– А вы? – спросил Морис. – Я сяду верхом на привезшего меня сюда мула, мой друг плантатор подарил бы мне его, если бы был здесь. – Возьмите эти три коробки с консервами, у меня убавится груз… И не теряйте времени! Мне хочется уехать со спокойной душой за вас! – Гораздо важнее, если я буду спокоен за вас. Я хочу повернуть рукоятку. – Начните прикреплять веревку к скале, находящейся позади нас. Я умышленно придвинул туда аппарат и, как в Мидуэе, перерубите канат одним ударом этого топорика. – Я могу сделать это своим ножом, чтобы не лишать вас этого полезного орудия. – Нет, нужно перерубить веревку одним ударом. Оставьте у себя топорик, мне он не нужен. Укрепив канат, Морис Рембо уселся у руля, но вспомнил о прощании и повернул голову. Та же мысль пришла в голову и лейтенанту Форстеру. И он также повернулся в эту минуту. Оба приятеля бросились друг другу в объятия. – Не забудете! – сказал француз. – Нет, ни ее, ни вас! Благодарю вас еще раз за мою родину! Ах! Я забыл! – прибавил он поспешно. – Шестьдесят один градус на Сан-Франциско, шестьдесят один – помните… – Шестьдесят один градус – буду помнить… Через минуту, по данному твердым голосом приказу авиатора, «Кэтсберд» спустился при шуме винтов по предварительно очищенному скату из лавы, подталкиваемый своими ракетами, и скользил к огромному отверстию кратера. Страшное волнение охватило лейтенанта Форстера. Ведь на 200 метров под ним находилось не море, то есть возможность выплыть после более или менее продолжительного ныряния, а огненная, кипящая лава, вырывавшаяся из недр земли при температуре от двух до трех тысяч градусов. Лава, в которой аэроплан вместе с авиатором исчезли бы, сгорев и превратившись в продолжение нескольких минут в газообразное состояние. И, затаив дыхание, согнувшись вперед, американский офицер следил за огромной птицей, распущенный хвост которой спускался к яркому зареву Галемаумау. Спуск был быстро остановлен: от действия руля «Кэтсберд» грациозно наклонился и взвился к небу. Когда он очутился с противоположной стороны кратера, то находился уже в пятидесяти метрах над покрытой кустарником площадкой. В то же время можно было видеть, как он наклонился, слегка согнув левое крыло и расправив правое, и парит в пятидесяти метрах на противолежащей гостинице площадке, скрывшись таким образом от любопытных взоров агентства Кука и японских стрелков. Затем он скрылся за передними откосами, спускавшимися к морю. – Браво! – не мог удержаться и воскликнул американец, стоя на краю расщелины. Когда он повторил свое восклицание, в двух шагах от него, на выступе из лавы, откуда только что был сброшен первый японец, протянулись две стиснутые руки. Это явился второй японец тем же путем. Американец держал в руке кирку, которой только что перерубил канат, удерживавший аэроплан. Недолго думая, одним ударом он отрубил одну из показавшихся рук, и вторая рука исчезла среди брызнувшей крови. Лейтенант следил глазами за этим вторым падением. Он положил в руку снова звонко хохотавшего метиса десять монет из полученных им в Мидуэе в обильном количестве. – Это для тебя и твоих товарищей, – сказал он. – Ты скажешь своему хозяину, что наш флот прибудет сюда через восемь дней, и я тогда отошлю ему его мула, если мне не удастся поблагодарить его лично. Теперь уходите сейчас же!.. Теперь им нет смысла подниматься сюда, раз аэроплан улетел. И когда мастер помог ему усесться верхом, он сказал, повернувшись к снежной вершине Мауна-Лоа: – У меня есть припасы, хорошее ружье и восемь дней отдыха… Я задамся целью подняться на эти тринадцать тысяч восемьсот футов… Будет чем поделиться в нашем клубе, когда я вернусь в Окленд… Когда он отъехал до группы магнолий, скрывавших его от кратера, он остановился, закурил папиросу и с наслаждением втягивал первые клубы ее дыма. Целые сутки он был лишен этого любимого времяпрепровождения, так как зажечь спичку в двух шагах от запаса бензина было бы таким же преступлением для авиатора, как и для аэронавта, находящегося около массы водорода. Он очутился на холме, откуда открывался вид на обширные равнины Тихого океана, и ему казалось, что он видит вдали, очень далеко на поверхности океана, маленький парус рыболова. От высокого места, на котором он стоял, аэроплан представлялся маленьким парусным судном, скользящим на поверхности волн. «Два часа… – думал он. – При такой скорости завтра в полдень он увидит этот час на циферблате башенных часов Сан-Франциско. Какие храбрецы и бесстрашные люди эти французы, когда возьмутся за что-нибудь!» Глава 13 Один среди ночи Спустилась ночь. Морис Рембо был один среди необъятного пространства. До самого материка Америки не было ни одного острова, ни одного утеса, ни одной скалы, где можно было бы спуститься при непредвиденной случайности. Его жизнь находилась в тесной зависимости от этой хрупкой машины, настолько сложной, что достаточно остановки одной из ее частей, поломки одного поршня, недостаточной смазки одного цилиндра – и ход аэроплана будет замедлен, а затем он остановится над морской пучиной. Морис чувствовал, как его охватывал ужас. Преисполненная героизма душа влекла его до сих пор к деятельной жизни, которая и служила для него неиссякаемым источником постоянно нарастающей энергии. А теперь, в одну минуту, его прославленное человеколюбие было побеждено страхом, возникшим среди мрака и тишины. Ему казалось, что он носится на крыльях галлюцинации над неизвестной бездной. В продолжение нескольких секунд душа его была погружена в какой-то мрак: вокруг него, над ним была пустыня океана и бесконечное небо. Влекомый неизведанной пучиной, он летел в темной и глубокой синеве опускавшейся ночи. Расстилавшееся у его ног темное пространство черных волн, казалось, минутами вздымалось, тянулось к нему для того, чтобы схватить его в свои последние и смертельные объятия… Но с новым приливом энергии жених Кэт отогнал эти мрачные видения. Небесный свод сверкал, и гладкая как зеркало поверхность моря отражала его ночной блеск. Позади него попутный пассатный ветер поддувал под крылья аэроплана. Мысль обо всех благоприятных условиях, способствовавших этому беспримерному предприятию, ободрила его. Это необычайное путешествие, время которого он совершенно не мог предвидеть, по особенно счастливой случайности совпало с периодом такого безветрия. Малейший встречный ветер замедлил бы его ход и потребовал бы больших усилий. Таким образом, его запас спирта оказался бы недостаточным, между тем как было захвачено наибольшее количество его, даже ценою лишения себя дорогого товарища. Боковой ветер заставил бы его постоянно поддерживать искривление плоскостей, а изменчивый, еще более не благоприятствующий полету ветер вынудил бы его неизменно поддерживать при помощи рулей и крыльев постоянно нарушаемое равновесие. Его способности как человека-птицы были еще слишком слабы для того, чтобы он мог, наподобие скользящего над самыми водами и насмехающегося над бурей альбатроса, сейчас же сделать движение, необходимое для противодействия внезапному порыву ветра. Среди глубокой тишины июльского вечера ему, наоборот, пришлось лететь попутным ветром, заботясь только о правильном направлении. – Шестьдесят один градус! – крикнул ему перед отъездом лейтенант Форстер. И когда солнце село позади него, он убедился по тени, отбрасываемой аэропланом на море, в правильности своего хода. Эта тень образовала с направлением аэроплана дополнительный угол в 30° к 180°, который легко было определить даже простым глазом, так как он составлял одну треть прямого угла. Но инженер не довольствовался этим, очевидно недостаточным, приблизительным расчетом. Время от времени он разглядывал циферблат компаса, помещенного перед ним его другом Форстером, и следил за углом своего пути. Установив свой руль вертикально к нулю, ему не нужно было часто прибегать к наблюдению для того, чтобы убедиться в верности своей ориентировки: еще в начале путешествия морской офицер заметил, что траектория «Кэтсберда» по своей точности была равномерна полету стрелы. Самым важным для авиатора было не уклоняться от ли-нии, ведущей к Сан-Франциско, так как всякое уклонение на север или юг от этого направления удлиняло бы путь. Уклонившись на 20° к северу, авиатор прилетел бы в Ванкувер, в Канаде. На 20° южнее – он натолкнулся бы на полуостров Калифорнию. Морис Рембо беспокоился в начале второго полета насчет правильного действия своего карбюратора. Он переменил в отсутствие своего друга поплавок с целью способствовать карбюрации с помощью спирта, и можно было опасаться, что при подъеме ход машины не будет вполне правилен вследствие первоначального расходования остававшегося в резервуаре бензина. Но ничего подобного не произошло. Успехи, достигнутые машиностроением, довели газовые двигатели до совершенства в смысле гибкости наряду с мощностью. И когда в шесть часов вечера бензин был заменен спиртом, этот переход совершенно не отразился на ходе машины: поршни продолжали равномерно стучать среди невозмутимой тишины безбрежного океана. Морис Рембо, успокоившись, стал наполнять при помощи сифона резервуар, стараясь при этом, прежде всего, опорожнить бочонок, помещенный на груде баклаг. Он приготовил перед отъездом необходимую для переливания каучуковую трубку и откупорил бочонок. Опустив конец трубки в бочонок, он втянул в себя немного жидкости. Он поморщился, когда невольно проглотил немного чистого спирта, в сравнении с которым тридцатишестиградусное вино не более как детский напиток. Он опустил таким образом «оттянутую» трубку в находившееся под сиденьем его товарища отверстие резервуара. Различие уровня жидкости в обоих сосудах довершило остальное, приводя в действие сифон. Разрешив таким образом мучительный вопрос о наполнении резервуара на несколько часов, Морис Рембо отдался на некоторое время своим мечтам. Глаза его были устремлены на стебель цикламена, успевший засохнуть под влиянием лучей экваториального солнца, ветра, развиваемого быстрым движением аэроплана и высокой температуры вулкана. Странная прихоть судьбы! Молодой инженер с отважной душой, обожающий путешествия и дорожащий своей свободой, много раз давал себе слово не жениться… Он не хотел лишать себя столь дорогой для него свободы, которая больше всего нужна была для его будущих открытий в области авиации. И вот случилось иначе – в первое же путешествие он встретил ту, которая овладела им навсегда и в то же время благодаря ей ему удается побить небывалый рекорд, в виде самого удивительного путешествия! О если бы только ему удалось долететь! И сердце его билось ускоренным темпом, грудь высоко вздымалась, и он открывал распределяющий газ клапан во всю ширину. Винты совершенно не были заметны вследствие быстрого движения их, и аэроплан летел с еще небывалой до сих пор скоростью. При наступлении ночи, когда, как известно, карбюрация происходит успешней всего, «Кэтсберд», вероятно, достигнет 200 километров в час. В эту минуту авиатор увидел первое судно, встреченное им со времени отъезда.