Не так давно группа исследователей под руководством Тревиса Хортона из Университета Кентербери показала, насколько точна навигация у китов, в течение семи лет регистрируя с помощью спутников передвижение шестнадцати помеченных особей. Выяснилось, что большую часть пути киты придерживаются неизменного курса, отклоняясь от него не больше чем на один градус. Этот момент стоит объяснить подробнее. Люди могут придерживаться заданного направления, но только при наличии ориентиров, которые позволяют оценить наше продвижение и скорректировать курс. Без такой корректировки мы, сами того не замечая, начинаем описывать круги. Например, исследователи Ян Суман и Марк Эрнст из Лаборатории биологической кибернетики Института Макса Планка обнаружили, что склонность описывать круги особенно выражена у слепых людей. Если человеку завязать глаза, он начинает ходить кругами диаметром около двадцати метров; это происходит даже тогда, когда испытуемый думает, что идет по прямой. Горбатые киты плывут по маршруту, «прямому как стрела»[86] не просто на кратких участках, а многие тысячи километров, причем несмотря на природные факторы, которые могли бы сбить их с верного пути. По пути им встречаются штормы, сильные морские течения, отмели, глубоководные впадины, подводные горные хребты и так далее, днем и ночью, и тем не менее они отклоняются от курса не больше чем на один градус. Горбатые киты, вероятно, компенсируют влияние внешних сил с помощью пространственной системы координат и ориентиров. Но каких именно? Вероятно, они, подобно многим другим животным, используют солнце в качестве компаса. Однако исследователи обнаружили, что, даже когда отдельные особи начинали свое путешествие в разных районах океана, с разной высотой и азимутом движения солнца, они придерживались одного направления. В других случаях животные, начинавшие миграцию с одного места, где солнце появляется в одной и той же точке на небе, выбирали разные курсы. Это значит, что киты использовали разные опорные ориентиры, чтобы определить свое положение. Если горбатые киты не могут ориентироваться только по солнцу, какую еще точку отсчета они используют? Тот же вопрос возникает при изучении навигационных способностей других животных. Разные виды используют для навигации солнце, звезды, луну, запахи, память и генетическую программу, но ни один из этих факторов не может объяснить, почему столько животных обладают способностью ориентироваться с такой удивительной точностью. В результате ученые, пытаясь объяснить самые сложные примеры миграции, такие как у горбатых китов и веретенников, переключили внимание на «простейший» уровень навигационного инструментария – магнетизм. На протяжении десятилетий идея, гласившая, что животные ориентируются по магнитному полю Земли, отвергалась научным сообществом как лженаука. Затем, в 1958 г., молодому немецкому аспиранту поручили раз и навсегда опровергнуть эту теорию. Как отмечала историк науки Лиза Поллак, Вольфгангу Вильчко предложили воссоздать эксперимент, выполненный его коллегой, который поместил птиц в закрытое помещение, откуда не было видно ни солнца, ни звезд, но с удивлением обнаружил, что птицы не теряют способности ориентироваться. Объяснить это поведение можно было двумя способами: птицы используют магнетизм – или радиосигналы от звезд. Вильчко отдавал предпочтение гипотезе радиосигналов. Он поместил зарянок в стальную камеру, ослаблявшую магнитное поле Земли, и продержал там несколько дней, пытаясь сбить их внутренние часы. Но при проверке оказалось, что они по-прежнему прекрасно ориентируются. Когда же Вильчко менял направление магнитного поля, птицы меняли направление, в котором пытались улететь. Вильчко вместе со своей женой и коллегой, Росвитой, пришел к выводу, что зарянки, словно с помощью некоего компаса, определяют инклинацию, магнитное наклонение – угол между магнитным полем и земной поверхностью, – и выполнил десятки экспериментов, чтобы это доказать. Тем временем появились другие исследования, показавшие, что магнитное поле чувствуют также акулы, скаты, саламандры, улитки и даже пчелы. В начале 2000-х гг. ученые продемонстрировали, что магнитный компас используют еще 17 видов перелетных птиц, в том числе почтовые голуби. Представление о том, что животные обладают биологическим компасом, который способен «читать» магнитное поле Земли, теперь превратилось в самое многообещающее объяснение навигации животных. Способностью ориентироваться в магнитном поле обладают не только виды, известные длинными маршрутами миграции, но и практически все животные, которых исследовали ученые. Карпы, плавающие в аквариумах на рыбных рынках Праги, стихийно выстраивались по оси север – юг. Точно так же поступают тритоны в минуту отдыха и собаки, когда приседают облегчиться. Лошади, коровы и олени располагают туловище в направлении север – юг, когда пасутся, – но не под линиями электропередачи, которые искажают магнитное поле. Рыжая лисица почти всегда бросается на мышь с северо-востока. Вероятно, у всех этих видов животных имеется некая органелла, которая работает как магниторецептор, реагирующий на магнитные волны подобно тому, как ухо реагирует на звук, а глаз – на свет. По мере того как в XX в. множилось число примеров видов животных, обладающих такой способностью, магнитная теория навигации получала все большее распространение. Может ли биологический компас, использующий магнетизм, объяснить способность к навигации таких животных, как горбатые киты? Возможно. Проблема лишь в том, что обнаружить такой компас никак не удается. Поиски биологического компаса идут уже почти полвека, и в них участвуют биологи, химики и даже физики. Но анатомическое строение, механизм, расположение и нервные связи магниторецепторов животных по-прежнему остаются загадкой. Кеннет Ломан, специалист по навигации черепах, назвал эти поиски «безумно трудными»[87]. Магнитные поля, писал Ломан в журнале Nature, свободно проходят через биологические ткани, и это значит, что магниторецепторы могут располагаться практически в любом месте. Возможно, они имеют микроскопические размеры и распределены по всему телу, а возможно, магниторецепция имеет химический характер, и это значит, что у нее не существует единого органа или структуры. «Мы все еще пытаемся понять, как они это делают, – говорил мне геолог Джо Киршвинк. – Компас – это иголка в стоге сена». Я познакомилась с Киршвинком на конференции, организованной Королевским институтом судоходства, который специализируется на навигации в воздухе, на море и в космосе. Один раз в три года эта конференция, посвященная животным, собирает самых известных ученых, которые знакомят коллег со своими исследованиями. В тот год конференция проходила в Королевском колледже Холлоуэй, викторианском здании в нескольких милях к юго-западу от Лондона, в роскошных интерьерах которого снимался сериал «Аббатство Даунтон». Во время перерывов на чай с сэндвичами становилось ясно, что здесь встретились исследователи, которые работали в этой области не один десяток лет, и поэтому атмосфера была дружественной. Однако во взглядах ученых наблюдался раскол. Один лагерь составляли те, кто был убежден, что биологический компас можно объяснить магнетитом, – это кристаллы железа, присутствующие в клетках животных и позволяющие развиться органам, которые способны обнаруживать геомагнитное поле. Во втором лагере были те, кто верил, что магниторецепцию следует представлять как биохимическую реакцию, на которую влияет магнитное поле Земли, – модель навигации, в основе которой лежит квантовая физика. Некоторые исследователи утверждали, что биологический компас может включать сочетание нескольких механизмов, но многие участники конференции направляли все бюджеты своих лабораторий на подтверждение превосходства одной теории над другими, превращая поиск биологического компаса в научную гонку. Ставки были велики: можно было не только обрести уважение и почет, решив проблему, над которой столько лет напрасно билась наука, но и найти возможность широкого применения этого решения в технике и медицине. Например, открытие механизма биологического компаса могло способствовать развитию новой, только что зародившейся сферы науки – квантовой биологии, основанной на идее о том, что квантовая механика – это не только «глубоко залегающий фундамент, на котором стоит биология»[88], но и реальный механизм, стоящий за многими биологическими явлениями. Возможно, вместе с этим открытием наступит и новая эра магнитогенетики и мы получим способность управлять молекулами в клетках с помощью магнитного поля. Именно Киршвинк обнаружил минерал магнетит, природный оксид железа, в организме пчел и почтовых голубей, когда еще учился в аспирантуре Принстонского университета. Вскоре он предложил магнетит в качестве основы биологического компаса животных. Для обнаружения магнитного поля Земли достаточно присутствия в клетке лишь нескольких кристаллов магнетита, писал он. Энергичный и искренний, Киршвинк твердо верит в гипотезу магнетита как основы навигации животных. Это, как он объясняет, и есть наиболее рациональный путь эволюции для миграционного поведения, которое наблюдается у самых разных видов животных. Естественный отбор взял некое явление, которое проявлялось очень слабо, – чувствительность магнетита к магнитному полю – и посредством мутаций и репликации генов улучшил его до такой степени, что появились такие мастера навигации, как малый веретенник. «Такие вещи создаются постепенно. Для этого должна быть возможность. Нужно чем-то обладать, чтобы это выбрать, – объясняет Киршвинк. – Когда есть магнит – легко выбрать магнит». Казалось бы, присутствие магнетита в организме многих животных служит верным доказательством этой модели биологического компаса. В 2000-х гг. многие исследователи думали только об одном: как бы найти магнетит в обонятельных клетках радужной форели, в мозге слепышей и в верхней части клюва почтовых голубей. Но затем группа ученых из Института молекулярной патологии в Вене присмотрелась повнимательнее: исследователи сделали срезы клювов у сотен почтовых голубей, обработали их с помощью окрашивания, чтобы выявить клетки, содержащие железо, и обнаружили большой разброс в количестве таких клеток. У одних голубей их насчитывалась лишь пара сотен, у других – десятки тысяч. Возможное объяснение состоит в том, что эти клетки просто продукт иммунного ответа в птичьих лейкоцитах. Это не значит, что гипотеза магнетита мертва, – вовсе нет. «Один эквивалент магнитной бактерии может дать киту компас. Это всего одна клетка, – говорит Киршвинк. – Удачи в поисках». Примерно в то же время, когда Киршвинк искал магнетит у пчел, немецкий физик Клаус Шультен изучал, как радикальные пары – две молекулы, каждая из которых обладает неспаренным электроном, – могут реагировать на магнитное поле. Когда два электрона в радикальной паре коррелированы – находятся в состоянии запутанности или когерентности, при которых частицы или волны влияют друг на друга, даже если они находятся на расстоянии или расщеплены, – магнитное поле способно модулировать их спин. Двумя годами позже Шультен опубликовал вторую статью, предположив, что благодаря этому явлению у птиц появляется биомагнитный сенсор, своего рода «химический компас»[89], который приводился в действие после того, как свет вызывал реакцию переноса электрона, создавая радикальные пары, на которые затем воздействовало внешнее магнитное поле. На протяжении следующих двадцати лет никто не знал, может ли такая реакция с участием радикальных пар проходить в организме животных. «Было ясно, что механизм образования радикальной пары реален, – рассказывал мне Питер Хор, профессор физической и теоретической химии в Оксфордском университете, – но предположения о том, что подобное может происходить в организме птиц, не выходили из области догадок». Затем, в 2000 г., Шультен обратил внимание на недавно открытый белок криптохром, который обнаружили в растениях и считали ответственным за регулирование роста в процессе фотосинтеза. Криптохром относится к флавопротеинам, чувствительным к синему свету; впоследствии его нашли в бактериях, в сетчатке бабочек монархов, дрозофил, лягушек и даже человека. И до сих пор только он обладает необходимыми свойствами для механизма, который иногда называют квантовым компасом. Хор исследовал поведение радикальных пар, а когда Шультен опубликовал криптохромную гипотезу, решил проверить ее. Во время конференции Хор – седой мужчина в очках с тонкой оправой, настоящий аристократ – рассказал мне, как трудно спроектировать «решающий эксперимент». Пусть даже исследователи могут продемонстрировать, что радикальные пары, образующиеся в белках, чувствительны к магнитному полю, но самое слабое магнитное поле, на которое реагировал криптохром, было в двадцать раз сильнее, чем магнитное поле Земли: никто еще не показал, как эти радикальные пары могут реагировать на необычайно слабое геомагнитное поле. Задачу осложняла практическая невозможность воспроизвести в эксперименте условия, существующие в живой клетке. Хор предполагает, что доказательство криптохромной основы биологического компаса потребует не менее пяти лет исследования, – а возможно, и двадцати. Когда (и если) это произойдет, это будет невероятно важный вклад в новую область, квантовую биологию, которая изучает квантовые эффекты в живых организмах. Идея, согласно которой в процессе эволюции природа научилась использовать квантовые механизмы, одновременно убедительна и спорна. Например, в настоящее время имеются свидетельства того, что квантовая динамика играет определенную роль в фотосинтезе, когда фотоны поглощаются и переносятся в реакционный центр клетки, где возбуждают электроны. Последующие находки могут привести к появлению новых квантовых технологий. «Надежда в том, что, если все это и правда относится ко квантовой биологии, – сказал Хор, – это, возможно, позволит нам создать более чувствительные магнитные датчики или более эффективные солнечные батареи, заимствуя принципы у природы». Исследование горбатых китов, проведенное в 2011 г., привело ученых к выводу о том, что миграцию этих животных невозможно объяснить одним магнетизмом, поскольку в их маршрутах отсутствовала устойчивая связь между направлением и магнитным наклонением, или магнитным склонением. На конференции в Лондоне я познакомилась с небольшой группой исследователей, которые скептически относились к магнетизму как универсальному объяснению способностей навигации у животных. Кира Делмор, молодой канадский биолог из Лаборатории эволюционной биологии Института Макса Планка, изучает американского дрозда, два подвида которого используют разные миграционные маршруты. Один летит в Центральную Америку вдоль западного побережья Северной Америки, а другой – через Средний Запад. Делмор хотела с помощью приборов геолокации и секвенирования генома выяснить, ассоциируется ли разное миграционное поведение птиц с определенными генетическими характеристиками. Другими словами, можно ли объяснить направление миграции генетикой? Данные, собранные за несколько лет исследований, показывают, что решение птицы лететь на юг или на юго-восток имеет генетическую основу. «Миграция относится к очень сложному поведению, так что от идеи о существовании гена, который говорит, поворачивать налево или направо, просто дух захватывает», – говорила она. Хью Дингл предположил, что эволюция создала так называемые миграционные синдромы[90] – сочетание поведенческих и физиологических проявлений, к которым, в частности, относятся подавление поддерживающих действий, использование жира в качестве источника энергии, а также навигация. Каждый из этих синдромов является общим для разных видов и определяет их как мигрирующие. Показательно в этом смысле значение термина синдром. Это слово образовано от греческого συν, что означает «вместе», и δρόμος, что означает «бег». Но в середине XVI в. синдром превратился в медицинский термин, который обозначает состояние, болезнь или нарушение функции организма. Возможно, именно так можно описать состояние арктических гусей, которых каждую весну тянет на север, в Арктику: это не сознательный выбор, а неудержимый порыв. В 1702 г. орнитолог Фердинанд фон Пернау писал, что пернатые мигранты снимаются с места из-за «скрытого побуждения, проявляющегося в нужное время»[91]. В конце XVIII в. натуралист Иоганн Андреас Науман держал иволг и мухоловок-пеструшек в комнате и через маленькое отверстие в двери наблюдал, как с приходом зимы они становились беспокойными и непрерывно пытались вырваться из плена. Чарлз Дарвин рассказывал о том, как Джон Джеймс Одюбон «держал в неволе дикого гуся с подрезанными крыльями; когда настало время перелета, гусь сделался крайне беспокойным, подобно всем перелетным птицам в таких условиях, и, наконец, вырвался на волю»[92]. Какие тайные желания побуждают гусей к далеким путешествиям на север? Какие внутренние силы влекут птиц туда? Нечто подобное встречается и у людей. Американский психолог швейцарского происхождения Элизабет Кюблер-Росс сравнивала внутренние побуждения животных и людей. В юности она плыла на корабле из Европы в Америку, где никогда не была, и записала в дневнике: «Откуда эти гуси знают, когда лететь вслед за солнцем? Кто рассказывает им о временах года? А как мы, люди, узнаем, что пора переезжать? У нас, как и у перелетных птиц, есть внутренний голос, и если бы мы его слышали, то знали бы точно, когда отправляться навстречу неизвестности»[93]. Навигация сделала нас людьми Я стояла в современных апартаментах в северной части Икалуита, перед большой контурной картой с россыпью традиционных иннуитских названий, и жевала вяленое мясо северного оленя, все еще сырое в середине. Рядом со мной стоял Дэниел Тауки, тридцатисемилетний охотник из Кейп-Дорсета, поселка на дальнем западном берегу Баффиновой Земли, известного как центр народного искусства. Тауки указал на озеро, которое мы собирались посетить, километрах в тридцати к северу. Его английское название – Крейзи-Лейк, а иннуиты называют его Тасилук: то есть странное и мелкое – вроде озеро, а вроде и нет. Тауки охотился на куропаток, птиц с белым оперением и темно-красным мясом, которое лучше есть сырым. Я искала инуксуит, камни разных размеров и форм, поставленные друг на друга. В переводе с инуктитута слово инуксуит (множественное число от инуксук) означает «замещающий человека»[94]. Одни сооружения состоят из нескольких десятков камней, другие – всего из двух или трех, а их назначение может быть разным: навигация, охота, запасание мяса. Соломон Ауа сказал, что я могу найти очень старые инуксуит в районе Крейзи-Лейк, и Тауки вызвался доставить меня туда. Я познакомилась с Тауки в Арктическом колледже Нунавута, где он недавно закончил двухлетний курс по управлению ресурсами дикой фауны. Красивый и дружелюбный, Тауки был страстным охотником и служил для меня неиссякаемым источником знаний о путешествиях. «Он это любит, и это дело его жизни, – говорил Джейсон Карпентер, один из его преподавателей. – Отпуск во Флориде? Нет, он отправится на границу плавучих льдов за детенышами тюленя». Самой большой страстью Тауки были волки, но охотился он и на северных оленей, и на моржей, и на белых медведей и лис. В 2009 г. он участвовал в охоте на гренландского кита в Кейп-Дорсет, первой за сто лет. Охотники заметили пятнадцатиметрового кита в 40 километрах от берега, и Тауки, главный гарпунщик, сделал первый выстрел. Потребовалось почти восемь часов, чтобы отбуксировать китовую тушу к берегу, где собрались пятьсот человек, чтобы поприветствовать охотников и принять добычу. «Просто чтобы вы знали: я не взял с собой GPS, – с улыбкой сказал Тауки. В любом случае он считал, что прибор для путешествий не нужен. – Вам не сократить путь – там всего один маршрут. Иногда прибор не знает, где находится крутой склон, и я не могу ему слишком доверять. Я пользуюсь им только на открытой местности или в метель». Когда в детстве Тауки вместе с отцом и другими членами общины охотился на северных оленей, они обычно шли ночью по четыре, по пять часов без карты и без GPS, пока не находили стадо. В наши дни быстрые снегоходы и GPS значительно увеличили размер охотничьих угодий, а поголовье северных оленей в последние годы сильно сократилось. «Снегоход может проехать больше, чем мы обычно проходили за день. Все больше и больше оленей мы добываем в тех местах, куда раньше не добирались, – говорил он мне. – Честно признаюсь, я тоже виноват в сокращении поголовья. Каждые две недели я привозил пять оленей». Когда я слушала рассказы Тауки о путешествиях, у меня складывалось впечатление, что Баффинова Земля – его задний двор. Он рассказал мне, как однажды в одиночку проделал путь из Икалуита в Кейп-Дорсет, девятнадцать с половиной часов на снегоходе, без сна, по старым тропам, часть из которых он знал только понаслышке. На стене была карта, но на нее мы смотрели только ради меня. Затем мы вышли и загрузили деревянный камутиик. Солнце взошло еще в три утра; голубое небо было таким ярким, а воздух таким холодным, что окружающий нас ландшафт будто потрескивал и искрился. Мы положили рюкзаки, сумку-холодильник, лопату, термосы с горячей водой и немного пресных лепешек под синий брезент и тщательно подоткнули края, словно заправляли постель, потом пропустили веревку через промежутки в полозьях саней, обмотали ею брезент и крепко завязали. Тауки надел поляризованные очки, резко выделявшиеся на его загорелом лице, прикрепил к саням дополнительную двадцатилитровую канистру бензина, закинул за спину два ружья. Затем мы запрыгнули в снегоход и выехали со двора к холмам и долинам, обрамлявшим Икалуит с востока, – в бесконечное пространство камней и снега, залитое ослепительным солнечным светом. Мы ехали на охоту. Когда люди утратили биологический механизм, который позволяет стольким животным безошибочно ориентироваться на местности? Заменил ли его гиппокамп? Как отметил в разговоре со мной нейробиолог Говард Айкенбаум, мы не располагаем палеонтологической летописью гиппокампа. Мы не знаем, какие функции он выполнял 100 тысяч лет назад. Ученые могут только строить догадки о направлениях его эволюции. Но тот факт, что этот отдел мозга очень стар – его возраст измеряется сотнями миллионов лет, – позволяет сделать важные выводы. Даже в мозгу птиц, чей общий с людьми предок жил 250 миллионов лет назад, а также у амфибий, двоякодышащих рыб и рептилий имеется структура под названием медиальный паллиум. Эта структура, аналогичная гиппокампу позвоночных, также участвует в решении пространственных задач, и это повышает вероятность того, что в процессе диверсификации и расхождения признаков определенные свойства организмов, связанные с распознаванием пространства, сохранялись неизменными, а другие адаптировались к природе конкретных экосистем или к силам отбора. Однако глубокое эволюционное сходство между людьми и другими позвоночными, а также связь гиппокампа с такими когнитивными способностями, как память и навигация, не снимают главный вопрос: почему наш гиппокамп так увеличился – и почему так возросла его роль в нашей жизни? Психолог Дэниел Касасанто сформулировал этот вопрос так: «Как за одно мгновение в масштабе эволюции собиратели превратились в физиков?»[95] Возможно, именно охота, которой собрались заняться мы с Тауки, способствовала появлению наших уникальных стратегий навигации и в конечном итоге породила практику, которая считается чисто человеческой: рассказывание историй. Что общего у Шерлока Холмса и Зигмунда Фрейда? На первый взгляд почти ничего. Один из них – сыщик из детективных рассказов, другой – врач, основоположник психоанализа. Однако, по мнению итальянского историка Карло Гинзбурга, и Холмс, и Фрейд очень похожи в том, что их работа требует умения обращаться с особым типом информации – с тем, что мы называем гипотетическим, или косвенным, знанием. Гинзбург характеризовал такое знание как способность «восходить от незначительных данных опыта к сложной реальности, недоступной прямому эмпирическому наблюдению». Эти данные зачастую состоят из следов прошлого: отпечатков ног, произведений искусства, фрагментов текста. В работе Фрейда этими следами были симптомы, которые он наблюдал у пациентов; в случае Холмса следы – это улики, собранные с мест преступлений. В конце XIX в., утверждает Гинзбург, косвенное знание превратилось в эпистемологическую парадигму, которая оказала влияние на самые разные дисциплины, от истории искусств до медицины и археологии, – и на такие фигуры, как Артур Конан Дойл и Зигмунд Фрейд. Но Гинзбург, несмотря на это, был убежден, что корни этой парадигмы уходили в далекое прошлое; он утверждал, что ее основа – охотничьи навыки человека. В своей книге «Мифы – эмблемы – приметы», опубликованной в 1989 г., Гинзбург пишет: На протяжении тысячелетий человек был охотником. На опыте бесчисленных выслеживаний и погонь он научился восстанавливать очертания и движение невидимых жертв по отпечаткам в грязи, сломанным веткам, шарикам помета, клочкам шерсти, выпавшим перьям, остаточным запахам. Он научился чуять, регистрировать, интерпретировать и классифицировать мельчайшие следы, такие как ниточка слюны. Он научился выполнять сложные мысленные операции с молниеносной быстротой, замерев в густых зарослях или очутившись на открытой поляне, где опасность грозит со всех сторон[96]. Для Гинзбурга действия охотника, сыщика, историка и врача лежат в парадигме чтения знаков. В частности, охотник-следопыт способен создать последовательный рассказ, и Гинзбург утверждает, что идея рассказа могла появиться именно в сообществе охотников. «Охотник в этом случае оказался бы первым, кто “рассказал историю”, потому что он был единственным, кто мог прочитать в немых (а то и почти незаметных) следах, оставленных жертвой, связную последовательность событий»[97]. Некоторые лингвисты считают, что первый человеческий праязык, из которого впоследствии развился язык символов, мог стать результатом попыток охотников и собирателей воссоздать для кого-то другого ситуацию или сцену – например, местонахождение животного или источника воды. Лингвист Дерек Бикертон в своей книге «Больше, чем нужно природе» (More Than Nature Needs) пишет, что язык мог появиться как средство замещения, способность описывать вещи, которые отсутствуют физически, а также координировать план действий. Бикертон называет этот конкретный сценарий конфронтационным падальщичеством: нужно было созвать немалую группу, чтобы всем вместе отправиться к месту, где лежит туша животного, отогнать конкурентов-зверей и добыть мясо. Можно предположить, что важнее всего для конфронтационного падальщичества были описание пространства и термины, обозначавшие направления, и эти первые, изначальные разговоры могли содержать много сведений, связанных с ориентированием и созданием маршрута, и требовали все время расширять навигационный словарь. Согласно этой теории, первый человеческий язык – это всего лишь разновидность танца пчел. «Идея, согласно которой мир может состоять из объектов, поддающихся описанию, была в буквальном смысле непостижима для разума животного, – говорит Бикертон. – Призыв к конфронтационному падальщичеству заставил наших предков принять ее. Когда доисторический человек, нашедший тушу животного, прибегал к сородичам, размахивая руками и издавая странные звуки, его поведение могло быть только информационным: “Там, за холмом, мертвый мамонт. Пошли, поможете его забрать!”»[98]. От собирания падали люди перешли к преследованию животных, а в конечном счете и к устройству ловушек, что требовало абстрактного и сложного мышления. Англичанин Альфред Гелл, специалист в области социальной антропологии, полагал, что если во время преследования человек и зверь были на равных, то ловушка создавала иерархию, возвышая охотника над жертвой. Ловушки предназначены для того, чтобы получить преимущества, пользуясь поведением животного; они создают «смертоносную пародию на умвельт животного», писал Гелл[99]. Ловушка – это модель ее создателя и модель ее жертвы, воплощающая «сценарий, который представляет собой драматический узел, связывающий этих двух протагонистов, уравнивающий их в пространстве и времени»[100]. На когнитивном уровне ловушки требуют более высокого уровня косвенного знания: понимания маршрутов, привычек и жизни животных, позволяющего предсказывать их будущие действия. Кроме того, ловушка – это мощный символ: «Мы читаем в ней разум автора и судьбу жертвы»[101]. По всей видимости, в прошлом некоторые навыки навигации были нужны для выживания всем людям; сегодня это утраченное искусство, используемое меньшинством. Но не обязательно ставить ловушки на волков или охотиться на них, чтобы понять, насколько глубоки и вездесущи навыки «слежения» в нашей повседневной жизни. Наше существование зависит от многих тысяч актов умозаключения и дедукции, которые позволяют нам делать выводы о причинах и следствиях. Мы постоянно рассказываем себе истории и сверяем их с реальностью. Похоже, «уликовая парадигма», описанная Гинзбургом, действительно является основой многих аспектов человеческого мышления. Ким Шоу-Уильямс, философ-эволюционист, в одной нашей беседе сказал: навигация могла быть первоначальной целью так называемого «чтения троп» – охоты, выслеживания и установки ловушек. Шоу-Уильямс вырос в лесной глуши на северо-западе Канады, и жизнь его была чрезвычайно разносторонней: он получил диплом по экологии, охотился на поссумов в Новой Зеландии, работал на киностудиях, а затем поступил в аспирантуру в Университет королевы Виктории в Веллингтоне. Именно в университете он по-новому оценил опыт детства – того времени, когда он ставил ловушки на животных. Шоу-Уильямс вспоминал прозрение, которое снизошло на него однажды утром, когда он в ожидании школьного автобуса проверял капканы возле дома. «Накануне ночью выпал снег, а зимой на реках ветер создает прочный снежный наст, и животные используют его как шоссе, – рассказывал он мне. – Я брел вдоль реки и видел следы койотов, лис и других животных. И до меня вдруг дошло, что мы читали эти следы еще до того, как стать людьми». Вслед за этой мыслью пришло ощущение, что в его сознании установился канал связи с далекими предками. «Это был настоящий кайф», – вспоминал он. Из своего дома в Новой Зеландии Шоу-Уильямс рассказал мне о своих теперешних взглядах: он считает, что 3–3,5 миллиона лет назад способность прочесть следы животных была фактором отбора, ускорив когнитивную эволюцию гоминин, которые считаются самыми ранними предками человека, что в конечном итоге привело к изменению в их генетике, морфологии, когнитивных способностях и поведении. Затем, приблизительно 2,3 миллиона лет назад, в раннем плиоцене, началась энцефализация, относительное увеличение мозга наших предков. По мнению Шоу-Уильямса, это было обусловлено необходимостью запоминать истории: тем, кто плохо их запоминал, было сложнее добыть себе еду. «На первом этапе энцефализация была связана со сведениями об экосистеме и обществе. Запоминание маршрутов и приемов, способность найти путь из одного места в другое», – объясняет он. Следы – животных и людей – помогали навигации, поскольку указывали на пути, по которым можно попасть из одного места в другое, найти потерявшегося сородича или вернуться к своей группе. Эта практика привела к значительным и сложным сдвигам в когнитивной области. «Для того чтобы идти по следу, необходимо иметь мысленное представление о том, кто еще перемещается в окружающей среде, – говорит Шоу-Уильямс. – Нам требовалось эффективнее искать пищу, и навигация значила все больше. А вместе с ней все большую роль играли ориентирование, взгляд с эгоцентрической или аллоцентрической точки зрения, триангуляция и отслеживание своего пути». Свои идеи о связи эволюции и отслеживания Шоу-Уильямс называет теорией социальных треков. Она предполагает, что гоминиды – это животные, научившиеся «читать» следы других гоминидов и животных и по ним делать вывод о событиях, которые случились в прошлом. Это позволило предсказать будущее поведение, опираясь на эти истории, и использовать их для того, чтобы найти друг друга, избежать встречи с хищниками и успешно охотиться на добычу. Способность читать следы в конечном итоге привела к появлению у наших предков искусственных знаков и символов для обозначения маршрутов, затем языка жестов и устной речи, а в конечном итоге и письменности. (Что такое книга – разве не след слов на бумаге, оставленный блуждающей мыслью?) Теория социальных треков постулирует, что человек – единственный вид, предпринявший визуальный анализ закономерностей следов, оставленных другими людьми и передвигающимися животными, и что это умение создало уникальную когнитивную нишу: нарративный интеллект. Тот, кто читает следы, представляет себя в «сознании и теле» автора трека, а затем создает нарратив. Для этого ему требуется эгоцентрическая самореферентность и аллоцентрическое восприятие чужой точки зрения. «Я должен мысленно нарисовать картину, как в будущем животное приближается к ловушке; в сущности, я представляю себя в сознании и теле животного, на которое я охочусь, – отмечает Шоу-Уильямс. – При устройстве ловушек или капканов все делается с учетом восприятия и возможного психологического состояния животного, которым я себя представляю, когда ставлю ловушку»[102]. Именно в этих стратегиях лежат корни характеристик, которые отличают наш вид от других: самопроецирование, ролевая игра, умелое использование орудий, планирование будущего и символьная коммуникация. Эта последовательность когнитивного развития также описывает появление так называемого аутоноэтического сознания, способности осознавать себя как существующего во времени. Термин «аутоноэтический» образован от греческого слова со значением «восприимчивый, воспринимающий». Иногда этот термин используют при изучении шизофрении; пациенты, полагающие, что их мысли имеют внешний источник, страдают аутоноэтической агнозией. В 1970-х гг. Эндель Тульвинг, влиятельный специалист в экспериментальной психологии, привлек внимание к аутоноэтическому сознанию, когда провел разграничение между эпизодической памятью, то есть памятью о событиях прошлого, и семантической памятью, или сознательным доступом к абстрактным фактам, не имеющим контекста. Для Тульвинга эпизодическая память была связующим средством, которое позволяет человеку поддерживать целостное представление о себе посредством сочетания субъективности, аутоноэтического сознания и опыта. Система эпизодической памяти позволяет нам определить себя во времени, перенестись назад в прошлое или вперед в будущее (так называемая проскопия, или предвидение). Тульвинг считает, что именно эти способности отличают человека от животного. «Пусть здравый смысл и позволяет многим животным помнить прошлый опыт, – писал он, – не существует свидетельств того, что какой-либо иной вид обладает эпизодической памятью, подобной памяти человека, определенной в терминах субъективного времени, личности и аутоноэтического сознания»[103]. Животные способны запомнить, где и когда происходили те или иные события – например, это демонстрируют опыты с сойками, о которых мы говорили в предыдущей главе, – но это, скорее всего, простые способности, напоминающие эпизодическую память. Они отличаются от глубокого аутоноэтического сознания, которое характерно для когнитивных способностей человека. Некоторые исследователи рассматривают результаты недавних экспериментов с крысами как аргумент против этой теории. Новозеландский психолог Майкл Корбаллис полагает, что активность гиппокампа у спящих крыс, когда они словно воспроизводят и представляют будущие действия, может доказывать, что и другие животные способны путешествовать во времени – разница лишь в степени сложности, и именно она делает человека уникальным. Но Тульвинг с этим не согласен: Если кого-то беспокоит политкорректность подобного утверждения, позвольте мне напомнить этому человеку, что многие поведенческие и когнитивные способности многих видов животных тоже уникальны: эхолокация у летучих мышей, электрическая чувствительность у рыб и генетически запрограммированные навигационные способности перелетных птиц – вот лишь несколько примеров, которые первыми приходят на ум, хотя можно привести и множество других. В сущности, именно такого рода способности – недостижимые для здравого смысла, но в высшей степени реальные – позволяют скептически относиться к существованию эпизодической памяти у птиц и животных. Эволюция – чрезвычайно искусный изобретатель, и она способна сделать так, что ее творения будут совершать множество удивительных действий, – но это вовсе не значит, что она непременно наделит их сложными способностями к сознательному пониманию[104]. Гипотеза чтения троп гласит: как только стратегия ориентации по следам стала широко применяться для построения маршрутов, поиска пищи и воды, запоминания путей и охоты, она привела к тому, что люди создали более точные ментальные маршруты и карты местности; основой для этого послужила нарративная память от предыдущих впечатлений, а также опыт других людей. Возможности нашей памяти расширялись, и мы все накапливали все больше сведений о естественной истории – о смене сезонов, о закономерности миграции животных, об их репродуктивных циклах, об ареалах их обитания. Изучение всего этого требовало энергии и сил, что потенциально продлевало детство и юность, а также соответствующие им периоды развития нервной системы. И благодаря этим процессам возникло существо, у которого появилась возможность выстраивать свои впечатления во времени и в пространстве, путешествовать все дальше и дальше, строить все более сложные ментальные карты и последовательности, а в конечном счете – когда обладатели навыков освоили символическое общение, а затем и речь – с помощью историй передавать эти географические и биографические сведения другим. Отправившись на охоту вместе с Тауки, я вскоре столкнулась с проблемой, известной всем, кто не привык путешествовать в Арктике: мои глаза как будто утратили способность воспринимать масштаб, а значит, и расстояние. Я жила на востоке Соединенных Штатов и привыкла, что зрительное поле заполнено высокими объектами – деревьями, зданиями, фонарными столбами, – которые мой мозг бессознательно интерпретировал как ориентиры для оценки расстояния, отделяющего меня от того или иного места в окружающем мире. В Арктике самые высокие деревья – это тридцатисантиметровые ивы, больше похожие на бонсай, чем на дубы и сосны, к которым я привыкла. Холмы и горы тоже могут служить ориентирами, но в тундре самыми крупными объектами были камни. Иногда мне казалось, что до камня несколько сотен метров, но потом оказывалось, что он находится буквально в нескольких шагах. Однообразие ландшафта сбивало с толку мой мозг. У Тауки таких проблем не было. «Возможно, вам все кажется одинаковым, но у нас в голове хранится много деталей, – сказал он. – Когда мы запоминаем ландшафт, то пытаемся обращать внимание на мелочи. Проезжая мимо чего-то, мы оглядываемся, потому что с этого угла оно выглядит по-другому. Мы пытаемся вложить себе в голову каждую подробность». Даже на скорости 80 километров в час Тауки успевал методично осматривать окрестности – не мелькнет ли где белое оперение куропатки, – и одновременно следил за появляющимися впереди камнями и расщелинами, грозившими перевернуть снегоход. Я пыталась запоминать маршрут, но вскоре совсем растерялась. Еще больше меня отвлекло понижение температуры воздуха по мере того, как мы поднимались по склону; лицо стало замерзать, и я подтянула воротник куртки к самому носу. Стоило снять перчатки больше чем на минуту, как пальцы начинали болеть. Спустя какое-то время Тауки затормозил, потом остановил снегоход и указал на землю. «Вот так я узнаю направление», – сказал он. Присмотревшись, я увидела несколько камней. «Видите снег за камнями? – продолжил Тауки. – Он показывает, откуда дует преобладающий ветер». И действительно, с подветренной стороны камня виднелся снежный гребень. Широкий у основания и сужающийся кверху, он был сформирован ветром, который ударялся о камень и огибал препятствие. Это была заструга, но не укалураит – снежный занос в форме языка, который появляется на морском льду, – а кимугиук, заостренный гребень, появляющийся позади выступов на земле. В этом районе преобладал северо-западный ветер, о чем свидетельствовал каждый гребень. Мы ехали на снегоходе все дальше, и теперь я везде замечала кимугиук. Даже у камешка, который уместился бы у меня на ладони, виднелся маленький снежный гребень, указывающий на юго-восток. Когда мы проезжали мимо холма, оставшегося справа, я поняла, что позади него намело гигантский кимугиук. Похоже, у горы был бы кимугиук размером с упавший небоскреб. Я посмотрела на положение солнца; в это время года солнце всходило на юге, а поздней ночью заходило на севере. До меня вдруг дошло, что, ориентируясь на кимугиук и солнце, я могу сказать, где находится Икалуит и в каком направлении мы едем – независимо от того, сколько поворотов совершал наш снегоход. В таких почти идеальных условиях заблудиться было практически невозможно. Впервые я почувствовала, что «прочла» местность. Наконец мы поднялись на крутой склон и остановились на вершине. Мы стояли на краю неглубокой чаши, а внизу расстилалась плоская равнина, покрытая снегом. Это было замерзшее озеро Крейзи-Лейк. Мы двигались вдоль кромки, пока не увидели вдали груду камней – инуксук. Тауки направил снегоход к камням, и мы спрыгнули на землю, чтобы осмотреть сооружение. Чуть меньше метра высотой, оно состояло из шести камней размером с дыню, над которыми располагалась прямоугольная плита длиной чуть больше полуметра. Нижняя поверхность плиты опиралась на камни поменьше, а верхняя была плоской и слегка скошенной. На самой вершине, плотно прилегая к поверхности, так, что сдвинуть его было очень трудно, лежал еще один камень с розоватым оттенком. Тауки протянул руки и стал ощупывать плоскую плиту, пытаясь что-то понять по ее форме. Он заметил, что это старый инуксук – на нем были пятна лишайника, которые в арктическом климате нарастают за много лет. «По среднему камню можно понять, куда он указывает». Действительно, я видела, что к одному концу камень слегка сужается, указывая на юго-запад, приблизительно в направлении Икалуита. Возможно, инуксук появился раньше поселка и просто указывал в сторону берега; точно мы не знали. Норман Холенди, исследователь Арктики, несколько десятков лет изучавший инуксуит, описывал их как мнемонические знаки для путешественников. Только на юге Баффиновой Земли он документально зафиксировал восемнадцать разновидностей каменных сооружений, каждую со своим названием и назначением. Алукаррик обозначает место, где убивают оленей, а аулаккут служит для их отпугивания. Некоторые указывают на глубину снега, местоположение кладовой с продуктами, опасный лед, нерестилище или месторождение пирита или мыльного камня. Некоторые охотники складывают целые ограды из инуксуит, чтобы направлять стада северных оленей туда, где уже ждут люди с дротиками. В других инуксуит есть подвешенные кости: на ветру звук от них расходится далеко, и его слышат путники. Одно из важных предназначений инуксуит – помощь в навигации. Камни сложены таким образом, чтобы указывать кратчайший путь к дому; направление к материку от острова; к объекту, который скрыт за горизонтом; или к местам обитания сезонных животных. Конструкция их может быть самой разной. Тураарут указывает на какой-либо объект, а в ниунгвалирулук есть окно, через которое можно смотреть в сторону далекой цели. Еще одна разновидность инуксуит называется налунаиккутак, что можно перевести как «вселяющий уверенность»[105]. Холенди писал, что для иннуита «способность к визуализации – умение мысленно нарисовать каждую деталь ландшафта и объекты на нем – очень важна для выживания… Этот навык требует способности запоминать взаимное расположение мест, и в условиях однообразного ландшафта для этого очень полезны инуксуит. Опытные охотники помнят форму всех инуксуит, известных старейшинам, а также их местоположение и причины, по которым их там поставили. Без этих трех важных аспектов сообщение, передаваемое инуксуит, лишено полноты и завершенности»[106]. Для груд камней инуксуит могут оказаться на удивление долговечны. На севере Баффиновой Земли, в районе Понд-Инлет, археолог из Карлтонского университета Сильвия Леблан изучала цепочку инуксуит – около сотни каменных объектов, отмечавших дорогу от озера к устью залива. Ими, по всей вероятности, пользовались народы всех арктических культур, от предорсетской до культуры Туле и иннуитов. Это десятикилометровое сооружение считается самой протяженной навигационной системой такого рода, и ей не меньше четырех с половиной тысяч лет. У нас нет Розеттского камня, чтобы расшифровать инуксуит. Каждое сооружение уникально: его сложил человек, который искал подходящие камни, оценивал их форму и вес, а затем соединял, создавая сообщение. Для дешифровки этих сообщений мы должны проникнуть в мысли создателей инуксуит. Куда они шли? Чего хотели? Что пытались сказать с помощью камней? Тауки говорил, что сам он всецело верит в мудрость людей, которые их создали, даже если у него не сразу получается разгадать их намерение. Много раз он прокладывал более удобный маршрут, изучая расположение камней. Другие путешественники рассказывали мне, что вид инуксук успокаивает и вселяет уверенность, даже если инуксук не используется как указатель направления или помощник в охоте. Сооружение из камней сообщает, что здесь уже были люди, хотя бы и сотни лет назад. Один житель Икалуита рассказывал, как они шестнадцать дней ехали на собачьей упряжке из Икалуита в Пангниртунг по маршруту, на котором было почти четыре сотни инуксуит. Другие описывали, как во время снежной бури инуксуит сверхъестественным образом появлялись именно в тот момент, когда люди начинали опасаться, что заблудились. Пока мы ехали на снегоходе, я время от времени указывала на груду камней и спрашивала Тауки: «Инуксук?» – «Нет, думаю, это просто камни», – вежливо отвечал он. Определить разницу между творением человеческого разума и работой сил природы – ветра, снега, физики, случайности и времени, которые создавали свои причудливые формы, например большой камень, балансировавший на маленьком, – оказалось труднее, чем я думала. Отличить простой инуксук от творения природы помогали попытки увидеть в ландшафте признаки человеческой изобретательности – едва заметные, рациональные, необычные. Тауки не видел куропаток, но был полон решимости подстрелить пару-тройку, так что мы двигались все дальше на восток, от берега вглубь континента, вдоль долин, которые тянулись с севера на юг к заливу, и пристально всматривались в склоны холмов – не мелькнут ли там белые крылья. Дважды я вскрикивала: «Куропатка!» – но через секунду понимала, что видела огромные крылья полярной совы, которая тоже охотилась, планируя у самой земли. «Теперь понятно, почему мы не видим птиц», – разочарованно сказал Тауки. Меня охватило волнение. Я заметила пролетевшую перед нами пуночку и вспомнила рассказ Гарольда Гатти – о том, как полярный исследователь восхищался своими спутниками, которые во время путешествия по Гренландии нашли в густом тумане дорогу домой, узнав песню самца пуночки. Ближе к вечеру мы остановились в долине, чтобы перекусить. Снег здесь уже начал таять, и по тундре бежали ручейки свежей воды. Мы устроились на мягкой подстилке из кустиков водяники, сорвали несколько пурпурных ягодок, пропитанных влагой. Неподалеку находился старый круг от шатра: камни, оставленные предыдущими поколениями иннуитов. Мы разговорились о Тауки. Он был в главной группе охотников Икалуита, для которых охота не просто развлечение в выходные дни, а средство к существованию, образ жизни и ежедневное соприкосновение с традициями иннуитов. Но сегодня трудно зарабатывать на жизнь охотой. Добытые животные традиционно рассматривались как дар, который получает охотник в зависимости от своего умения и упорства. Мясо является собственностью общины, а не отдельного человека, и зачастую охотники содержат стариков и родственников, бесплатно раздавая свежее тюленье мясо и рыбу. Делясь мясом, а не продавая его, охотники вынуждены жить на пособие или устраиваться на работу, сокращая время охоты; в результате нехватка традиционных продуктов в Нунавуте называлась одной из причин постоянной продовольственной нестабильности региона. «В наши дни охотники привозят добычу и просто раздают ее. Это замечательно, только вот не создает устойчивой экономической цепочки, – говорит Уилл Хиндман, консультант департамента экономического развития и транспорта Нунавута. – В прошлом тоже раздавали добычу, но часть ее шла на корм собакам, а материалы использовались для новой охоты. А теперь… возвращаешься, и у тебя почти полтора центнера рыбы, но ты не можешь починить свой снегоход… У всех самых лучших охотников самое плохое снаряжение. Это тяжело, потому что охотой невозможно заработать на жизнь»[107]. По некоторым признакам, продаже мяса за наличные противятся все меньше. Кстати, в Facebook есть группа Iqaluit Swap/Share с 20 тысячами подписчиков, в которой часто предлагают мясо на продажу – наряду с детской одеждой ручной работы и подержанным оборудованием. Мы с Тауки выкурили по сигарете и убрали термосы. Еще несколько часов мы ехали в сторону берега, а затем решили прекратить охоту, когда поднялись на высокий холм, исчерченный следами снегоходов. Тауки направил снегоход вверх по крутому склону и вдруг резко повернул, огибая вершину. На мгновение лыжи машины оторвались от земли, и от ускорения перехватило дыхание. Снегоход приземлился с глухим стуком, и мы помчались вниз, громко смеясь; отдышавшись, мы повторили маневр. В конце долины, на границе земли и моря, мы попытались найти путь вниз через крутые утесы на лед, но были вынуждены отступить в тундру. Вдалеке я заметила песца, бродившего в тени камней; животное время от времени останавливалось и смотрело на нас. Когда снегоход затормозил у дома, мы почувствовали, что голодны. Тауки положил кусок картона на пол кухни и принялся нарезать кубики сырого оленьего жира и полоски красного мяса – эти запасы остались от предыдущей охоты. Жир был похож на масло с легким ароматом мускуса. С обветренным лицом и измученная холодом, я вышла на улицу, в долгие сумерки, которые весной в Арктике называются ночью, и отправилась домой спать. На следующий день я прошла почти километр до центра Икалуита, чтобы посетить «Траст наследия иннуитов», организацию, основанную в 1994 г. – после образования автономной территории Нунавут – и призванную защищать идентичность иннуитов, храня места археологических раскопок и проводя этнологические исследования. Одна из обязанностей организации – записывать традиционные названия мест на инуктитуте, чтобы затем подать официальную заявку на включение их в будущие карты, выпускаемые правительством Канады. Меня встретила Линн Пеплински, менеджер проекта географических названий. Эта высокая энергичная женщина превосходно управлялась с собачьей упряжкой: по работе ей приходилось ездить в самые глухие поселки, где она сотни часов проводила над картами вместе со старейшинами и охотниками. К настоящему времени «Траст» зарегистрировал 10 тысяч традиционных географических названий, и работа еще не закончена. Географические названия – неотъемлемая часть навигации иннуитов: их знание помогает путешественникам понять, где они находятся, и вспомнить последовательность маршрутов на суше и вдоль берега. Придумывая названия, иннуиты проявляют особое внимание к деталям: заливы, холмы, реки, ручьи, долины, утесы, места стоянок, озера… А как объяснила мне Пеплински, европейцы, тот же Фробишер, напротив, в первую очередь именовали большие массивы суши ради того, чтобы нанести их на карту и покорить, и часто называли места в честь отдельных людей. «Исследователи хотели составить карту, и им требовалось назвать массивы, заграждавшие водные пути, – говорила она. – Для иннуита, который хочет жить на этой земле, такой подход не имеет смысла». Некоторые названия очень необычны. Например, один остров может называться «похожим на сердце зверя»[108], а другой – «верх капюшона парки»[109]. Образные описания помогают людям узнавать места, в которых они ни разу не были. «Если вы иннуит и знаете язык, – говорит Пеплински, – то велика вероятность, что вы по названию места сможете представить, как оно выглядит». В трехтомном отчете, подготовленном в 1970-х гг. и содержащем свидетельства, подтверждающие право иннуитов на землю, местная жительница рассказывала, как работают географические названия. «Иногда мы называем места по их размеру или форме. Названия мест, стоянок или озер очень важны для нас, потому что мы так путешествуем – по названиям, – объясняла Доминик Тунгилик. – Мы можем отправиться куда угодно, даже в незнакомые места, просто потому, что у них есть имена… Большинство названий, с которыми вы встречаетесь во время путешествий, очень старые. Наши предки дали им имена, потому что были в тех местах»[110]. Пеплински и ее группа записывают только те имена, которые все еще «живы», то есть услышаны от старейшин, знающих их по устным рассказам. Но будущие поколения иннуитов вполне могут унаследовать эти названия из официальных карт или Google. В настоящее время Баффинова Земля на Google Maps не слишком отличается от территории, которую колонизировали европейцы: по большей части она пустая. Конечно, береговая линия изображена очень подробно – благодаря высочайшей четкости, которую дают снимки со спутников, – но сама земля кажется пустыней с крошечными обитаемыми островками в таких городах, как Икалуит. Проект по записи географических названий должен это изменить. После того как законодательная власть территории Нунавут утвердит названия, компания Google будет обязана включить их в свои карты, и Баффинова Земля и остальная Канадская Арктика предстанут такими, какие они есть: землей, по которой тысячи лет путешествуют люди. В XXI в. придание официального статуса этим названиям имеет как символический смысл, так и практическое назначение: это не только признание основополагающей законности иннуитских знаний и традиций, но и гарантия того, что даже молодежь, «экипированная» смартфонами и гаджетами, сможет узнать названия, которые их предки использовали для навигации. В идеале эти молодые люди могут узнавать их так же, как Ауа и Тауки: на местности, из опыта. Ауа рассказывал мне, что обучение по картам и в классе может быть лишь дополнением к практике ориентирования. Он считал, что традиции не умрут, если люди пойдут навстречу природе и будут оставаться один на один со здешней землей и с памятью о ее географии. Ауа полагает, что перемены в методах обучения (в большей степени, чем снегоходы и GPS) уничтожили навыки ориентирования у молодого поколения. «Те, кого учат неправильно, обычно теряются, – говорил Ауа. – Хотите научиться ориентироваться и строить маршрут – выходите из дома». Во время пребывания в Икалуите я часто задумывалась о стойкости традиций иннуитов и о судьбе этого народа. У иннуитов, как и у многих других общин коренных жителей Америки, отмечается более высокий уровень алкоголизма, диабета, депрессий и домашнего насилия, чем у других групп населения. Соглашение о разделе земли законодательно закрепляет за иннуитами право на самоопределение, но последствия колониализма, насильственного переселения и школ-интернатов, которые оторвали поколение детей от их культуры, все еще чувствуются. Многие люди говорили мне, что традиционное искусство навигации, которым в совершенстве владеют охотники, вскоре будет утрачено – а может, оно и так уже мертво, пав жертвой оседлого образа жизни и современных технологий. Когда я приехала в город, все обсуждали недавнюю поисково-спасательную операцию: трех заблудившихся охотников нашли в ста пятидесяти километрах к югу от Икалуита. Неразрешимая загадка: первоначальный маршрут пролегал в Пангниртунг, то есть на север. Охотники объясняли, что сбились с пути из-за плохой погоды и укрылись в заброшенной хижине. Затем они два дня двигались в неверном направлении, руководствуясь указаниями GPS на своем смартфоне, прежде чем сообразили, что навигатор работает неправильно, – эта ужасающая ошибка могла стоить им жизни. Спасательная операция обошлась в 340 тысяч канадских долларов. Тем не менее то, что я увидела в Нунавуте, заставило меня усомниться во многих мрачных прогнозах относительно выживания культуры иннуитов. Традиции меняются, преображаются, адаптируются, но ни в коем случае не забываются. Однажды вечером я отправилась в бар Storehouse, популярное в Икалуите место отдыха с плоскими телевизорами и бильярдными столами. Для среды там было на удивление много посетителей; мужчины и женщины всех возрастов в сполохах красных и синих прожекторов танцевали под электронную музыку, а очередь за напитками была такой длинной, что все покупали сразу по две порции. Я заказала пиво «Молсон» и виски и села за столик к Шону Нобл-Наудлуку и его другу Тони. Они дружили с самого детства, когда ходили в одну школу. Теперь они вместе охотились, и у обоих на лице был характерный признак долгого пребывания на арктическом солнце – темный загар и белое пятно вокруг глаз в форме солнцезащитных очков.