не видел пути, как потребовать от общества невозможного. Потому он сломался и убежал. Его Страж нашла его, конечно же, в трех квартентах от того места, где он должен был находиться. Он не понимал, куда ему идти. Вместо того чтобы сломать ему руку – с высококолечниками вроде Алебастра у них другая техника, – Страж Лешет повела его в таверну и купила ему выпивки. Он, надравшись, выплакался и признался ей, что больше не может воспринимать мир таким, какой он есть. Он пытался сдаться. Пытался принять ложь, но это было неправильно. Лешет утешила его и отвезла назад, в Эпицентр, и Алебастру дали год на восстановление. Чтобы снова принять правила и отведенную ему роль. Я уверен, что в тот год он был удовлетворен; в это, во всяком случае, верит Сурьма, а она лучше всех знала его в то время. Он смирился, делал то, чего от него ожидали, зачал троих детей и даже вызвался быть наставником для младших высококолечников. Однако ему не довелось им побывать, поскольку Стражи уже решили, что Алебастр не должен увильнуть от наказания за бегство. Когда он встретил и полюбил десятиколечницу Гессонит… я уже говорил, что для высококолечников у них другие методы. Я тоже однажды убегал. В каком-то смысле. * * * Это следующий день после нашего возвращения с настроечной миссии Келенли, и я иной. Я смотрю сквозь нематодное окно на сад в пурпурном освещении, и он уже не кажется мне красивым. Мерцание белых звездчаток говорит мне, что их сделал какой-то генджинер, встроил их в энергетическую сеть города так, чтобы они подпитывались магией. А как еще заставить их подмигивать? Я вижу изящное плетение лоз на окружающих зданиях и знаю, что где-то какой-то биомагест заносит в таблицу, сколько ламмотиров магии можно собрать с этой красоты. Жизнь в Сил Анагисте священна – священна, рентабельна и полезна. Я думаю об этом, и настроение у меня премерзкое. Входит одна из младших проводников. Ее зовут проводник Стахнин, и обычно она мне нравится. Она еще молода, чтобы перенять привычки более опытных проводников. Но теперь я смотрю на нее глазами, которые мне открыла Келенли, и замечаю в ней нечто новое. Резкость черт, маленький рот. Да, это не так очевидно, как льдистые глаза проводника Галлата, но передо мной еще один силанагистанец, чьи предки явно не поняли всей цели геноцида.