Алекс внимательно выслушал меня и, хотя все это было повторением информации, предоставленной клиникой, как это часто бывает с шокирующими новостями, запомнил немногое: «рак, везде, химиотерапия, анализы крови, количество сперматозоидов, выпадение волос, тошнота, нет сил работать». Такие положительные моменты, как «это излечимо, оптимистичные прогнозы, можно продолжать работать», просто остались без внимания. Он был в ужасе и стыдился этого. Будучи альпинистом, он мог справиться со страхом падения и внезапной смерти, но беспомощное наблюдение за ее приближением было парализующим. Он должен быть героем, как его тезка, а не беспомощной девой, привязанной к столбу в качестве жертвы дракону. Осознав свой страх, Алекс почувствовал себя трусом. За занавеской раздается смех. «Бутч» Уилкинс, полузащитник сборной Англии, дает интервью по ТВ. Его только что спросили, как он справлялся с захватами защитников другой команды, пытающихся забрать мяч. За вопросом журналиста следует взрыв хохота прооперированных мужчин с единственным оставшимся «мячом». Черный юмор — их любимое оружие на публике. Алекс огорченно смотрит на меня, натягивает простыню до подбородка и шепчет: «Я никогда не смогу быть таким смелым, как они...» — по его щеке скатывается слеза. ― Вам нужно всего лишь пройти через это шаг за шагом, — начинаю я, но он раскачивается взад и вперед, отчаянно пытаясь сдержать рыдания. Парни дипломатично делают звук громче. Они лучше меня знают, что страх — худший аспект их болезни. Я такая беспомощная и бестолковая. Наверное, то, что я вижу его слезы, еще больше подрывает его веру в себя. Но если уйду сейчас, не будет ли это бегством? Мои щеки горят, когда я вижу отчаянную борьбу Алекса. Я не должна плакать, не плакать, не плакать. ― Я не могу представить, насколько это тяжело для вас, — говорю я. — Каждый из них чувствовал себя так же в первый день, и посмотрите, что происходит сейчас. ― Я такой трус, — шепчет он, продолжая качаться. Его рыдания стихают. Забыв все слова утешения и поддержки, я достаю набор для капельницы Алекса, и он протягивает обе руки, будто я собираюсь надеть на него наручники. ― Вы правша или левша? — спрашиваю я. Даже если врач понимает, что пациент в глубине души боится, хоть и не показывает этого, лучше не разрушать иллюзию и, наоборот, помочь ему претворить ее в жизнь. Как и многие художники, Алекс левша. Протираю его кожу, затягиваю жгут и ищу вену, разговаривая с ним об искусстве. Он рассказывает, как сильно любит творческий процесс: воображать финальную работу, почти чувствуя ее реальность; создавать картину, слой за слоем и цвет за цветом; мечтать о текстурах и поверхностях, изображениях и цветах, будучи бесконечно очарованным сочетаниями поверхности и пространства, цвета и пустоты, видимыми в природе. Он полностью преображается, рассказывая об этом. Через несколько минут капельница готова, на его лице спокойствие. Я спрашиваю разрешения раздвинуть шторы, и мы видим его пятерых соседей по палате, играющих в карты возле телевизора. Круг блестящих голов и стоек для капельниц, похожих на чудные грибы в роще металлических деревьев. ― Хочешь присоединиться, приятель? — спрашивает один из них. Алекс кивает и хватает свою капельницу. Я пытаюсь не думать о том, что такое храбрость — отсутствие страха или способность его переносить? И почему правильные слова появляются, только когда я выхожу из палаты? Во второй половине дня все парни уже «под кайфом», стойко переносят тошноту и рвоту во имя Англии. Лежа на кроватях, пытаются направить тяжелые головы к тазикам: они слишком сонные и медленные, чтобы попасть в маленькие пластиковые лотки, которые используются в остальных отделениях. Они смеются и подбадривают друг друга, и к тому времени, когда ухожу домой, невпопад распевают гимн Кубка мира — возможно, сам по себе немелодичный. Некоторым людям невыносимо само ожидание возможной смерти. Когда они понимают, что больше не могут контролировать свою жизнь, могут решить исправить это весьма радикально. Проходит три недели, и наступает еще один понедельник в палате «Одиноких шаров». Шесть пробирок с кровью для анализа; шесть капельниц; шесть наборов химии; шесть отчетов. Алекс больше не новичок: он знает, что делать, и его голова блестит так же, как у соседей по комнате. В палате царит возмущение по поводу «руки Бога» Марадоны в матче против Англии[14] 14. Рентген грудной клетки Алекса показал, что количество раковых очагов уменьшается очень быстро. Я показываю ему снимки, он заинтригован изображениями — контрастом темноты и света, тенями опухолей, вырисовывающимися большими белыми кругами на темной ткани легкого... Я объясняю, что вторичные очаги в его печени, почках и брюшной полости тоже будут уменьшаться, поскольку химиотерапия работает, а значит, увеличивает шансы на излечение. Серьезный и вдумчивый, он кивает. Я думаю о том, как он себя чувствует, силен ли еще тот страх, но боюсь разрушить его маску — возможно, он еще не готов говорить об этом. Я разговариваю с каждым из пациентов, и всегда по— разному. На той неделе я дежурила в среду вечером. Перед уходом домой всегда проверяю капельницы в палате «Одиноких шаров»: если ночью произойдет сбой, придется возвращаться. Парни вели себя тихо. Английская сборная возвращалась домой из Мексики. Жара на улице накаляла палату до состояния теплицы, пока вечером не становилось прохладно. С капельницами парней все было в порядке, но у Алекса она, похоже, сбилась, когда он двигал рукой — кожа вокруг покраснела, и загорелся сигнал тревоги. Я взяла новый комплект и начала заново вводить иглу. ― До сих пор не знаю, как это пережить, — тихо сказал он, как только мы оказались за ширмой. «Веселые таблетки» ослабили его контроль. — Я знаю, что иду на поправку, но как можно быть уверенным, что это никогда не повторится? Я была слишком сосредоточена, прикрепляя пластиковую трубку к игле, чтобы ответить. Он продолжил в тишине: ― Я не могу ждать. Как люди могут спокойно ждать смерти? Не хочу знать. Я прикрепила трубку и нажала кнопку, чтобы возобновить подачу лекарства. Зеленый огонек ободряюще подмигнул. Я смотрела на лежавшего на подушках Алекса — с яркими глазами, без ресниц и бровей. Он выглядел очень спокойным, но хмурился, пытаясь ухватить нити своих мыслей. ― Понимают ли люди, что умирают? — вяло спросил он. Лекарство действовало, так что, каков бы ни был мой ответ, он вряд ли его запомнит. Тем не менее здесь и сейчас, благодаря глубокому расслаблению, вызванному лекарствами, Алекс искренне интересовался тем, чего боялся больше всего. Это шанс, которого может больше не быть. Я жду. Лицо Алекса меняется. Он делает паузу, смотрит на занавеску и щурится, как будто пытаясь сосредоточиться. Затем очень медленно и осознанно говорит: ― Не уверен, стоит ли вам это говорить... Пауза. Не перебивать. Пусть он продолжит свой ход мыслей. ― Вы замечали вид из окон? — спрашивает он в конце концов. О нет, это из-за вида на кладбище? ― Да, — осторожный ответ. Куда мы идем? ― Значит, вы знаете, как тут высоко, верно? — продолжает он. Я знаю. Я карабкаюсь по этой лестнице много раз в день. ― И вы же помните, что я альпинист, да? ― Да. ― Я тут подумал. Мне не нужно ждать. Всего лишь шаг из окна до фундамента здания. Один шаг — и встреча с бетоном. Через секунду. Бам! Он шлепает рукой по кровати, и я подпрыгиваю. О, боже мой, он разработал план самоубийства, чтобы не ждать смерти! ― Вы много думали об этом? — спрашиваю я настолько уверенно, насколько это возможно. ― Это первое, о чем я подумал, когда приехал. Я и лестницу проверил, но слишком много преград по пути вниз — она слишком узкая. Из окна лучше. ― А когда вы думаете об этом, как себя чувствуете? — спрашиваю я, боясь ответа. ― Снова сильным. У меня есть выбор. Я могу сделать «бам!», — он снова шлепает по кровати, но на этот раз я не подскакиваю, — в любое время, как сам решу. Он откидывается на подушки, ухмыляясь и глядя на мою реакцию. ― А как... хм... скоро это случится? — спрашиваю я, усиленно размышляя, кого звать на помощь, если он сейчас соскочит с постели и попытается улизнуть через окно. ― Не-е, — улыбается он. — Но теперь мы знаем, кто тут собирается удрать. Но если этот «парень» вернется, я не позволю ему навешать мне. ― Так вы не собираетесь делать это на неделе? — спрашиваю я, но он снова засыпает. Через несколько минут он храпит. Завтра нужно будет спросить контакт психиатра, но сегодня Алекс слишком сонный, чтобы отойти от кровати. Я могу пойти домой. Телефон на тумбочке звонит рано утром. Спросонья я отвечаю в расческу, прежде чем найти рукой телефон. Я едва успела сказать «Алло», когда меня перебил голос ночного медбрата. ― Александр Лестер! — отрывисто кричит он, бывший военный. — Оральное и ректальное кровотечения. Везут в отделение интенсивной терапии. Для информации! Телефон замолкает. Что? Что произошло? Почему кровотечение? Его анализы были в порядке. Должно быть, он что-то сделал. Он прыгнул? О, черт возьми, что, если он прыгнул? Где мои туфли? Ключи от машины? В чем дело? До больницы пять минут на машине. Я паркуюсь на стоянке для скорой помощи и бегу наверх пешком, не надеясь на лифт. Вспотевшая и запыхавшаяся, захожу в палату и вижу медбрата. ― Ах, доктор Мэнникс, мэм! Пациент был переведен в отделение интенсивной терапии, как только мы закончили разговаривать. Артериальное давление не регистрируется. Свежая кровь в прямой кишке и рвоте. Установлен дополнительный внутривенный доступ, началась реанимация. Семья проинформирована. Что-нибудь еще, мэм? ― Что случилось? — спрашиваю я с недоумением. — Он прыгнул? Откуда кровотечение? ― Прыгнул? Прыжок? — орет медбрат, и я сама подпрыгиваю, как по приказу. — Какой еще прыжок? Я глубоко вдыхаю и спокойно, как только могу, говорю: ― Просто скажите мне, что именно произошло. Медбрат рассказывает, что около полуночи Алекс проснулся и попросился в туалет. Там началось кровотечение, упало давление, его начало рвать чем-то, очень похожим на кровь. Значит, он не прыгал. Если бы стало известно, что я в курсе его намерений, но ни о чем не сообщила... Это оказалось бы большой ошибкой. Во мне сражаются волны облегчения и тревоги, когда их настигает цунами вины: я беспокоюсь о себе, когда Алекс находится в отделении интенсивной терапии. ― Похоже, у него сильное кровотечение из желудочно-кишечного тракта, — продолжает медбрат. — Проистекает из крупного кровеносного сосуда, думаю. Это нехорошо. Убедившись, что другие пациенты в онкологическом центре в порядке, движимая смесью беспокойства и вины, я бегу по слишком яркому больничному коридору в отделение интенсивной терапии. Онкологу Алекса уже позвонили, и он в пути. Иногда смерть, которую человек ожидает, все равно оказывается внезапной. И тогда уже не имеет значения, как именно она наступила — он не успел примириться с ней и попрощаться с близкими. Алекс без сознания лежит на боку. Комната пахнет кровавым содержимым его кишечника: цепкий сладковатый аромат, которого я боюсь. У Алекса две капельницы, одна игла введена в вену на шее. Монитор показывает быстрый пульс с очень низким давлением. Это плохо. Медсестра пытается выключить сигнал, оповещающий о слишком низком давлении, чтобы избавиться от настойчивого писка. Возле кровати сидит бледная мать, рядом с ней — молодой человек («Роли», — кратко представляется он), как две капли воды похожий на Алекса. Врач отделения интенсивной терапии объясняет, что Алекс потерял огромное количество крови, и сейчас они ждут совместимую кровь из банка, потому что из— за химиотерапии переливать можно только кровь, проверенную на вирусы. Он очень слаб и вряд ли перенесет операцию, которая остановила бы кровотечение. Это действительно плохо. Мы ведь лечим у него рак — как это могло случиться? Вдруг голова Алекса откидывается назад, будто по его инициативе. Огромный темно-красный питон выскальзывает изо рта, отталкивая голову назад, разбивается о подушку, становится блестящим и мокрым, окрашивая наволочку и простыни. Алекс делает еще один вдох и перестает дышать. Его мать начинает кричать, когда понимает, что питон — это кровь Алекса. Наверное, вся его кровь. Роли встает, хватает мать и в сопровождении медсестры уводит из комнаты. Ее рыдания постепенно стихают вдали. Я парализована и окаменела от ужаса. Это правда? Я все еще сплю? Но нет. Кольца питона опадают как большой бордовый бланманже. Алекс оценил бы плотный цвет, изменяющуюся текстуру, контраст темного и светлого на постели. Разве мы не должны что-то делать? Что? Кажется, что врач отделения интенсивной терапии находится далеко, будто на экране кинотеатра. Она проверяет пульс Алекса и говорит, что попытки реанимации будут тщетными. Качая головой, предлагает мне кофе — это кажется странно успокаивающим, и я соглашаюсь. Мы встречаем онколога Алекса, когда он приезжает, забираем его в комнату для персонала на разговор. Онколог уже сталкивался с подобным: опухолевые бусинки, приклеившие кишку к большим кровеносным сосудам, сжались, реагируя на химиотерапию, и вместе с потоком крови устремились наружу. Это редкий побочный эффект, не поддающийся лечению, если кровотечение обширно. Я все думаю о том, что он не хотел видеть приближение смерти. Его желание исполнилось. Но даже после того как змеиный сгусток крови уберут, сменят постельное белье, тело Алекса вымоют и семье разрешат с ним попрощаться, ни для кого не станет утешением то, что он не выпрыгнул из окна, убегая от смерти. Алекс покинул нас без церемоний. Но отсутствие реального прощания будет пожизненным бременем для маленькой семьи героев. Утром нужно будет сказать обитателям палаты «Одиноких шаров», что Алекс закончил лечение. Это та самая история, которую сложно рассказать, и вероятно, так же сложно читать. Большинство наших пациентов уходят спокойно, их смерть предсказуема, но иногда и внезапна. Часто сам пациент уже без сознания, не понимает, что происходит, но его близкие становятся свидетелями сцены, которую сложно забыть. Даже свидетелям мирного ухода необходимо выговориться, рассказать о том, что они видели, несколько раз, прежде чем это событие станет частью воспоминаний, а не отдельной картинкой, существующей в параллельной реальности. Это необходимо и тем, кто ухаживает за неизлечимо больными пациентами, чтобы помочь собрать себя по частям и снова выполнять долг.