Но что-то другое нападает – с другой стороны каменного леса, это словно тонкие, настроенные агломерации серебра внезапно размываются хаотическим движением и устремляются к тебе. Другие налетчики – Злой Земля, ты так сосредоточилась на этом рогге, что даже не заметила людей у себя за спиной. Теперь ты их слышишь, слышишь крики, ругань, топот ног по засыпанному пеплом песку. Опоры возле частокола кричат, предупреждая. – Они нападают! – кричишь ты. – Да неужто, – рявкает Юкка, выхватывая стеклянный кинжал. Ты отступаешь в круг палаток, остро осознавая свою уязвимость – странно, глубоко и неприятно. Еще хуже от того, что ты все равно можешь сэссить, а твои инстинкты подталкивают тебя отвечать, когда ты видишь, где все же могла бы помочь. Группа нападающих рвется туда, где периметр слабо огорожен и защитников мало, и ты открываешь глаза, чтобы по-настоящему видеть, как они пытаются прорваться. Типичные неприкаянные бандиты – грязные, отощавшие, в грязных от пепла лохмотьях и более новой краденой одежде. Ты можешь уделать всех шестерых в мгновение ока одним точным торусом. Но ты также ощущаешь… что? Насколько ты скоординирована. Серебро Юкки сконцентрировано, как у всех рогг, которых ты наблюдала, но у нее оно все еще слоистое, рваное, немного дерганое. Оно течет внутри нее во все стороны, когда она спрыгивает с телеги и кричит, чтобы перебросили немногочисленных Опор ближе к этой группе налетчиков, и сама бежит на помощь. Твоя магия течет ровно и чисто, каждая линия в совершенстве соответствует в направлении и потоке другим линиям. Ты не знаешь, как вернуть это в прежнее состояние, даже если такое возможно. И ты инстинктивно понимаешь, что использование этого серебра, когда ты захочешь, скомпонует все частички твоего тела так же аккуратно, как каменщик складывает кирпичную стену. Ты станешь камнем. Потому ты борешься с инстинктами и прячешься, как бы это ни раздражало. Есть и другие, припавшие к земле в кругу палаток – самые маленькие дети общины, горстка стариков, одна женщина на сносях, неспособная как следует двигаться, хотя у нее в руках заряженный арбалет, два Селекта с ножами, которых явно приставили охранять ее и детей. Когда ты поднимаешь голову, чтобы наблюдать за схваткой, ты замечаешь нечто потрясающее. Данель, выхватив кол из ограды, работает им, прокладывая кровавый путь в рядах захватчиков. Она феноменальна, она вращает колом, бьет, блокирует и колет снова, крутя кол в руках между нападениями, словно дралась с неприкаянными миллион раз. Это не так, как бы действовал опытный Опора, это нечто большее. Она слишком хороша. Но этого следовало ожидать, не так ли? Реннанис поставил ее во главе армии не за красивые глаза. Схватка быстро заканчивается. Двадцать-тридцать тщедушных неприкаянных против обученных, сытых, подготовленных общинников? Вот почему общины переживают Зимы и вот почему долгая неприкаянность – смертный приговор. Наверное, эти уж совсем отчаялись; на этой дороге за последние несколько месяцев не могло быть большого движения. О чем они думали? Дело в их орогене, понимаешь ты. Они ждали, что он выиграет эту схватку для них. Но он по-прежнему неподвижен, как орогенистически, так и физически. Ты встаешь, проходишь мимо оставшихся островков схватки. Неловко напялив маску, ты сходишь с дороги и проскальзываешь между кольями частокола, заходя глубже в темноту каменного леса. Огонь костров не дает видеть в ночи, потому ты останавливаешься на миг, чтобы глаза привыкли. Кто знает, какие ловушки тут расставили неприкаянные; не надо было идти одной. И ты снова удивляешься, поскольку в мгновение ока ты внезапно начинаешь видеть в серебре. Насекомые, лиственная подстилка, паутина, даже камни – все теперь мерцает дикими, жилковатыми узорами, их клетки и частички обрисованы кристаллической решеткой, которая связывает их. И люди. Ты останавливаешься, замечая их, хорошо замаскированных на фоне серебряного цветения леса. Этот рогга по-прежнему остается на месте, выделяясь ярче на фоне более нежных линий. Но тут есть еще две маленькие фигурки, скорчившиеся в пещерке где-то в двадцати футах глубже в лесу. Два других тела, каким-то образом оказавшиеся высоко наверху зубчатых, изогнутых скал леса. Может, стоят на стреме? Никто из них особо не движется. Невозможно сказать, видели они тебя или нет, или они просто наблюдают за схваткой. Ты застываешь, испуганная неожиданным сдвигом в твоем сознании. Может, это побочный эффект овладения способностью видеть серебро в себе и обелисках? Может быть, сделав это раз, ты теперь видишь его повсюду? Или, может, сейчас это все галлюцинация, как послеобраз, когда опускаешь веки. В конце концов, Алебастр никогда не упоминал о таком зрении – но когда Алебастр пытался быть хорошим учителем? Ты чуть продвигаешься вперед на ощупь, вытянув руку перед собой, на случай если это какая-то иллюзия, но если так, она как минимум точная. Хотя странно ступать по серебряной решетке, через некоторое время ты привыкаешь. Определенная решетка того орогена и все еще удерживаемый торус недалеко, но чуть приподняты над землей. Может, на десять футов выше того места, где ты стоишь. Это отчасти становится понятно, когда местность резко поднимается, и твоя рука касается камня. Твое обычное зрение достаточно адаптировалось, чтобы ты смогла увидеть колонну, искривленную и, возможно, пригодную, чтобы по ней вскарабкаться, – по крайней мере если у тебя больше одной руки. Ты останавливаешься у подножия и говоришь: – Эй! Ответа нет. Ты улавливаешь дыхание: короткое неглубокое, сдерживаемое. Как будто кто-то пытается сделать так, чтобы не было слышно, как он дышит. – Эй. – Прищурившись во мраке, ты, наконец, улавливаешь очертания какой-то структуры из сучьев, старых досок и хлама. Возможно, засидка. Сверху наверняка можно разглядеть дорогу. Для среднего орогена вид значения не имеет, а необученный вообще не умеет направлять силу. Однако орогену Эпицентра необходима линия видимости, чтобы суметь заморозить полезные припасы или людей, защищающих их. Что-то шевелится в засидке у тебя над головой. У кого-то перехватило дыхание? Ты пытаешься придумать, что сказать, но в голове у тебя вертится лишь один вопрос: что обученный в Эпицентре ороген делает среди неприкаянных? Наверное, был на задании, когда случился Разлом. Он без Стража – или был бы уже мертв – стало быть, пятиколечник или выше, или, возможно, трех-четырехколечник, потерявший своего более высокорангового напарника. Ты представляешь себя, если бы Разлом случился во время твоего пути в Аллию. Сознавать, что твой Страж должен прийти за тобой, но ставить на то, что он может списать тебя как мертвую… нет. На этом все предположения кончаются. Шаффа пришел бы за тобой. Шаффа приходил за тобой. Но это было в междузимье. Стражи, по общему мнению, не присоединяются к общинам с наступлением Зимы, что означает, что они умирают – и действительно, единственным Стражем, которого ты видела после Разлома, была та, в реннанитской армии Данель. Она погибла при нападении жуков-кипячей, которое устроила ты, и тебя это радует, поскольку она была одной из тех убийц с обнаженной кожей, а с ними все неправильно чаще обычного. Как бы то ни было, здесь еще один бывший черномундирник, возможно, испуганный и почти готовый убивать. Ты ведь знаешь, каково это, не так ли? Но этот еще не напал. Надо найти какой-то способ установить связь. – Я помню, – говоришь ты. Это тихое бормотание. Словно ты не хочешь слышать даже себя. – Я помню тигли. Инструкторов, убивающих нас, чтобы спасти нас же. Они и тебя з-заставили сделать детей? – Корунд. Ты отмахиваешься от воспоминаний. – Они… дерьмо. – Рука, которую когда-то сломал Шаффа, твоя правая рука где-то там, что у Хоа считается желудком. Но ты все еще чувствуешь ее. Фантомные боли в фантомных костях. – Я знаю, они сломали тебя. Твою руку. Всех нас. Сломали нас, чтобы… Ты очень четко слышишь тихий испуганный вздох из засидки. Торус вырывается размазанной, молниеносной пружиной и вырывается наружу. Ты стоишь так близко, что тебя почти накрывает. Этот вздох, однако, был достаточным предупреждением, и потому орогенистически ты готова, даже если бы не успела физически. Физически ты отшатываешься, и этого слишком для твоего ненадежного, однорукого баланса. Ты падаешь назад, с размаху садишься на задницу – но тебя с детства учили сохранять контроль на одном уровне, даже если ты теряешь его на другом, так что в то же самое мгновение ты изгибаешь свои сэссапины и просто выбиваешь его эпицентр из земли, выворачивая его. Ты намного сильнее, это легко. Ты реагируешь еще и магически, сгребая эти бьющиеся щупальца серебра, затронутые торусом, – и запоздало осознаешь, что орогения влияет на магию, но сама по себе не магия, на самом деле магия отшатывается от нее; вот почему ты не можешь творить высокоуровневую орогению без негативного влияния на твою способность разворачивать магию, как приятно понять это в конце концов! Как бы то ни было, ты втаптываешь бешеные нити магии обратно и тушишь все сразу, так что тебя лишь осыпает инеем. Холодно, но лишь коже. Жить будешь. Затем ты выпускаешь их – и орогения с магией вылетают прочь, как растянутая резинка. Все в тебе словно рокочет в ответ в резонансе, и… о… о, нет – ты ощущаешь нарастание амплитуды этого резонанса в своих клетках, и они начинают выстраиваться… и сжиматься в камень. Ты не можешь этого остановить. Но ты, однако, можешь это направить. В оставшееся тебе мгновение ты решаешь, какую часть тела ты можешь позволить себе потерять. Волосы! Нет, слишком много прядей, слишком многие далеко от живых фолликул; ты можешь это сделать, но это слишком долго, и половина твоего скальпа превратится в камень, когда ты закончишь. Пальцы ног? Тебе нужна способность ходить. Пальцы? У тебя осталась лишь одна рука, надо беречь ее как можно дольше. Груди. Ну, ты и так больше не планировала заводить детей. Этого достаточно, чтобы направить резонанс, это окаменение, в одну из них. Приходится провести его через железы под мышкой, но тебе удается удержать его над слоем мускулов; это может не дать повреждению повлиять на твое движение и дыхание. Ты выбираешь левую грудь, чтобы скомпенсировать отсутствие правой руки. Правая грудь тебе все равно нравилась больше. Симпатичнее. Когда все кончено, ты лежишь, по-прежнему живая, чрезвычайно остро ощущая дополнительный вес на груди, слишком потрясенная, чтобы горевать. Пока. Затем ты отталкиваешься от земли и садишься, неуклюже, кривясь, в то время как тот, в засидке, испускает нервный смешок и говорит: – Ох, ржавь. Ох, Земля. Дамайя? Это и правда ты. Извини за торус, я просто… ты не представляешь, каково это. Я поверить не мог. Знаешь, что они сделали с Осколком? Аркет, подсказывает память. «Матчиш», – говорит твой рот. Это Матчиш. * * * Матчиш совсем не тот, что был раньше. Во всяком случае, физически. У него нет ног ниже бедер. Один глаз, точнее, один зрячий глаз. Левый мутный от повреждения и движется не синхронно с другим. Левая сторона его головы – почти ничего не осталось от его красивых белокурых пепельных волос, которые ты помнишь, лишь подрезанный ножом ершик – представляет собой хаос красноватых шрамов, среди которых заросшее ухо. Шрамы избороздили его лоб и скулу и малость перетянули рот в эту сторону. Однако он проворно выбирается из засидки, передвигается на руках и тащит торс и культи ног силой мышц рук. Он здорово справляется без ног – наверное, уже давно такой. Он добирается до тебя прежде, чем ты успеваешь встать на ноги. – Это и правда ты. Я думал, я слышал, что у тебя только четыре кольца, неужели ты правда проткнула мой торус? Я шестиколечник. Шесть! Но так я и понял, знаешь ли, ты сэссишься все так же – спокойная снаружи и бешеная до ржави внутри, это действительно ты! Остальные неприкаянные начинают спускаться со своих пиков и прочего. Ты напрягаешься при их приближении – сущие пугала, тощие, оборванные и вонючие, смотрят на тебя сквозь краденые или самодельные очки и поверх масок, которые раньше были какой-то одеждой. Однако, они не нападают. Они собираются и смотрят на вас с Матчишем. Ты неотрывно глядишь на него, пока он кругами обходит тебя, быстро перебирая по земле руками. Он одет в лохмотья неприкаянных, с длинными рукавами, многослойные, но ты видишь, насколько широки его плечи и накачаны мышцы под рваньем. Остальное тщедушно. Больно видеть его исхудалое лицо, но понятно, что его тело во время долгих голодных месяцев имело приоритет. – Аркет, – говоришь ты, поскольку помнишь, что он всегда предпочитал свое настоящее имя. Он перестает кружить и мгновение сверлит тебя взглядом, наклонив голову набок. Может, так он лучше видит своим здоровым глазом. Выражение на его лице, однако, укоризненное. Он больше не Аркет, как и ты не Дамайя. Слишком многое изменилось. Значит, Матчиш. – Ты вспомнила, – говорит он. В этот застывший момент, в это око урагана слов, ты видишь в нем того задумчивого, очаровательного мальчика, которого не забыла. Это уж слишком большое совпадение, чтобы переварить. Единственное, с чем может столкнуться странник… с братом, о существовании которого ты до этого момента успел забыть. Как там его звали? Огонь земной, ты уже и это забыла. Но ты, вероятно, не узнала бы его, даже если бы увидела. Твоими братьями и сестрами были гальки Эпицентра, по страданиям, если не по крови. Ты мотаешь головой, чтобы сфокусироваться, и киваешь. Ты уже на ногах, смахиваешь с задницы мертвую листву и пепел, хотя неуклюже справляешься с тянущим весом груди. – Я удивлена сама, что вспомнила. Ты наверняка произвел на меня впечатление. Он криво улыбается. Только половина его лица слушается как надо. – Я забыл. Во всяком случае, очень старался. Ты выдвигаешь челюсть, ожесточая себя. – Извини. Это бессмысленно. Он, наверное, даже не помнит, за что ты извиняешься. Он пожимает плечами. – Не бери в голову. – Не могу. – Нет. – Он на миг отводит взгляд. – Я должен был потом поговорить с тобой. Не ненавидеть тебя так. Не должен был давать ей, им так изменить меня. Но я все это сделал, и теперь… все это не имеет значения. – Ты точно знаешь, о какой «ей» он говорит. После того инцидента с Осколком, травли, которая вскрыла сеть галек, пытающихся выжить, и еще большую сеть взрослых, эксплуатировавших их отчаяние… Ты помнишь. Матчиш, вернувшийся в казарму галек с обеими сломанными руками. – Все лучше, чем поступили с Осколком, – бормочешь ты прежде, чем понимаешь, что сказала. Однако он кивает без всякого удивления. – Я однажды был на узловой станции. Это была не ее. Ржавь знает, о чем я тогда думал… Но я хотел обыскать все их. До Зимы. – Он испускает рваный, горький смешок. – Она мне даже не нравилась. Просто мне надо было узнать. Ты качаешь головой. Не то чтобы ты не понимаешь этого порыва, ты солгала бы, если бы сказала, что не думала об этом за те годы, как узнала правду. Обойти все станции. Найти какой-то способ восстановить их сэссапины и освободить. Или убить из милосердия; ах, ты была бы такой хорошей наставницей, если бы Эпицентр дал тебе шанс. Но, конечно же, ты ничего не сделала. И конечно же, Матчиш тоже не сделал ничего ради спасения узловиков. Только Алебастру это удалось. Ты делаешь глубокий вдох. – Я с ними, – говоришь ты, показывая головой на дорогу. – Ты слышал, что сказала наша глава. Мы принимаем орогенов. Он чуть покачивается на культях и руках. В темноте его лицо трудно рассмотреть. – Я могу сэссить ее. Она – глава? – Да. И все в общине это знают. Они… эта община… – Ты набираешь в грудь воздуха. – Мы. Община, которая старается быть не как все. Орогены и глухачи. Не убивать друг друга. Он смеется, что вызывает у него приступ кашля. Остальные тощие фигуры тоже хихикают, но тебя беспокоит кашель Матчиша. Он сухой, надсадный, скрипучий – дурной звук. Он слишком много дышал без маски. Кашель громкий. И если по соседству нет Охотников, наблюдающих и, возможно, готовых перестрелять его и его людей, ты съешь свой рюкзак. Когда приступ заканчивается, он снова запрокидывает голову и смотрит на тебя единственным глазом с изумленным видом. – Я занимаюсь тем же, – тянет он. Он подбородком показывает на своих. – Эти ржавнюки таскаются за мной, потому что я не собираюсь их сожрать. Они не лезут ко мне, потому что я их убью. Так что у нас мирное сосуществование. Ты обводишь их взглядом и хмуришься. Трудно различить их лица. – Однако на моих они не напали. – Или погибли бы. – Не-а. Это был Олемшин. – Матчиш пожимает плечами, двигая всем телом. – Полусанзе. Ублюдок. Его вышвырнули из двух общин за «неумение держать себя в руках», сказал он. Из-за него нас всех перебили бы во время налетов, потому я сказал всем, кто хотел жить и мог терпеть меня, чтобы следовали за мной, и мы отделились. Эта сторона леса наша, та была их. Два неприкаянных племени, а не одно. Людей Матчиша, правда, вряд ли так назовешь – всего лишь горстка людей помимо него самого. Но он сказал: с ним пошли те, кто готов терпеть роггу. Просто таких оказалось немного. Матчиш отворачивается и снова наполовину взбирается в засидку, чтобы можно было одновременно сидеть и находиться на одном уровне с тобой. От усилий он снова заходится дребезжащим кашлем. – Думаю, он ожидал, что я нападу на вас, – продолжает он, откашлявшись. – Обычно так мы и поступаем – я их морожу, затем его группа хватает, что может, прежде чем появляемся мы с моими, и нам хватает, чтобы протянуть еще немного. Но я просто офигел от того, что сказала ваша глава. – Он отводит взгляд, качает головой. – Олемшин, видимо, сорвался, когда увидел, что я не собираюсь вас морозить, ну и ладно. Я же говорил, что из-за него их всех перебьют. – Да. – Хорошая уборка. Что с твоей рукой? – Теперь он смотрит на тебя. Он не видит твоей левой груди, хотя ты чуть клонишься влево. Это больно, это давит на плоть. – А что случилось с твоими ногами? – парируешь ты. Он криво улыбается и не отвечает. Ты тоже. – Стало быть, не убивать друг друга. – Матчиш качает головой. – И как, выходит? – Пока да. Во всяком случае, мы стараемся. – Не выйдет. – Матчиш снова передвигается и бросает на тебя еще один взгляд. – И сколько тебе стоило присоединиться к ним? Ты не говоришь – нисколько, поскольку он не об этом спрашивает. Ты видишь, какую сделку заключил он здесь ради выживания: свои умения в обмен на ограниченную долю добычи и сомнительное убежище. Этот каменный лес, эта ловушка – его рук дело. Сколько народу он перебил ради своих бандитов? А скольких убила ты ради Кастримы? Это не одно и то же.