Она бросает взгляд на своих двоих стражей, коричневых мужчину и женщину, стоящих рядом с ней. Они не отстали от нашей группы, как остальные стражи, которых мы то и дело украдкой видим на периферии. Женщина-страж хмуро отвечает ей: – Ты сама понимаешь. – Это была всего лишь мысль, – пожимает плечами Келенли и кивает на здание, обращаясь к Ремве. – Похоже, у вас нет выбора. Но я обещаю вам, что здание вам на головы не упадет. Мы следуем за ней. Ремва чуть медленнее, но в конце концов заходит и он. Как только мы переступаем порог, в воздухе перед нами возникает голопредупреждение. Нас не учили читать, и буквы этого предупреждения в любом случае выглядят странно, но затем из аудиосистемы дома слышится раскатистый голос: «Добро пожаловать в историю неврастении!» Я понятия не имею, что это означает. Внутри здание пахнет… неправильно. Сухо и пыльно, воздух застоявшийся, словно здесь ничто не поглощает его диоксид углерода. Мы видим, что здесь есть и другие люди, в большом открытом фойе здания или на симметричной двойной витой лестнице, они дивятся на панели резного дерева, тянущиеся вдоль каждой лестницы. Они не смотрят на нас, отвлеченные великой странностью нашего окружения. Но тут Ремва говорит: – Что это? Его тревога, передающаяся покалыванием по нашей сети, заставляет нас всех посмотреть на него. Он стоит нахмурившись и вертит головой из стороны в сторону. – Что… – начинаю было я, но затем тоже – слышу? ловлю сэсуной? – Я вам покажу, – говорит Келенли. Она заводит нас глубже в коробку здания. Мы идем мимо демонстрационных кристаллов, в каждом из которых хранится непонятное – но явно старинное – оборудование. Я узнаю книгу, моток проволоки и чей-то бюст. Таблички возле каждого предмета, наверное, указывают их важность, наверное, но я не могу представить никакого объяснения, чтобы все это имело хоть какой-то смысл. Затем Келенли выводит нас на широкий балкон со старомодными резными перилами. (Это особенно ужасает. Мы должны ради безопасности держаться за перила из мертвого дерева, не связанного с городской системой сигнализации или чем еще. Почему бы просто не вырастить лозу, которая подхватит нас, если мы упадем? Древние времена были ужасны.) И вот мы стоим над огромной открытой камерой, глядя вниз на нечто, принадлежащее этому месту точно так же, как и мы. То есть вообще не принадлежащее. Моя первая мысль – это очередной планетарный движитель, целый, не просто фрагмент или большая часть. Да, это высокий впечатляющий центральный кристалл; он растет из гнезда. Этот движитель так и не был активирован; большая часть его структур парит, еле заметно гудя, в нескольких футах над полом. Но это единственная часть движителя, которая имеет для меня смысл. Вокруг кристалла парят более длинные, заворачивающиеся внутрь структуры; весь дизайн в целом какой-то цветочный, напоминает стилизованную хризантему. Центральный кристалл светится бледным золотом, а вспомогательные переходят от зеленого у основания к белому на кончиках. Мило, но все равно странно. Но когда я смотрю на эту структуру не только глазами и касаюсь ее нервами, настроенными на пертурбации земли, я ахаю. Злая Смерть, решетка магии, созданная этой структурой, великолепна! Десятки серебристых, нитеподобных линий поддерживают друг друга; энергии всего спектра и всех форм пересекаются и меняют состояние в кажущемся хаотическим, но полностью контролируемом порядке. Центральный кристалл то и дело мерцает, переходя между фазами потенциальностей, пока я смотрю на него. И он такой маленький! Я никогда не видел настолько хорошо сконструированного движителя. Даже Планетарный Движитель не так мощен или точен для его величины. Если бы он был построен так же эффективно, как этот маленький движитель, проводникам не понадобилось бы создавать нас. И все же эта структура не имеет смысла. В этот мини-движитель поступает недостаточно магии, чтобы производить всю ту энергию, которую я тут ощущаю. И я качаю головой, но теперь я слышу то, что слышал Ремва: тихий настойчивый звон. Множество тонов, сплетающихся, неотвязных, заставляющих шевелиться волосы на затылке… Я смотрю на Ремву, который кивает с напряженным лицом. Магия этого движителя не имеет цели, которую я мог бы видеть, разве чтобы смотреть на него, слушать и восхищаться красотой. И каким-то образом – я вздрагиваю, понимая это инстинктивно, но сопротивляюсь, поскольку это противоречит всему, что я знаю о законах физических и магических – каким-то образом эта структура выделяет больше энергии, чем потребляет. Я, нахмурившись, смотрю на наблюдающую за нами Келенли. – Такого не должно существовать, – говорю я. Только словами. Я не знаю, как еще выразить то, что я чувствую. Шок. Неверие? Почему-то страх. Планетарный Движитель – самое продвинутое творение геомагестрии, когда-либо созданное. Проводники постоянно твердили нам об этом все эти годы после нашего создания… и все же. Этот крохотный, невероятный движитель, полузабытый в пыльном музее, более совершенен. И, кажется, создан он был лишь ради красоты. Почему это пугает меня? – Но он существует, – говорит Келенли. Она опирается спиной на перила с лениво-насмешливым видом – но сквозь мягкое мерцание гармонии демонстрируемой структуры я ощущаю ее удар по окружающему. Думай, без слов говорит она. Она особенно смотрит на меня. Своего мыслителя. Я окидываю взглядом остальных. И снова замечаю стражей Келенли. Они заняли позиции по обе стороны балкона, чтобы видеть и коридор, по которому мы пришли, и выставочный зал. Оба выглядят скучающими. Келенли привела нас сюда. Заставила проводников согласиться на это. То есть мы должны увидеть в этом древнем движителе то, чего не видят стражи. Что? Я делаю шаг вперед, кладу руки на деревянные перила и всматриваюсь в эту штуку, будто это поможет. Прийти к какому выводу? У нее такая же фундаментальная структура, как у других планетарных движителей. Только назначение другое – нет, нет. Слишком просто. Разница… философская. Оценочная. Планетарный Движитель – инструмент. Эта штука? Это… искусство. И тут я понимаю. Никто из Сил Анагиста не строил его. Я смотрю на Келенли. Я должен использовать слова, но проводники, которые услышат отчет стражей, не должны догадаться ни о чем. – Кто? Она улыбается, и все мое тело зудит от прилива чего-то, чему я не знаю названия. Я ее мыслитель, она довольна мной, и я никогда не бывал счастливее. – Ты, – отвечает она, к моему полнейшему замешательству. Затем она отталкивается от перил. – Мне еще многое надо вам показать. Идем. * * * Зимой все меняется. Табличка Первая, «О выживании», стих второй. 7 Ты строишь план на будущее ЮККА ГОРАЗДО БОЛЕЕ СКЛОННА принять Матчиша и его людей, чем ты ожидала. Ее не радует, что у Матчиша развивается «пыльное легкое» – что подтверждает Лерна, после того как всех их обтерли губкой и он провел им первичный осмотр. Также ее не радует, что у четверых из его людей тоже серьезный диагноз, от свищей до полного отсутствия зубов, или то, что Лерна говорит, что их надо посадить на усиленный паек. Но, как говорит она на вашем импровизированном совещании, громко, чтобы все, кто слушает, услышали, она может потерпеть тех, у кого есть дополнительные припасы, знание местности и точность орогении, которая поможет уберечь их группу от нападений. И, добавляет она, Матчиш вечно жить не будет. Ее устроит, если он проживет достаточно, чтобы помочь общине. Она не добавляет – в отличие от Алебастра, что милосердно – или хотя бы подозрительно не жестоко с ее стороны. Удивительно, что она уважает твое Горе, и, может быть, это признак того, что она готова простить тебя. Хорошо будет снова иметь друга. Друзей. Снова. Этого, конечно же, недостаточно. Нэссун жива, и ты более-менее оправилась после своей посткастримской комы, так что это превращается в ежедневную борьбу – помнить, почему ты осталась в Кастриме. Порой помогает вот что – перебрать все резоны для того, чтобы остаться. Во-первых, ради будущего Нэссун, чтобы у тебя было место, чтобы укрыть ее, когда ты снова ее найдешь. Вторая причина – тебе не сделать этого в одиночку, и ты не можешь по праву разрешить Тонки следовать за тобой, как бы она ни хотела. Твоя орогения подорвана; долгая дорога назад на юг станет смертным приговором вам обеим. Хоа вряд ли будет способен помочь тебе одеться или приготовить еду, или сделать что еще, для чего нужны обе руки. И Причина Номер Три, самая важная: ты больше не знаешь, куда идти. Хоа подтвердил, что Нэссун в пути и уходит от местоположения сапфира после того, как ты открыла Врата Обелисков. Слишком поздно было ее искать даже еще до того, как ты очнулась. Но есть надежда. В предрассветные часы, когда Хоа забирает каменную ношу твоей левой груди, он тихо говорит: – Думаю, я знаю, куда она идет. Если я прав, она скоро остановится. – Он говорит неуверенно. Нет, не так. Он встревожен. Ты сидишь на камне неподалеку от лагеря, восстанавливаясь после… удаления. Это было не так неприятно, как ты думала. Ты сняла слои одежды, чтобы обнажить окаменевшую грудь. Он положил на нее ладонь, и она отошла от твоего тела чисто, войдя в его руку. Ты спросила, почему он не поступил так с твоей рукой, и он сказал: – Я делаю как удобнее для тебя. – Затем он подносит твою грудь к губам, и ты решила отвлечься на плоский, чуть загрубелый каменный рубец на месте твоей груди. Он чуть болит, но ты не уверена, боль ли это от ампутации или что-то более существенное. (Он съедает грудь, которую больше всего любила Нэссун, в три глотка. Ты извращенно горда тем, что тебе довелось еще кого-то вскормить ею.) Когда ты неловко возвращаешь на место сорочки и рубашки одной рукой – набивая чашку лифчика самой тонкой сорочкой, чтобы он не съехал, – ты пытаешься прояснить намек на ту тревогу, который услышала раньше в голосе Хоа. – Ты что-то знаешь. Поначалу Хоа не отвечает. Ты думаешь, что надо напомнить ему, что вы партнеры, что ты стремишься поймать Луну и покончить с этим нескончаемым Пятым временем года, что он тебе небезразличен, что он не может скрывать от тебя таких вещей, но тут он, наконец, говорит: – Я уверен, что Нэссун хочет открыть Врата Обелисков сама. Ты реагируешь интуитивно и немедленно. Это чистый страх. Вероятно, ты не это должна чувствовать. Логика велит не верить в то, что десятилетняя девочка может решиться на подвиг, который ты едва осилила. Но почему-то, может, потому что ты помнишь, как твоя маленькая девочка звенела голубой гневной силой, и ты в тот же миг поняла, что она осознала обелиски лучше, чем ты когда-либо сможешь, ты без труда веришь в предположение Хоа – твоя малышка куда больше, чем ты думала. – Это убьет ее, – выдыхаешь ты. – Да, очень вероятно. О, Земля. – Но ты сможешь снова ее отследить? Ты потерял ее после Кастримы. – Да, теперь она настроена на обелиск. И снова эта странная заминка в его голосе. Почему? Почему его это так волнует… О! О, ржавый горящий Земля! Ты понимаешь, и голос твой дрожит. – То есть сейчас ее может «почуять» любой камнеед. Ты это хочешь сказать? – Опять всюду Кастрима. Рубиновласка и Масляный Мрамор и Уродина, чтоб тебе не видеть этих паразитов больше никогда. К счастью, Хоа убил большинство из них. – Твои сородичи заинтересованы в нас, верно? Когда мы начинаем использовать обелиски или когда мы близки к этому. – Да. – Бесстрастно, единственное тихое слово, но теперь ты уже знаешь его. – Огонь земной. Один из ваших идет за ней. Ты не думала, что камнееды способны вздыхать, но уверена, что этот звук исходит из груди Хоа. – Тот, кого ты называешь Серым Человеком. Тебя пробирает холод. Но ведь ты уже догадалась на самом-то деле. В мире, как там, в последние времена было три орогена, сумевших связаться с обелисками? Алебастр, ты и Нэссун. Возможно, на краткое время Уке – и, может, тогда возле Тиримо рыскал камнеед. Эти ржавые ублюдки наверняка были страшно разочарованы, когда Уке погиб от руки отца, а не окаменел. Ты стискиваешь зубы, во рту ощущается желчь. – Он манипулирует ею. – Чтобы она активировала Врата и превратилась в камень, чтобы ее можно было сожрать. – Вот что он пытался сделать в Кастриме – чтобы вынудить меня или Алебастра – ржавь побери – или Юкку, или любого из нас сделать что-нибудь сверх наших способностей, чтобы мы превратились в… – Ты кладешь руку на каменную отметину места, где прежде была твоя грудь. – Всегда были те, кто использовал отчаяние и безнадежность как оружие. – Это сказано тихо, словно со стыдом. Внезапно ты гневаешься на саму себя, на свое бессилие. Понимание того, что ты – истинная цель собственного гнева, не останавливает тебя от того, чтобы наброситься на него. – Сдается, все вы таковы! Хоа меняет позу, глядит на тусклый красный горизонт, в задумчивых затененных линиях его фигуры-статуи сквозит ностальгия. Он не оборачивается, но ты слышишь обиду в его голосе. – Я не лгал тебе. – Нет, ты просто скрывал правду, а это все равно что гребаная ложь! – Ты трешь глаза. Пришлось снять очки, чтобы снова натянуть рубахи, и глаза засыпало пеплом. – Ты знаешь, как… просто я не хочу ничего слышать прямо сейчас. Мне надо отдохнуть. – Ты встаешь на ноги. – Отнеси меня назад. Он внезапно вытягивает руку в твоем направлении. – Еще один момент, Иссун. – Я сказала тебе…