— Да, да, притомились, наверно. Где тут, чертишка, таверна? — Дык поблизости есть избушка на курьих ножках, в ней дева (старушка) пирогами всех угощает да наливает заморского чаю, а после печку по чёрному топит и в баньке парит приблудных (мочит). Раззявили рты служивые: — Тормози, Микула, дружину! — орут Селяновичу с эхом. — Утомились братья твои, приехали. Что поделаешь, с солдатнёю спорить опасно: на кол посадят, съедят припасы. Развернул воевода процессию к лесу в поисках бабьего интересу. Подъезжают к избе, заходят. Там баба-краса не ходит, а лебёдушкой между столов летает, чай заморский разливает в чаши аршинные, песни поёт былинные. А на скатертях яств горами: капусты квашеной с пирогами навалено до потолочка. — Как звать-величать тебя, дочка? Девица-краса краснеет да так, что не разумеет имени своего очень долго: — Кажись, меня кличут Ольгой. — Ну, Олюшка, наливай нам свой заморский чай! Выпили богатыри, раскраснелись. Глядь во двор, там банька алеет: истоплена дюже жарко — дров бабе Яге не жалко! Не жалко ей и самовару, мужланам зелье своё подливает да приговаривает: — Кипи, бурли моё варево; плохая жизнь, как ярмо, пора бы бросить её; хорошая жизнь, как марево; был богатырь, уварим его! Воины пили чай и хмелели. Лишь Потык, прислушался он к напеву, бровь суровую нахмурил, в ус мужицкий дунул, усмехнулся междометием, насупился столетием и подумал о чём-то своём — мы не узнаем о том. А посему сын полей не пил, пригублял да в рукав отраву выливал. А баба Яга, то бишь Олюшка, как боярыня, ведёт бровушкой, глазками лукавыми подмигивает, ласковым соловушкой пиликает речи свои сладкие. А брательнички падкие