Через час Харни начал «искать хорошую тень» и остановился пообедать у эвкалипта-призрака: местные называют его «кулаба». Перекусив бутербродами с вареной говядиной, сыром и авокадо, мы продолжили путь и еще час петляли по грунтовым дорогам. Я уже давно перестала понимать, в какую сторону мы едем. Харни рассказывал о своей первой женитьбе, о том, как его учили закону, и о Сновидениях отца и матери. Заросли становились гуще, и дорогу заслонили кусты. Мы вспугнули животных – рыжих кенгуру, диких лошадей и австралийских белых журавлей, – которые собрались у небольшого источника. «Если бы я подошел ближе, – сказал Харни, указывая на журавлей, – то спел бы им песню». Но животные, удивленные видом автомобиля, разбежались. За источником он остановил машину, и мы стали пробираться через густые заросли деревьев, лиан и листвы. Наконец я увидела, что растения скрывают гигантский валун высотой не меньше двадцати метров. Когда мы обогнули камень, я увидела на нем древний наскальный рисунок, выполненный красной, белой, желтой и черной охрой. Рисунки тянулись вверх от самой земли, метров на шесть. Среди них было брюхо лягушки с раскрытой вагиной, контуры которой повторяли естественное углубление в камне, и несколько людей-молний, от головы которых отходили лучи света. Харни указал на отпечатки ног на скале над нашими головами. Их, сказал он, оставили предки, которые проходили здесь во Время сновидений. Присмотревшись, я увидела следы двух разных размеров и вздрогнула: рядом с отпечатками ног взрослого был явственно виден след детской ноги. Эти следы были не символическим изображением предков, а настоящими отпечатками ног людей, проходивших здесь много лет тому назад. В этом месте Сновидения были так же реальны, как «отпечатки Лаэтоли» на вулканическом пепле в Танзании. Мы сели на два камня под валуном. Под ногами у нас были разбросаны осколки, образовавшиеся при изготовлении каменных орудий и наконечников копий. Харни начал рассказывать легенду на языке вардаман, прерываясь через каждые несколько минут, чтобы перевести для меня на английский. Он рассказывал о временах, когда люди путешествовали по всей стране – женщины слева, а мужчины справа – и создавали «огромную песню творения, давали имена всем местам. Все всегда были счастливы, – сказал он. – О, это были хорошие времена». Затем шум услышала Старая Радуга, и люди решили: «Давайте убьем Старую Радугу». Последовало часовое повествование о потопах, битвах, сотворении погоды, земли и неба. Харни излагал сложные повороты сюжета и подробности, объясняя рождение самой земли. Я растерялась, стараясь не пропустить ни слова, словно унесенная историей, версия которой была мне абсолютно незнакома. Я знала, что это простая история, видимо, для маленьких детей и для тех, кто не прошел обряд посвящения, но для меня это не имело особого значения. На ночь мы остановились у прекрасной, похожей на пруд водной впадины, окруженной клубовидными эвкалиптами, разожгли костер и поужинали, запивая еду пивом. Я рассказала Харни о своем двухлетнем сыне в Соединенных Штатах, и он дал ему новое имя на языке вардаман, Вайари, что означает «мать уехала, ребенок остался», после чего раскатисто рассмеялся. Когда совсем стемнело и на небе появились звезды, он взял две палочки, чтобы стучать, поддерживая ритм, и начал песнь – сагу о животных, похожих на человека, которые бродили по этой земле. Глубокой ночью, когда мы уже спали, я почувствовала влагу на лице и открыла глаза. Посмотрев вверх, я увидела на небе тысячи мерцающих звезд. Рядом со мной, в спальнике, приподнялся Харни, тихо глядя в небо. «Ага», – пробормотал он, не меньше меня удивленный дождю с безоблачного неба. На следующее утро мы увидели следы капель дождя на земле – доказательство того, что они нам не приснились. После завтрака мы сидели под акацией, пили пахнущий дымом чай из котелка и разговаривали – о предках, о путешествиях, о том, как на языке вардаман говорят о направлениях, о том, как выжить, если заблудился в буше, о рыбной ловле, лекарствах и законе. «Нарисуете что-нибудь для меня?» – попросила я. Мне хотелось увидеть Тропы сновидений, которые проходят через Меннген. Харни взял у меня блокнот, ручку и нарисовал границы своей земли. Затем принялся чертить Тропы сновидений, одну за другой. «Это Сновидение кузнечика, – сказал он. – Это Сновидение водяного питона. А это Сновидение людей нырковой утки». Всего он назвал 42 Тропы сновидений – а потом на листке закончилось место. После этого я берегла блокнот как зеницу ока. Несколько дней я провела в буше в окрестностях Кэтрин, а затем вернулась в Дарвин и села на самолет до Сиднея, откуда начиналась дорога домой – свыше 16 тысяч километров. Блокнот служил драгоценным напоминанием о кратком знакомстве с иным миром, реальность которого начала предсказуемо тускнеть по мере того, как я возвращалась к привычной жизни. При взгляде на него я вспоминала картины Йукултийи Напангати, женщины из племени пинтупи. Она жила в Большой Песчаной пустыне и в 1984 г. в возрасте четырнадцати лет одной из последних «пришла» из буша. Произведения Напангати состоят из тысяч линий, мерцающих на поверхности холста. Такое впечатление, что ее картины бросают вызов двумерному пространству – по их поверхности словно пробегают волны. На одной из картин изображена скальная впадина в Йунале, к западу от Кивирркурры в пустыне Гибсона, то самое место, где побывали Джеффри Тьянгала, Япа Япа Тьянгала, Фред Майерс и Дэвид Льюис во время своего путешествия по пустыне. Для Напангати Йунала была местом, где группа женщин, ее предков из Сновидений, однажды разбила лагерь и копала землю в поисках марсдении – «бананов», растущих в бушленде. Когда я смотрю на картину, не фокусируя взгляд, тысячи линий словно превращаются в топографическую карту, на которой отображен каждый сантиметр пустыни. Рисунок – необычайно яркая визуализация истории этого места. В чем ключ к феноменальной памяти Харни, Напангати и многих других аборигенов? Я полагаю, все дело в их тесной связи с землей. Журналистка Арати Кумар-Рао пишет о том, как она путешествовала по пустыне Тар в индийском Раджастане вместе с кочевниками, которые передавали знания о местности с помощью слов, топонимов, песен и символов. Но они передвигались пешком, и поэтому расстояния на их картах отсчитывались в сантиметрах, а не в километрах. Аристотель сравнивал память с отпечатком на воске. По его мнению, сенсорные ощущения сначала воспринимаются сердцем, а затем направляются в мозг и там хранятся. Впоследствии латинский глагол recordari («вспоминать») состоял из двух корней, revocare («призывать») и cor («сердце»). В XII в. среднеанглийское слово herte означало, помимо прочего, «память». Когда вы что-то запоминали навсегда – вы знали это сердцем. Вы скажете «налево», я – «на север» Влияют ли язык, на котором мы говорим, и слова, призванные описать пространство, на наше восприятие реальности? Психолог Джеймс Гибсон описывает знание как расширение восприятия. Дети получают знания, когда смотрят, слушают, осязают, вдыхают запах, ощущают вкус, а затем другие люди помогают им все осмыслить с помощью инструментов, механизмов, игрушек, картинок и слов. Однако все эти вещи – особенно слова – бывают разными, в зависимости от культуры, в которой вы родились. Видят ли люди, воспитанные в разных культурах, один и тот же мир? Приблизительно в то же время, когда Гибсон изучал психологию в Принстоне, американский лингвист Бенджамин Ли Уорф из Йельского университета пытался понять, как человеческий разум может по-разному организовывать опыт и явления в зависимости от лингвистической системы, используемой людьми. Уорф изучал языки американских индейцев под руководством своего учителя, Эдуарда Сепира, и результатом их работы стала гипотеза Сепира – Уорфа – идея о том, что границы мышления и знания определяются языком. На эту теорию повлияли исследования Франца Боаса, американского антрополога немецкого происхождения, который в 1880-х гг. жил на Баффиновой Земле и обратил внимание на разнообразие в языке иннуитов слов, призванных описать снег. (Впоследствии Сепир стал учеником Боаса.) Сепир предположил, что язык влияет на то, как думают люди, а Уорф пошел еще дальше, утверждая, что язык отражает абсолютно разные концепции мира, в том числе базовые представления о времени. Сепир умер в 1939 г., а Уорф – двумя годами позже. В последующие десятилетия большинство лингвистов, по большей части под влиянием Ноама Хомского, приняли другую концепцию языка – универсальную грамматику. Сторонники универсализма были убеждены, что разные языки описывают одни и те же базовые представления, присущие нам от рождения, и что мы появляемся на свет с априорными знаниями о времени и пространстве, определенными нашей общей биологией, границами нашего физического тела и нашей когнитивной структурой. Прошло несколько десятилетий, прежде чем гипотеза Сепира – Уорфа пережила второе рождение – в том числе благодаря работе Джона Хевиленда, американского лингвиста и антрополога, который жил на северо-востоке Австралии, на полуострове Кейп-Йорк, в общине австралийских аборигенов численностью около восьмисот человек. Хевиленд приехал туда в начале 1970-х гг. после защиты диссертации и первым делом стал брать уроки языка местных жителей, гуугу йимитир, у старого Билли «Муундуу» Джека. В конечном счете Джек выделил Хевиленду комнату в своем доме и стал считать его приемным сыном. Изучая язык, Хевиленд понял, что в грамматике языка гуугу йимитир отсутствуют слова, которые часто употребляют европейцы: «впереди» и «позади». Подобные фразы основаны на эгоцентрической системе отсчета: в качестве точки отсчета в них используется положение говорящего, или субъекта. Такие предложения, как «Она слева от дерева» или «Дерево слева от скалы», используют относительную концепцию пространства, которая зависит от угла зрения, под которым говорящий смотрит на дерево или скалу. В языке гуугу йимитир нет слов «справа», «слева» или «сзади». Говорящие на этом языке используют только направления на страны света для описания пространства, которое для них состоит из четырех квадрантов, сдвинутых приблизительно на семнадцать градусов по часовой стрелке относительно направлений магнитного компаса. Именно эти четыре корневых термина пронизывают их речь и их мифы. Объясняя, как выключить походную плитку, они скажут: «Поверни рукоятку на запад». Прося кого-то подвинуться, они говорят: «Сдвинься чуть восточнее». В 1982 г. Стивен Левинсон, британский лингвист и антрополог из Кембриджского университета, отправился в Австралию для научной работы в Австралийском национальном университете. Он занимался психолингвистикой – взаимоотношениями между познанием и языком, – и в частности его интересовали границы влияния языка на человеческое мышление. Открытия Хевиленда произвели на него огромное впечатление. Уорф считал, что разум человека может уникальным образом упорядочивать явления в зависимости от используемой лингвистической системы – за исключением пространства. «Вероятно, представление о пространстве формируется в основном одинаково на основании опыта и независимо от языка», – писал Уорф[196]. Теперь Левинсон полагал, что община, говорящая на гуугу йимитир, может доказать обратное: люди, использующие разные языки для описания пространства, могут действительно по-разному воспринимать мир. В 1992 г. Левинсон вернулся в Квинсленд, чтобы продолжить исследования, и обнаружил, что в языке гуугу йимитир направления на страны света были до такой степени вплетены в восприятие окружающего мира, что аборигены даже читали книги и смотрели телевизор не так, как носители индоевропейских языков. Позже он писал: «Мы думаем о картинке как об ограниченном виртуальном пространстве и поэтому, увидев рисунок в детской книге, говорим, что слон стоит за деревом (ведь дерево его заслоняет), – и равно так же говорящие на языке гуугу йимитир воспринимают картинку как ориентированное виртуальное пространство: если я смотрю на книгу, ориентированную на север, то слон стоит к северу от дерева, а если я хочу, чтобы вы пролистали книгу дальше, то прошу вас двигаться на восток (потому что страницы перелистываются с востока на запад)»[197]. Левинсон вспоминал случай, когда он показал десяти мужчинам шестиминутный фильм, а затем попросил каждого рассказать о событиях в фильме кому-то другому. Оказалось, что если участник эксперимента сидел лицом к югу, когда смотрел фильм, то он описывал людей, идущих к нему, как двигавшихся на север. «По тому, как старики рассказывают историю, всегда можно узнать, как они сидели, когда смотрели телевизор», – сказал ему один из мужчин[198]. Носители языка гуугу йимитир использовали то, что Левинсон назвал абсолютной системой отсчета для восприятия пространства: точка отсчета у них фиксированная, а не меняется при движении в пространстве. В этой конструкции их собственное тело иногда не имело значения. Они могли тыкать пальцем себе в грудь, имея в виду не себя, а направление на объект, который находится позади них. Левинсон предположил, что такая лингвистическая система может иметь далеко идущие когнитивные последствия. Возможно, носители языка гуугу йимитир кодируют свою память с помощью ориентации по направлениям на страны света. Они должны делать это постоянно, потому что человек не может знать заранее, что ему потребуется вспомнить. Значит, решил он, у людей, говорящих на гуугу йимитир, память должна быть не такой, как у тех, кто для описания пространства использует эгоцентрические схемы. Одно из отличий состоит в том, что носители языка гуугу йимитир должны всегда знать направления на страны света. А это, как предположил Левинсон, означало, что они обладают способностью к очень точному навигационному счислению. «Носители языков, использующие направления на страны света (скажем, “север”) при обращении к координатам, привязанным к собственному телу (например, “слева” или “вперед”), должны не только хорошо знать, где находится тот же север, – рассуждал Левинсон, – но и хранить точные ментальные карты и постоянно обновлять на них свое положение и ориентацию»[199]. Для проверки этой идеи Левинсон обратился к экспериментам двадцатилетней давности – к тем самым, которые проводил Дэвид Льюис в Западной пустыне. Левинсон отправился в буш с десятью мужчинами из племени гуугу йимитир – пешком и на машине. С того места, где они останавливались, он просил спутников указывать направление на разные объекты – острова, фермы и горы, – расстояние до которых могло быть очень разным, от пары километров до нескольких сотен. Аборигены практически сразу же показывали, где находится тот или иной объект, и Левинсон определял направление по компасу, записывал свое местоположение и сравнивал с направлением по топографической карте. Всего Левинсон сделал 160 таких измерений, и результаты поражали. Среднее отклонение между навигационным счислением аборигенов и направлением по компасу составляло 13,5 градуса. «Для жителей Европы такая точность недостижима», – писал Левинсон в своей книге «Пространство в языке и познании» (Space in Language and Cognition)[200]. Может ли оказаться так, что люди, говорящие на языке, который требует постоянного навигационного счисления, ориентируются лучше индоевропейцев? Судя по тому, что видел Левинсон в Квинсленде, это было действительно так. Но для доказательства требовались исследования за пределами Австралии, в регионах, где говорят на похожих языках с «абсолютным» пространством. Левинсон собрал группу студентов с целью исследовать когнитивные способности, поведение и восприятие пространства для разных языковых групп в разных уголках планеты, и за несколько лет они провели несколько исследований, повторявших эксперименты с навигационным счислением. В горах Чьяпас в Мексике Левинсон и его жена, американский психолингвист Пенелопа Браун, провели полевые исследования среди цельталь, индейского народа группы майя, населяющих субальпийские сельские области в муниципалитете Тенехапа. В языке цельталь присутствуют как абсолютные, так и относительные термины. Но регион, где живут цельталь, относительно небольшой, и для путешествий по горам они используют тропы, о которых тщательно заботятся. При проверке точность навигационного счисления цельталь не достигла уровня гуугу йимитир. Похоже, те, кто полагался только на абсолютные языковые системы отсчета, гораздо лучше ориентировались на местности и находили дорогу. Одним из тех, кто решил повторить эксперименты Левинсона, был немецкий антрополог Томас Видлок. Он заинтересовался группой племен сан – охотниками и собирателями, которых раньше называли бушменами и которые живут на территории Ботсваны, Намибии и Замбии, – и в 1993 г. отправился на север Намибии, чтобы изучить навигационные способности племени хайлъом (на месте твердого знака в латинской передаче названия племени стоят две вертикальные черты – так передается один из щелкающих звуков, используемых в языках бушменов: в данном случае язык на короткое время прижимается к зубам и резко отводится). Группа хайлъом численностью около 15 тысяч человек живет в бассейне Калахари, и среди остальных племен сан их способности к навигации овеяны едва ли не легендарной славой. Видлок познакомился с литературой, в которой описывались их навыки. Один из охотников утверждал, что его проводник определял направление точнее, чем портативный прибор GPS. Видлок также знал, что во время пограничной войны между Анголой и Северной Намибией в середине XX в. армия Южной Африки создала целую идеологию вокруг этих навыков и использовала их для преследования противника в буше. Видлок писал, что бушменов изображали как сверхлюдей или скорее как ужасных диких существ, обладавших сверхспособностями. И более того, белые армейские чины, подобно антропологам XIX в., приписывали племенам сан животное начало. Со стороны бушмены казались не «обладателями природного дара – напротив, это природа еще не полностью освободила их от своей хватки»[201]. По своему опыту Видлок знал, что хайлъом могут решать навигационные задачи, которые ему казались неразрешимыми. Например, они с легкостью находили места, в которых никогда не были. Но какую роль в этих навыках играет язык хайлъом? Видлок взял прибор GPS, отправился в национальный парк Мангетти и приступил к исследованию, в котором участвовали шестеро мужчин, три женщины и двенадцатилетний мальчик. Они бродили по саванне: когда пятнадцать километров, когда – почти пятьдесят. Видлок просил их указать направление на двадцать разных мест на расстоянии от двух до двухсот километров. Видимость в буше не превышала двадцати метров, и никаких ориентиров не было видно. «Покажите мне, где находится Х», – просил Видлок, а затем отмечал направление, в котором они указывали, и сравнивал с показаниями прибора GPS. И он раз за разом убеждался, что, по данным статистики, хайлъом владеют навигационным счислением ничуть не хуже, чем группа испытуемых гуугу йимитир. Данные Видлока выявили кое-что еще. В отличие от Левинсона, он включил в свое исследование женщин. В культуре хайлъом искусными охотниками и следопытами чаще всего становятся именно мужчины, однако Видлок обнаружил, что женщины счисляли путь даже лучше их. Вполне возможно, предположил он, что эти различия нивелируются при большем объеме выборки. Однако есть и другое объяснение. Западные исследователи долгое время считали пол важным фактором в пространственной ориентации и памяти, и исследования показали, что в среднем мужчины лучше женщин справляются с задачами на нахождение пути и пространственное воображение. И действительно, психолог Кэрол Лоутон из Университета Индианы указывала, что эксперименты с пространственным воображением часто использовали как свидетельство гендерных различий в восприятии – в основном потому, что другие различия минимальны. Они приводили пример исследований, в которых мальчики успешнее девочек решали задачи на мысленное вращение объектов – испытуемому требовалось определить, как будет выглядеть объект, если его повернуть, – и другие задачи на ориентацию в пространстве. Девочки превосходили мальчиков только в способности запоминать местоположение объектов. Для объяснения этих гендерных различий выдвигались разные гипотезы, от гормональных различий и их влияния на гиппокамп до строения больших полушарий нашего мозга и эволюционных причин. Возможно, в древности мужчинам требовалось уходить далеко от дома, чтобы охотиться, искать себе пару или сражаться, тогда как занятия женщин были ограничены сбором еды и защитой потомства. Но, как отметила Лоутон, у нас нет явных свидетельств того, что в доисторические времена обязанности распределялись именно так. Интересно, что разница в навигационных способностях исчезает при тестировании мальчиков и девочек из низших социально-экономических слоев общества. Более того, когда женщинам рассказывают о пространственной визуализации и дают потренироваться, разница в способностях тоже не выявляется. В одном из экспериментов Ариан Берк из Монреальского университета проверяла теорию о разнице в способности охотников и собирателей к ориентированию в пространстве и обнаружила, что мужчины и женщины с одинаковым опытом в равной степени хорошо справляются с навигационными задачами – после учета физических различий. Результаты исследования языков с абсолютной системой отсчета, похоже, указывают, что гендерные различия определяются скорее культурой, чем полом. Возможно, если женщины говорят на языках с абсолютными пространственными координатами и вынуждены непрерывно ориентироваться, чтобы говорить, они справляются с навигационными задачами не хуже мужчин. Эта гипотеза получила поддержку после того, как в дополнение к экспериментам с племенами гуугу йимитир, цельталь и хайлъом были проведены исследования в Голландии и Японии, призванные оценить способности местных жителей к навигационному счислению. Только в группе голландцев, язык которых опирается исключительно на относительные эгоцентрические термины и которые с трудом понимали абсолютную систему координат, проявилась разница между мужчинами и женщинами. Как и у племени гуугу йимитир, в языке хайлъом нет слов «слева» или «справа», хотя люди, владеющие русским, верно применят эти слова к реальности, – а, скажем, англичане столь же верно применят слова left и right. Выяснилось, что многие культуры используют именно абсолютную систему отсчета, а не эгоцентрическую перспективу. Почти все языковые группы австралийских аборигенов, а не только гуугу йимитир, используют абсолютную лингвистическую систему координат. Этот принцип характерен для дравидийских языков в Индии, тотонакских языков в Мексике, балийского языка в Индонезии. Однако одно не исключает другого. Некоторые группы используют обе системы отсчета – например, кгалагади в Ботсване и киливила в Папуа – Новой Гвинее. Причина лингвистического разнообразия в том, что касается пространства и ориентации, точно не известна. Может быть, окружающая среда формирует наш язык и, значит, наше восприятие, когда мы растем и развиваемся? У нас нет доказательств причинно-следственной зависимости между экологией и культурой, которая приводит к относительной или абсолютной системе координат, но какая-то связь между ними есть. В 2004 г. в журнале Trends in Cognitive Sciences были опубликованы результаты работы, в которой ученые исследовали десять разных сообществ и обнаружили связь между окружающей средой и системой координат: городские жители предпочитают относительную, а сельские – абсолютную. Однако в некоторых случаях сельские сообщества, например юкатеки в Мексике, использовали относительную систему координат. А вот общества охотников и собирателей, как правило, предпочитают абсолютную систему отсчета. Авторы исследования 2004 г. прекрасно понимали, что языки, используемые разными культурами для описания пространства, доказывают отсутствие врожденных представлений о пространстве, встроенных в восприятие человека. Относительная система отсчета, описанная Иммануилом Кантом, не является более «естественной» для человека. Наоборот, языки с относительной системой отсчета дети осваивают труднее и медленнее, чем с абсолютной. Маленькие англичане, итальянцы и турки уверенно пользуются относительными дескрипторами, такими как «справа» или «слева», только в одиннадцать или двенадцать лет. А дети, говорящие на языке цельталь, могут использовать абсолютные термины уже в три с половиной года, а к восьми свободно ими владеют. «Язык, – писали исследователи, – может играть главную роль в реструктуризации когнитивных способностей человека»[202]. Видлок знал, что в антропологии существовали две несовместимые теории, призванные объяснить великолепные навыки хайлъом в выслеживании и навигации: теория когнитивной карты и теория практического мастерства. Первая утверждает, что успешная навигация зависит от построения в сознании абстрактных когнитивных образов пространственных взаимоотношений между объектами, тогда как согласно второй теории, успешная навигация – это вопрос запоминания перспективы при движении по маршруту. То есть знать нужно либо взаимное расположение, либо последовательность. В 1997 г. в статье, представляющей результаты полевых исследований, Видлок поместил систему навигации хайлъом в группу практического мастерства. Они не сверялись с картой и не определяли по ней направления. Однако Видлок также считал, что у хайлъом необычайно много самых разных средств, позволяющих им описать свое местоположение и сориентироваться в пространстве. Эти средства не были автоматической реакцией на стимулы окружающей среды, писал Видлок; они предполагали «длительное социальное взаимодействие»[203]. Например, хайлъом используют систему «!хус» [восклицательный знак передает характерный щелчок. – Примеч. ред. ] – способ классификации разных экологических ландшафтов и людей, которые живут на каждом из них. Они различали людей каменистой земли, людей холмов, людей проса, людей мягкого песка, людей мелкого песка. Эти ландшафтные определения представляют собой способ изложения, мышления и перемещения в пространстве, который учитывает социальную историю, индивидуальную память и экологические знания. Видлок также обратил внимание на то, как язык хайлъом и используемые в нем пространственные дескрипторы усиливали навыки ориентирования. Хайлъом постоянно общались друг с другом, описывая пространство; Видлок называет это «топографическими сплетнями». В этом есть смысл: в отсутствие материальных карт хайлъом общаются посредством почти непрерывного потока информации на протяжении всего дня, чтобы сообщить о местоположении мест, людей, историй и ресурсов. Рассказывая о своих путешествиях в эти места, они используют ландшафтные термины системы «!хус» в качестве направлений. И ни один из этих терминов не имел отношения к эгоцентрической перспективе. Хайлъом применяли геоцентрическую систему ориентирования, основанную на общем пространственном языке. Использовали ментальные карты? Видлок с подозрением относился к этой теории. Ученые, пытавшиеся понять неевропейские методы ориентирования, похоже, не могли выйти за рамки своих представлений. Они, как сказал мне Видлок, были «чрезмерно картированными». Карты требуют от пользователей применения так называемой неиндексной информации (то, что они предполагают увидеть согласно данным карты) наряду с индексной информацией (то, что они видят), и это значит, что навигация с помощью карты предполагает постоянный процесс сравнения своего местоположения с картой – независимо от того, материальна ли она или видима лишь мысленным «взором». С хайлъом, как выяснил Видлок, все было иначе. Зачастую ландшафтные категории соединялись с личным знанием ботаники, топографии, взаимоотношений между группами, с историей жизни и памятью отдельного человека; все это принимается во внимание во время путешествия. Они могут с высокой точностью определять расстояние и скорость, но в то же время используют обширный информационный инструментарий, в том числе «мозаику ландшафтов, пересекающихся с частыми маршрутами между местами, имеющими название»[204]. Видлок беседовал со мной по телефону из своего кабинета в Кельнском университете, где он занимает должность профессора африканистики. Он объяснил, как исследования Франца Боаса в Арктике дали начало настоящей революции в антропологии; вместо того чтобы объяснять разницу между людьми как биологический итог, антропологи делали акцент на культуре. Но что такое культура? Работа Видлока внесла вклад во вторую революцию, которая изменила само представление о культуре и ее взаимоотношениях с отдельным человеком. «Мы отошли от модели культуры как контейнера; от идеи, что как личности мы являемся частью единой культуры, определяющей наше поведение, – сказал он, – и перенесли центр тяжести на практику и социальные отношения. Навыки, которыми обладаем мы или племена группы сан, не имеют отношения к расовым отличиям, и поведение не определяется культурой или языком. У нас есть масса свидетельств тому, как люди перемещаются между этими системами знаний, и мы способны объединять эти системы». Эта социальная теория культуры, которую называют также реляционной или практико-ориентированной, подчеркивает, что знания и культура основаны на навыке, способах действия, взаимоотношениях, жизненных привычках, обучении и воплощенной практике – они создаются людьми, вовлеченными во взаимоотношения. Культура – это процесс, а не что-то данное нам свыше; собственным участием мы все время ее воспроизводим. Идея о том, что культура является основой восприятия – и что само восприятие зависит от культуры, – означала, что западные философы и ученые долгое время считали свои когнитивные особенности универсальными. «Спектр расширился, – сказал Видлок. – То, что многие люди считали невозможным, внезапно оказалось частью спектра способностей людей и сообществ». После того как мы нашли свидетельства разнообразия в том, как люди распознают пространство, оказались под вопросом и другие предположения о человеческом опыте. Антропологи по-прежнему спорят по поводу теоретического объяснения способов навигации, которыми ежедневно пользуются люди; по большей части они делятся на две группы: это группа сторонников когнитивных карт и группа сторонников практического мастерства. По мнению Кирилла Истомина, антрополога из Института Макса Планка, и Марка Дуайера, географа из Кембриджского университета, «главный пункт разногласий между этими двумя теориями заключается в ответе на вопрос, существуют ли ментальные карты, а если существуют, то объясняют ли они ориентирование человека в пространстве»[205]. Антропологи, придерживающиеся теории практического мастерства, убеждены, что человек, прокладывающий путь, полагается на зрительную память и находится под воздействием культурных практик, привычек, знаний и непосредственного восприятия окружающего мира. Впервые эту идею высказал французский социолог Пьер Бурдье. В 1970-х гг. Бурдье опубликовал книгу, в которой утверждал, что умение ориентироваться в окружающем пространстве появляется в результате знакомства с «практическим», а не «декартовым» пространством. Практическое пространство, утверждал он, строится посредством восприятия и действий индивидуума. Декартово пространство представляет собой абсолютные пространственные взаимоотношения между объектами, независимые от наблюдателя. В 1985 г. англичанин Альфред Гелл, социальный антрополог, тот же, который писал о ловушках и человеческой эволюции, развил эти идеи и сформулировал теорию практического мастерства навигации, опровергавшую существование ментальных карт. Пытаясь разобраться в этой дискуссии, я поговорила со сторонником этой теории, Тимом Ингольдом, заведующим кафедрой социальной антропологии в Абердинском университете. Ингольд полагает, что навигация не связана с абстрактным отображением пространственных отношений, а является следствием перспективы в процессе наблюдения. Он определяет нахождение пути как «умелое действие, при котором путешественник, чьи способности к восприятию и действию были отточены предыдущим опытом, “прокладывает путь” к цели, постоянно корректируя свое движение в ответ на непрерывный перцепционный мониторинг окружающего мира»[206]. Австралийский абориген, действуя таким способом, находит дорогу в пустыне точно так же, как мореплаватель из Микронезии в открытом океане или погонщик-иннуит на полях морского льда. Ингольд рассказал мне, что его интерес к навигации уходит корнями в детство, когда он увлекался Севером, книгами об исследователях Арктики и рассказами о грандиозных путешествиях в неведомые земли. Материал для докторской диссертации он собирал в Финляндии, у саамов, где собирался провести полевое антропологическое исследование: расспросить о родственниках, экономике, о том, как адаптируются саамы к окружающей среде. Он быстро понял: они все время путешествовали. У них было постоянное жилье, но вся их жизнь проходила за его стенами, в долгом следовании за оленьими стадами. Вскоре выяснилось, что саамы находят дорогу, запоминая последовательность естественных ориентиров – деревьев, холмов, болот и скал, а также названий приметных мест. Они часто ориентируются по направлению ручьев и рек, по грядам холмов. Если на небе нет солнца или звезд, направление на север и юг помогают узнать ветви и муравейники. Очень важно запомнить последовательность перемещений, понял Ингольд, ведь затем можно пройти ее в обратном порядке, найти дорогу домой и рассказать о своем маршруте другим, то есть поведать историю путешествия. В статье Ингольда и Нуччо Маццуло говорится, что для саамов «главное в бытии, а если точнее, в становлении – это путь, а не место»[207]. По словам Ингольда, именно этот опыт путешествия с саамами заставил его задуматься о навигации, хотя значение того, что он наблюдал и чему научился, он понял лишь через много лет. «Навигация – это не то, о чем люди говорят откровенно. В дни тех полевых исследований у саамов я вообще не думал ни о чем таком, – говорил он мне. – Пожалуй, мне потребовалось несколько десятилетий, чтобы по-настоящему осмыслить все, что я узнал, понять, почему я думал так, а не иначе». Впоследствии он стал рассматривать способ передвижения и пребывания в пространстве как важный аспект жизни, и разнообразие такого поведения поставило под вопрос предположения западных исследователей о противоречиях между природой, обществом и людьми. Откровением для него стала книга Гибсона «Экологический подход к зрительному восприятию». Идеи Гибсона означали, что восприятие формируется не сознанием, существующим в теле, а всем организмом, погруженным в окружающую среду, и «равносильно самому движению организма, исследующего мир»[208]. Ингольд считал, что это позволит свести воедино биологическую жизнь организмов и культурную жизнь разума в обществе. Мы – не самодостаточные индивидуумы, противостоящие внешнему миру, а развивающиеся организмы в окружающей среде, с которой связаны сложными отношениями. При перемещении в пространстве наше знание непрерывно формулируется; навигация – это знание, обретаемое не до начала пути, а «по мере пути»[209], как выразился Ингольд. Еще он признался, что впоследствии отказался от термина «нахождение пути» и теперь предпочитает «странствие». Это попытка еще дальше уйти от понятия навигации или простого перемещения в описании того, как путешествуют люди. «Я просто хотел избавиться от идеи перемещения из пункта А в пункт Б. В английском языке слово “странствие”, wayfaring, является составным. Way может означать образ жизни, – объяснял он. – А fare в английском – это просто восхитительное слово. Особенно глагол – “преуспевать”». Для Ингольда представление о том, что строение мира копируется в аналоговую структуру в нашем уме и обретает там форму постоянно обновляемой карты, лишено смысла. Это объяснение не только не отражает динамической сложности и навыков, необходимых для того, чтобы не заблудиться, чему он был свидетелем в таких местах, где живут саамы («необыкновенно разнообразная местность, постоянно меняющая облик, на что влияют и действия самого путника»). Оно просто ошибочно, поскольку сами карты являются элементом культуры. И действительно, великий миф картографии заключается в том, что карты независимы от точки зрения и в равной степени действительны в любое время и в любом месте, тогда как на самом деле они всегда имеют определенную перспективу, расставляют приоритеты для информации, выбирают масштаб. При распространении метафоры карты на когнитивную область, утверждает Ингольд, мы упускаем из виду мудрость и здравый смысл того, кто прокладывает путь, отделяем традицию от характерных черт местности, культуру от самих мест, а знание, унаследованное по традиции, – от впечатлений, определяемых окружающим миром. Другими словами, карта не отражает того, как действительно воспринимает мир большинство людей. Ингольд различает отображение карты, которым занимаются все путешественники, и составление карт, то есть работу профессиональных картографов. Отображение – это акт переноса в память опыта движения тела и воспроизведение этого опыта, нечто вроде театрального представления или рассказывания истории. Составитель карт, пишет Ингольд в книге «Восприятие окружающей среды» (The Perception of the Environment), вообще не нуждается в путешествии. И более того, он может вообще не иметь опыта взаимодействия с территорией, которую так старательно пытается отобразить. Он вдалеке и просто собирает воедино предоставленную информацию уже очищенной от влияния конкретных обстоятельств, в которых ее получали, – и создает всестороннее пространственное представление. И конечно, не случайно сторонники теории когнитивной карты приписывают ту же задачу разуму, оперирующему с потоками данных от органов чувств[210]. Ингольд также описывал навигацию как акт извлечения воспоминаний, похожий на то, как мы вспоминаем мелодию. Подобно исполнению музыки, нахождение пути носит временный характер: «…путь, подобно мелодии, разворачивается скорее во времени, нежели в пространстве»[211]. Мне вдруг пришло в голову, что Говард Айкенбаум говорил о навигации примерно так же, когда описывал, как нейронные сети в гиппокампе «зашифровывают перемещения в пространстве в виде памятных эпизодов, определяющихся последовательностью событий и местами, в которых те происходили»[212]. Я спросила Ингольда, почему споры между теориями практического мастерства и ментальных карт столь непримиримы. «Люди по обе стороны барьера почти не контактируют друг с другом, – посетовал он. – Если в жарком споре у вас есть область общих интересов, тогда получится дискуссия. Но я вижу, что когнитивисты живут в своем мире. В первую очередь это относится к тому, что мы подразумеваем под пространством. Я воспринимаю пространство как возможность множества разных историй. Можно провести аналогию с музыкой. Пространство – это одновременность разворачивания всех этих историй». Тот же вопрос я задала Видлоку. «Важно использовать идею Ингольда как поправку к западной точке зрения, – сказал он. Последняя часто рассматривает все пространственное знание как своего рода карту. – Но для меня главное в том, что люди способны переключаться с одной точки зрения на другую. Это делают даже сан и другие племена. Они тоже могут смотреть на ситуацию со стороны, теоретизировать, мыслить по-разному. Эволюционная особенность человека состоит в умении использовать разные точки зрения. Сан – охотники, у них есть перцептивный поток, они воспринимают информацию из окружающего мира. Но затем они останавливаются, сравнивают гипотезы и прибегают к рациональному, отстраненному мышлению». По всей видимости, замечание Видлока важно для понимания не только навигации, но и всего разума. Возможно, именно гибкость мышления – взгляд с разных точек зрения, воплощенный опыт и абстракция – сделала нас уникальными. И возможно, наша способность к эмпирическим выводам, умозаключениям и построению теорий гораздо древнее, чем думаем мы. Часть III Океания Эмпиризм в Гарварде В западной версии истории основы науки заложили древнегреческие натурфилософы, а факел рациональных исследований, который зажег пламя научной революции, подхватили Коперник, Галилей и Декарт. Считается, что греки и их последователи обладали присущей им способностью к научному мышлению, жаждой к накоплению знаний и желанием понять мир в его полноте. Согласно этой господствующей точке зрения, интеллект и смелость гениев позволили им отбросить суеверия и мифы. Некоторые историки науки в наши дни признают, что другие культуры также внесли вклад в науку, но классический нарратив по-прежнему представляет науку характерно «западной». Другие культуры могут стать современными и развить науку, но все это было изобретено только на Западе. Но что, если науку изобрели не 2,5 тысячи лет назад, а сотни тысяч лет назад и практика навигации имеет к ней прямое отношение? В 1990 г. Луис Либенберг, белый южноафриканец, путешествовавший по Калахари вместе с племенами сан, опубликовал книгу «Искусство следопыта» (The Art of Tracking), в которой называл этот навык «древнейшей наукой»[213]. По мнению Либенберга, физик XXI в. пытается сформулировать точную гипотезу о поведении элементарных частиц, опираясь на свои теоретические модели и подтвержденные данные, и его действия не слишком сильно отличаются от действий охотника-собирателя, который читает следы на земле или наблюдает за погодой, чтобы охота была успешной; разница в их интеллектуальных способностях тоже невелика. «Возможно, выслеживание было первой творческой научной деятельностью у древних представителей анатомически современного Homo sapiens, обладавшего современным интеллектом, – пишет Либенберг. – Естественный отбор на способность истолковывать следы и приметы мог играть существенную роль в эволюции научного интеллекта». Либенберг, сотрудник гарвардской кафедры эволюционной биологии человека, считает, что следопыты должны были создавать рабочие гипотезы, в которых свидетельства в виде звериных следов дополнялись предположениями, основанными не только на знании поведения животных, но также на творческой способности решать новые задачи и обнаруживать новую информацию. Рабочая гипотеза могла быть реконструкцией действий животного – как быстро оно двигалось, когда оно проходило в этом месте, куда направлялось и где может находиться теперь. Такая рабочая гипотеза позволяла следопытам предсказать передвижение животного. По мере сбора новой информации они могли пересмотреть рабочую гипотезу, создавая более точную реконструкцию действий животного. Таким образом, для того чтобы предвидеть перемещение животного, необходим непрерывный процесс решения задач, создания новых гипотез и получения новой информации[214]. Неоспоримая разница между следопытом и современным ученым – это масштаб. Либенберг указывает, что знания следопыта ограничены наблюдениями каждого отдельного человека, которые передаются из уст в уста, тогда как у современного ученого есть практически мгновенный доступ к огромному корпусу знаний с помощью библиотек, научных организаций, баз данных и таких инструментов, как компьютеры и спутники, которые расширяют и облегчают доступ к информации. Однако он считает, что разница не имеет отношения к интеллекту, а носит технологический и социологический характер. «Современный ученый может знать гораздо больше, чем следопыт. Но он не обязательно понимает природу лучше, чем умный охотник-собиратель», – пишет Либенберг[215]. Мне это утверждение кажется довольно радикальным, но, по мнению Либенберга, идея о том, что рациональное научное мышление появилось не у древних греков, а у охотников-собирателей, разрешает загадку, которая давно не дает покоя исследователям эволюции человека: почему, несмотря на огромный технологический скачок за последние 10 тысяч лет, мозг человека перестал увеличиваться в размерах? На протяжении нескольких миллионов лет увеличивались и размер, и сложность нашего мозга, достигнув пика несколько сотен тысяч лет назад. А затем рост остановился. По мнению Либенберга, один из способов разрешить этот исторический парадокс – предположить, что «по крайней мере некоторые из охотников и собирателей современной эпохи могли применять научный подход, и для выживания их общин хотя бы самые умные в группе должны были соответствовать интеллектуальным требованиям, предъявляемым современной наукой»[216]. Я поехала в Гарвард – поговорить с еще одним ученым, идеи которого любопытным образом соединились с идеями Либенберга. Джон Хут – физик-экспериментатор, изучающий экспериментальные частицы. Он увлекается традиционными методами навигации и учит их применять, а личный опыт привел его к убеждению в том, что навигация и предъявляемые ей когнитивные требования имеют много общего с изобретением науки. Рано утром я села на поезд корпорации «Амтрак» и приехала в кампус до начала лекции Хута «Наука о материальном мире 26». Я шла через двор к научному центру университета мимо осколков льда величиной с булыжник, которые остались после бостонских зимних бурь, побивших все рекорды, но на верхушках деревьев, волнуемых ветром, уже набухали почки. Я прошла через вращающуюся дверь научного центра, миновала собравшихся в группы аспирантов и оказалась в аудитории D, довольно старом амфитеатре с обтянутыми зеленой тканью сиденьями и выцветшими фиолетовыми коврами. Заняв место в задних рядах, я увидела перед кафедрой Хута в окружении целого набора гаджетов и научных приборов. Хут, в потертых туристических ботинках и рубашке с закатанными до локтей рукавами, казалось, не слишком заботился о том, как выглядит в глазах других. Хут был одним из руководителей проекта Европейского центра ядерных исследований (ЦЕРН) в Женеве, когда начались работы по строительству Большого адронного коллайдера (БАК), 27-километрового подземного ускорителя элементарных частиц. Хут занимался экспериментом ATLAS, который проводится на детекторе столкновения протонов, одном из самых больших и сложных научных приборов, когда-либо созданных человеком. Вместе с тремя сотнями ученых он помогал сконструировать детектор ATLAS, управлять им и анализировать невероятное количество данных (их поток способен за секунду заполнить 100 тысяч компакт-дисков), возникающих в результате столкновения протонов высоких энергий, которые мчатся внутри коллайдера со скоростью, близкой к скорости света. БАК иногда называют «машиной Большого взрыва»: его, помимо прочего, создавали для того, чтобы обнаружить таинственный бозон Хиггса: частицу, в то время уже предсказанную теорией, – ту самую, которая создает вездесущее, но невидимое поле, придающее атомам массу и позволяющее объяснить начало времен. В 2012 г. эксперимент ATLAS, в котором участвовал Хут, помог обнаружить бозон Хиггса, и это событие многие назвали новым передовым рубежом в нашем понимании материи. Вероятно, будущая работа ATLAS сосредоточится на попытках разрешения таких загадок, как происхождение массы, дополнительные размерности пространства и черные дыры, а также на поисках темной материи. «Открытие бозона Хиггса было звездным часом, но физика теперь ступила на неизведанную территорию, – говорил мне Хут. – Теперь мы вошли на терра инкогнита». Но меня интересовало, как Хут пришел к тому, чтобы учить группу студентов искусству традиционной навигации, без помощи приборов, а в конечном итоге опубликовать книгу по этому предмету, «Утраченное искусство находить путь» (The Lost Art of Finding Our Way). В августе 2003 г., как рассказал мне Хут, на островах Кранберри в штате Мэн он взял напрокат морской каяк. Когда он вышел в открытое море, опустился густой туман, скрыв от него все, кроме клочка синего неба над головой. Хут собирался на короткую прогулку и не был готов к такой ситуации; у него не было ни компаса, ни телефона, ни карты, ни продуктов. Чтобы не поддаться панике, он заставил себя внимательно присмотреться к тому, что его окружает, отмечая направление ветра и волн. Он слышал шум прибоя и пришел к выводу, что звук доносится с северо-востока: Хут примерно представлял очертания береговой линии. Он старался не потерять счет времени и оценивал продвижение относительно воображаемых координат. Прилив слегка колыхал буйки сетей, поставленных на омаров, и Хут пошел по ним, точно по указателям, и в конце концов добрался до берега.