Потом я спустилась вниз по склону и села на камень отдохнуть. Кровь никак не унималась. Я почувствовала, что яд постепенно убивает меня. Желтые стволы деревьев виделись мне, словно сквозь туман. Я смотрела в землю, а мне казалось, будто передо мной желтые листья. Ноги у меня отяжелели, и я не могла встать. Руки тоже стали тяжелыми, и я даже не в силах была пошевелить пальцами. Я слышала, как под ногами индейцев хрустят листья: «кша, кша, кша», но не могла подняться. А они подходили все ближе и ближе... Дрожащей рукой я схватила несколько листьев эмбауба[26] и прикрыла ими голову. В лесу начало темнеть. Индейцы были уже совсем рядом. Один из них сказал: «Идемте, она уже умерла». Но другой возразил: «Нет, ты своей стрелой только ранил ее. Ты ширишиве (трус)! Если бы я в нее стрелял из лука, то попал бы ей в живот, в грудь или в шею, и она умерла бы сразу». Я боялась, что они увидят меня. И я тихонько молилась, чтобы они меня не заметили. Я не могла не только бежать, но даже пошевелить ногой или рукой, мое тело точно оцепенело. Первый настаивал: «Идем, она наверняка умерла. Я выстрелил в нее такой же стрелой, что вчера в обезьяну. А ведь та умерла сразу. Напаньума валяется мертвой где-нибудь рядом. Мухи уже отложили свои личинки в ее рту и ноздрях». Я услышала, как они засмеялись: «А ты ее кровь видел? Муравьи и пчелы неплохо поели!» Больше я ничего не слышала и не видела. Всю ночь без сознания пролежала на земле. Утром в ушах стучало: «тук, тук, тук». Ночью пошел дождь, и вода стекала по лицу и шее. А потом я почувствовала холод. Возле меня лежали гнилые листья. Я хотела открыть глаза и не могла. Потом запела птица. «Значит, уже вечер,— подумала я.— Эти птицы поют только вечером». Наконец мне удалось открыть глаза, солнце стояло высоко в небе. Лучи солнца отражались в ветвях, отчего сами деревья казались красно-желтыми. Боли я не испытывала — только холод. Прямо надо мной склонялась ветка. Я ухватилась за нее и поползла по земле, потом сумела сесть. Нога вокруг раны побагровела. Солнце пригревало все сильнее, и постепенно ко мне вернулось сознание. Кругом валялись гнилые листья. Я разрыдалась. Из раны сочилась водица и кровь, вся нога вздулась. Когда я немного отошла от холода, боль усилилась. Вспомнила все, что со мной случилось, и снова не смогла сдержать слез. Во рту было так горько, словно я жевала хинин. Лучи солнца уже не освещали полянку, на которой я сидела. Тогда, помогая себе руками, я на коленях поползла за солнцем. Наконец ближе к вечеру мне удалось подняться и кое-как дотащиться до огромного вывороченного дерева с большими корнями. Нога болела все нестерпимее. Немного позже совсем рядом прошла группа женщин. Они искали в лесу дикие плоды и собирали хворост. Одна из них сказала: «Напаньума и вправду умерла!» Другая спросила: «Видела, какой сегодня ночью лил дождь? Это Напаньума наслала его». Третья добавила: «Мне сказали, что она умерла среди камней. Мухи уже отложили личинки у нее во рту». Я подумала про себя: «Чего они только не выдумают». Вместе с другими женщинами пришла в лес и сестра тушауа по имени Уипанама. Она всегда хорошо относилась ко мне и звала меня своей внучкой. Уипанама сказала остальным: «Как ни пойду за хворостом, все вы за мной увязываетесь». «Это потому, что у нас нет топора и мы должны ждать, пока ты не дашь нам свой»,— отвечали женщины. «Берите его и уходите». Женщины взяли топор и ушли. Я подползла к Уипанаме. Слепила комок грязи и бросила его в женщину. Комок упал рядом с ней. Она посмотрела вокруг, но меня не увидела. Тогда я кинула второй комок. Она заметила меня, подбежала ко мне, обняла и заплакала: «Напаньума, зачем ты здесь?» «Я хочу попросить у тебя огня! Когда наступит ночь, принеси мне головешку, буду ждать тебя у шапуно». «Мне сказали, что тебя убили возле пещеры. Один из мужчин сказал, что тебя ударили палкой по голове и раздавили словно гнилую листву», Уипанама смотрела на меня и плакала: «Нет, ты не останешься одна в лесу, ты пойдешь со мной и будешь жить со мной в шапуно. Мой брат Рохариве еще вчера кричал своим людям: «Вы ее убили, потому что меня не было. В бою вы не участвовали, в шапуно оставались, а Напаньуму убить не побоялись. Был бы я тогда в шапуно, я бы сломал ваши стрелы, а одного из вас в отмщение убил». Так говорил им мой брат». Подумав, женщина добавила: «Едва стемнеет, мимо пройдут на охоту несколько мужчин. Когда все стихнет, прямо по тропинке возвращайся в селение». Уипанама ушла, а я осталась сидеть на упавшем дереве. Поздно ночью мимо меня прошли охотники. Тогда я приблизилась к очагу старой Уипанамы, пошевелила листья на крыше. Старуха услышала и сказала: «Подожди, подожди немного». Она убавила огонь в очаге, кинув туда банановую кожуру, и потом впустила меня. Ее муж спокойно лежал в гамаке: он уже все знал от жены. Уипанама уложила меня в гамак, дала мне несколько бананов и кусок мяса броненосца, и я немного поела. Вдруг в хижину вбежала ее младшая дочка: «Мама, они говорят, что ты прячешь ту, которую вчера стрелой ранили. Они яд готовят». Я перестала есть. Женщина закричала: «Да, я прячу ее, что им надо?» И кинулась к брату. Я слышала, как она говорила Рохариве: «Я собирала хворост в лесу и нашла ее там раненую, еле живую. И привела ее к себе. А теперь они снова хотят ее убить!» Тогда Рохариве встал, вышел на середину шапуно и громко крикнул: «Почему вы хотите ее убить? Вы не одолевали, как я, высокие, крутые горы, а теперь задумали ее убить. Сестра, дай Напаньуме гамак. Разожги рядом большой огонь, чтобы вам легко было целиться! У нее нет ни отца, ни матери, которые бы ее защитили, поэтому вы и хотите ее убить! Но если вы ее убьете, то моя стрела настигнет вас повсюду, даже если вы убежите в другое шапуно. Я приду со своими родичами и отомщу вам. Дайте ей спокойно умереть, ее рана и так смертельна». Сестра Рохариве тоже кричала на воинов, обзывала их трусами, способными убить лишь беззащитную девочку, без родных и близких. Потом она подошла ко мне и сказала: «Не бойся, брат не даст тебя убить. Спи спокойно». Но мне было очень страшно. «Когда я засну, они меня убьют»,— подумала я. Я хотела снова убежать в лес, но женщина не пустила, и я осталась. Всю ночь я не сомкнула глаз. Рано утром тушауа Рохариве снова вышел на площадку и громко объявил всем: «Раз вы ваитери, то и покажите, как метко ваши стрелы пронзают тапиров и диких «свиней. Но не женщин, которые несъедобны. Сегодня все будете охотиться на тапиров, свиней, обезьян и броненосцев. Хочу узнать вкус дичи, подстреленной вами. Вам бы только людей убивать, а бульон из человечины есть противно. Вот бульон из дичи мне по вкусу, его я готов пить, пока живот не отяжелеет. Пусть вечером никто не возвращается без убитого зверя или птицы. Тогда я поверю, что вы и вправду ваитери!» Тут все, кто хотел меня убить, встали и отправились в лес на охоту. Одна из женщин тушауа Рохариве подошла ко мне и, увидев как сильно я ранена, заплакала. Другие женщины тоже подошли ко мне и заплакали от жалости. Несколько дней я прожила в шапуно вместе с ними. Тем временем родичи умершей девочки сожгли ее тело. Кости они собрали в мешочек и повесили над очагом. Теперь оставалось приготовить банановую кашу, смешать ее с прахом умершей и съесть. Бананы уже висели на нитях и быстро дозревали. Мужчины снова отправились в лес на охоту, чтобы принести дичь тем, кто разводил траурный костер. Спустя два дня они вернулись. Тогда старуха сказала молодой женщине, своей соседке: «Теперь они будут толочь кости умершей. А ты пока подкороти Напаньуме волосы вокруг головы и выбрей их на макушке. Потом раскрась ей тело уруку и отведи далеко в пещеру на горе. А когда совсем стемнеет, вернешься за ней». Опухоль на ноге опала, но раны там, где стрела прошла насквозь, не закрылись. Из них сочилась желтая водица. Старики стали готовить банановую кашу, кости они еще не размололи. Молодая женщина подрезала мне волосы бамбуковой корой, выбрила макушку, взяла головешку и сказала: «А теперь, Напаньума, иди и не останавливайся, пока не доберешься до горы. Там, наверху, ты найдешь пещеру. Не делай привала возле шапуно: когда воины размелют кости, они начнут тебя искать, чтобы убить. Из других шапуно пришли родичи умершей девочки, и они тоже захотят отомстить тебе. Когда мы, женщины, будем оплакивать умершую, мужчины бросятся за тобой в погоню. Назад возвращайся лишь поздно ночью». Молодая женщина проводила меня до леса, и я пошла искать пещеру. ЛЕС БЕЗ КОНЦА Дальше я продолжала свой путь одна. Нога болела не так сильно. Чтобы головешка не потухла, я обложила ее листьями, которые снизу обвязала лианами. В селении размалывали кости умершей. Когда их размалывают, все должны оставаться в селении. Я шла по тропинке и думала: «Как же я вернусь? Через два-три дня меня убьют. Лучше убежать куда-нибудь». Я подошла к тому месту, где висело тело девочки, прежде чем его сожгли. Мне стало страшно. Я забралась на плантацию, взяла несколько бананов, связала их лианами и закинула за спину. С низкой пальмы сорвала гроздь плодов пупунье. Нога снова разболелась, и мне трудно было идти. Из раны все еще сочилась желтая водица. Я увидела несколько мертвых тапиров и вспомнила, что эта тропа ведет к селению хекураветари. Собрала сухих веток и смело разожгла костер. «Сегодня они толкут кости и не станут меня искать». Я нашла несколько высохших бамбуковых деревьев, один бамбук я разломила на четыре части и сделала из них «кружки». Набрала воды из ручья и сверху прикрыла бамбуковые кружки листьями. Неподалеку увидела дерево, у которого почти совсем отстала кора. Я дернула изо всех сил и оторвала большой кусок. Затем собрала листья диких бананов, устлала ими оторванный кусок коры и легла. Приближалась ночь, и я подумала: «Может, лучше поджарить бананы, тогда они меньше весят. Нет, не буду. Сырые бананы дозревают постепенно, и мне их хватит надолго». Разорив термитник, я разожгла на нем костер и сварила пупунье. Поела, запила пупунье водой из ручья, снова улеглась в люльку из коры и спокойно проспала всю ночь. Утром собрала свои пожитки и крепко связала их лианами. Возле одного из деревьев я нашла заостренный обломок лука. «Буду всегда носить его с собой! — решила я.— Смогу им зверя убить». Индейцы мне рассказали, что, если, встретившись с ягуаром, сильно ударить его по голове концом лука, зверь на миг теряется, и тогда есть надежда спастись. Я взяла головешку, связку бананов и двинулась в путь. В тот день я постаралась уйти как можно дальше — боялась, что меня будут преследовать. Ближе к полудню я услышала, как индейцы охотились на обезьян. Они громко кричали: «Ух, ух, ух... их, их, их». Обезьяны, услышав эти крики, пугаются и перестают убегать, и тогда в них можно попасть стрелой. Вечером я нашла дерево с большими корнями. Обложив это место ветками пальм ассай и бакабе, разожгла огонь. Затем сварила несколько бананов, поела и легла спать под деревом. Нога снова сильно распухла и страшно болела. Ночью несколько раз просыпалась от боли и от страха, что костер потухнет. Утром кое-как поковыляла дальше. С трудом одолела крутую гору, густо поросшую пальмами пиассаба. Вечером я добралась до хижины, в которой остановились по дороге к плантации дядя тушауа Рохариве и его жена. Вместе с ними был и отец умершей девочки. Саматари уже передали им, что девочка отравилась жабьими икринками, и они отправились назад в родное шапуно. К счастью, они шли другой тропинкой, и мы не встретились. Несколько лет спустя одна женщина рассказала мне, что на обратном пути отец умершей девочки все время повторял: «Если я отыщу Напаньуму, я проткну ей живот стрелой». Возле хижины я нашла пупунье и брошенную кем-то собаку. Я обрадовалась, решив, что собака станет моим другом в скитаниях по лесу. Но тут я услышала, как мужской голос позвал ее. Наконец, собака отозвалась, и тогда индеец стал бить ее, а та жалобно завыла: «вуй, вуй, вуй». Когда стих шум шагов, я вернулась в хижину и нашла там корзину. В нее я положила пупунье и пошла дальше. Тропинка была мне незнакома. Вдруг я увидела сожженное и покинутое шапуно и вспомнила, что уже проходила здесь, когда меня похитили хекураветари. И тут мне пришло на ум, что я сама смогу соорудить маленькую хижину — тапири: ведь я не раз видела, как их возводят индейцы. Я отобрала четыре слегка обгоревших шеста и отправилась в лес, чтобы «заготовить» из них другие, поменьше. Я кусала их зубами — а мои зубы резали дерево не хуже ножа,— и шесты ломались с громким треском. Когда хорошенько надкусишь шест с одной стороны, то достаточно подгрызть его зубами с другой и потом сильно дернуть — он непременно сломается. Затем я отыскала дерево, кора которого, нарезанная полосами, служит индейцам вместо веревок. Три больших шеста я связала в треугольник, а сверху, параллельно друг другу, уложила мелкие шесты и ветки. После этого соорудила наклонную крышу и застелила ее пальмовыми листьями, которые собирала, насаживая на крючковатые сучья. А чтобы вода не протекала внутрь хижины, настелила сверху еще и большие листья диких бананов. Впервые провела ночь в собственной хижине. Ночью я все думала: «Надо отыскать тропу, ведущую к шапуно караветари». Вспомнила, что, когда жила у индейцев караветари, к ним пришли в гости арамамисетери и принесли в подарок большие ножи. Я спросила, как эти ножи называются, и индейцы ответили: терсадо. Должно быть, арамамисетери достали их у белых бразильцев. Еще вспомнила, что отец называл эти ножи мачете. Кроме того, индейцы арамамисетери принесли с собой консервную банку, полную маниоковой муки, и сказали, что она называется фаринья. А ведь так называют муку из маниоки и бразильцы. И еще караветари говорили мне: «Чтобы попасть к арамамисетери, нужно пересечь реку, по которой иногда плавают белые» — и показали мне большой гамак белых с зелеными и желтыми полосами — национальными цветами Бразилии. Весь день безуспешно искала тропинку, ведущую к шапуно караветари. Наступила ночь, а у меня не осталось ни одного пупунье. Я вернулась в хижину и легла спать голодной. На следующий день нашла в лесу дикую рябину. Обезьяны уже похозяйничали на дереве и, раскачивая ветви, сбросили на землю немало спелых ягод. Я попыталась было влезть на рябину, но ствол был слишком высоким, да к тому же из раны все еще сочилась желтая жидкость. Когда голод очень силен, его уже не чувствуешь. Я поела немного рябины, а остальную завернула в листья, хорошенько связала их и вернулась в хижину. Потом вырыла ямку и положила в нее неспелые ягоды, чтобы они размякли. Весь следующий день я снова искала тропу индейцев караветари. Вдруг услышала вдали шум: «тук, тук». Оказалось, что это падают на землю плоды укокуи. Индейцы едят не ядро ореха, а мякоть. На земле валялось много плодов, и еще больше погрызли тапиры. Рядом увидела тропу и пошла по ней. Но это была тропа не людей, а тапиров. Возле большой рябины я соорудила себе хижину. Ночью услышала сильный шум и очень испугалась, решив, что это ягуар. У меня не хватило духу схватить горящую головешку и бросить ее в ягуара, потому что от индейцев я слышала, будто зверь, завидев огонь, сразу кидается на человека. Я хотела взобраться на дерево, но у меня не достало мужества вылезти из хижины. Однако это был не ягуар, а тапир, который пришел полакомиться ягодами рябины. Поздно ночью к рябине пришел еще один тапир. Но я напугалась и утром перебралась в мою первую хижину, возле сожженного шапуно. Из нарезанной полосами коры деревьев я сделала гамак. В этой хижине я пробыла много дней; днем закутывала головешку и брала ее в хижину: если костер потухнет, то уж головешка наверняка не подведет. Вскоре кончились плоды укокуи, рябину я съела еще раньше, и теперь меня мучил голод. Неподалеку было много гнезд термитов. Обычно индейцы заостренной палочкой начинают ворошить термитник. Белые термиты падают вниз, индейцы собирают их, кладут в листья и потом съедают. Листья с термитами ставят на огонь и добавляют немного соли, которую получают из золы деревьев. Чаще всего этих термитов едят, когда у них должны вот-вот появиться крылья. Если их есть сырыми, то вырвет. Пока у меня был огонь, я ела жареных термитов, раков, муравьиные личинки и самих муравьев. Однажды полил дождь. Я вернулась в свою хижину, легла и заснула. А когда проснулась, сразу же бросилась к головешке. Она еще еле дымилась. Я изо всех сил дула на тлеющую золу, но вскоре она совсем потухла. Так я осталась без огня. Наплакавшись вволю, решила: «Ничего, снова украду огонь у саматари». Два дня я шла к их шапуно, а когда была уже совсем рядом, подумала: «Если они меня увидят, то непременно убьют». И я вернулась в свою хижину. Тем временем нога моя зажила, и я смогла влезать на лианы мамакори. Из этих лиан индейцы приготовляют яд, но их плоды съедобны. Так как я не могла забраться вверх, то сбивала плоды длинными ветками, служившими мне крюками. Я беспрестанно бродила по лесу — искала под деревьями плоды, надкусанные обезьянами. Если даже я каких-то плодов прежде не видела, все равно съедала их без страха, потому что обезьяны не едят ядовитых растений. Подобрав плод, сброшенный на землю обезьянами, я сразу уходила подальше от этого места: ведь к тем же деревьям часто наведываются ягуары. Когда мне не удавалось добыть плодов, я ела муравьев. Клала их в листья и съедала. В лесу живет муравей, который строит свой домик-муравейник на растениях. Я начинала сильно дуть на него и, когда муравьи выбегали, я отламывала кусок домика-муравейника и съедала. По вкусу он был похож на муку из маниоки. В лесу водилось много раков и крабов. Вначале я попробовала ловить крабов голыми руками, но они больно кусались. Тогда я научилась загонять их на большие листья и потом убивала. У них оказалось сладкое мясо, и я ела их сырыми. Раков я есть не могла: у них был очень неприятный запах. Однажды я добралась до игарапе. На берегу лежал тонкий белый ил. Прежде я видела, что индейцы едят его. Положила немного ила в лист, отжала его и стала есть. «Может, он придаст мне сил»,— подумала я. Но вышло наоборот. Наверное, я ела его не так, как нужно — ил ссохся у меня во рту, и я начала задыхаться. У реки я отыскала широкую тропу. Это была тропа индейцев саматари, и вела она к старой расчистке. Там рос картофель. «Съем его сырым,— подумала я,— а если заболею и умру, то будет только лучше». Набрала картофелин в корзину, спустилась к реке, помыла их, зубами сняла шелуху и съела. И не умерла. Ночью к моей хижине снова подошел ягуар, но меня он не тронул. Я подумала, что это олень, и не очень испугалась. Утром увидела, что это следы ягуара. Но осталась в хижине: она надежно укрывала меня от дождя и от саматари. Однажды ночью к хижине подошли сразу два ягуара — мать и детеныш. Мать звала сына: «уа, гуа», а сын тоже отвечал: «уа, гуа», но только чуть послабее. Утром я нашла старую плантацию, где росло много пупунье. Попробовала есть их сырыми, но не смогла. И тут— в который раз — пожалела: «Если бы у меня был огонь. Попробую добыть его!» Я знала, что индейцы извлекают огонь с помощью двух палочек. Они кладут на землю плоский деревянный кусок, вырезанный из ствола дикого какао, крепко зажимают этот кусок ногами и начинают быстро-быстро тереть о него палочку, сделанную из того же дикого какао. Вскоре палочка начинает дымиться и ее сердцевина загорается. Тогда индейцы бросают палочку в термитник либо на сухую кору, начинают дуть изо всех сил, и вспыхивает пламя. Весь вечер я терла палочку о кусок дерева. Обе палочки сильно нагрелись и задымили, но добыть огонь мне так и не удалось. Я все время искала новые тропы, взбиралась на высокие деревья. У меня жила надежда, что я встречу какого-нибудь рабочего — сборщика балаты. Громко кричала: «Э, ээй... Есть здесь люди?» Мне отвечали лишь птицы и обезьяны. Однажды, когда я сосала плод дикого какао, я услышала поблизости треск веток и подумала, что это люди. Но это был ягуар. Увидев меня, он сердито зарычал, я бросилась наутек, ягуар меня не преследовал. Помнится, когда остановилась, чтобы перевести дух, на меня, высунув язык, уставилась маленькая змея. Как-то вечером я сидела на скалистом берегу высохшей реки. Дул легкий ветерок, и было так красиво и тихо. Вдруг услышала громкий свист. Подумала: «Наверное, саматари нашли мои следы. А может, это караветари отправились в поход за женщинами!» Я взобралась на скалу, чтобы лучше видеть: меж скал одна рядом с другой медленно ползли две огромные змеи. Тело у них было беловатое с черными пятнами. Когда они подползли совсем близко и я увидела их громадные головы, мне стало страшно, и я убежала. Обе змеи не пытались меня догнать. Время от времени они снова начинали свистеть. Тут мне пришло в голову: «Может, они дрессированные и теперь возвращаются к своему хозяину». Таких дрессированных змей я видела раньше на Риу-Негру. Я пошла вслед за змеями. Изредка змеи останавливались, слегка приподымали голову, высовывали язык, затем ползли дальше. Я долго следила за ними. Наконец они добрались до большой скалы с темной глубокой пещерой. Змеи медленно вползли в пещеру, их длинные хвосты постепенно становились все короче. Я стояла и смотрела издали до тех пор, пока хвосты обеих змей не исчезли в пещере. Позже индейцы рассказали мне, что большие змеи подражают свисту зверька котиа, чтобы подманить его и схватить. Индейцы называют этих змей окхото и с удовольствием лакомятся их мясом. Каждый день я искала все новые тропы, и это меня спасло. Однажды, когда я совсем умирала от голода, я нашла старую плантацию, на которой росло много бананов. Я сорвала самые спелые и сделала из них кашу. Как видно, я переела, потому что меня стало мутить. Две связки бананов принесла в хижину и повесила дозревать. На следующий день я несколько раз наведывалась на плантацию, и мои запасы изрядно пополнились. Впоследствии я узнала, что это была старая, заброшенная плантация индейцев саматари. Когда-то они жили на просеке возле плантации, но потом на них напали индейцы вайка, многих убили, а остальные ушли к реке Каубаури. Неподалеку от плантации я соорудила новую хижину. Делать ее у самой плантации побоялась: индейцы могли отыскать мои следы. Чтобы добраться до плантации, мне приходилось пересекать одну просеку, а затем вторую, на которой рос тростник. Из этого тростника, который яноама называют кама, они делают стрелы. Когда дул ветер, тростник глухо шелестел: «щу... шу... шу...» Индейцы специально вырывают корни тростника — хамат, растущего обычно возле реки, и высаживают их на расчистке. В своей новой хижине я прожила очень долго. За это время успела трижды обновить крышу из сухих листьев. «Сколько же времени прошло?» —нередко думала я. В лесу время считают так: когда луна идет на ущерб, а потом исчезает вовсе, значит, прошел месяц. Когда у индейцев спрашивают, сколько времени вы пробудете вдали от селения, они отвечают: «Эта луна появится и исчезнет, появится новая луна и исчезнет, появится еще одна луна и исчезнет, а когда исчезнет еще одна луна, я вернусь». Это значит, что пройдет четыре месяца. Я посчитала и получилось, что минуло уже семь лун. Волосы, которые мне постригли в день моего бегства, выросли и стали длинными. Когда я ими встряхивала, они падали мне на грудь. Я подвязывала их сзади тонкими лианами. Однажды ночью ягуар снова кружил возле моей хижины. Тогда я перебралась в другое место и там построила новую хижину. Но потом вернулась назад: рядом проходила людская тропа. Когда я блуждала по лесу и находила тропинку, то сразу же начинала идти на цыпочках. Я собирала листья, непременно старые, и осторожно накрывала ими мои следы. Так обычно делают индейцы. Если в лесу лежали деревья, то старалась идти по стволам, не ступая по земле. НАМОЕТЕРИ Однажды возле старой расчистки я увидела следы людей и подумала: «Верно, они заметили мои следы и теперь ищут меня. Должно быть, это саматари». Я больше не в силах была жить без огня и почти без еды. Ночью мне было холодно, свернувшись в клубок, я дрожала от стужи. И я пошла по этим следам. Они привели меня сначала в заросли кустарника, а потом к пустой хижине. На столбах висели гроздья спелых бананов и четыре связки стрел. Я подумала: «Может, это индейцы вайка». Мне рассказывали, что свирепые вайка убивают даже женщин. «Ну и что ж, пусть убьют». Я подошла к столбу и попыталась достать гроздь бананов. Несколько бананов упало на землю. Я подобрала их, выжала и съела. Кожуру оставила на земле: «Индейцы увидят и станут тогда меня искать». В углу хижины лежал плод красной уруку. Я раскрасила им все тело, потом ногтями провела несколько бесцветных полосок. Смешала немного уруку с золой и нарисовала на лице черные полосы. Словом, я разрисовала себя точно так же, как индейцы, чтобы меня приняли за свою. Я подумала: «Завтра они наверняка сюда придут, не дадут же они сгнить бананам». Три-четыре банана я взяла с собой и пошла по тропинке в лес. Всю дорогу думала о том, что огня у меня нет, мне нечем даже прикрыться и что когда-нибудь голодный ягуар все-таки доберется до меня. Когда я подошла к игарапе, то услышала неподалеку громкий смех. Один индеец сказал другому: «Тише, тут следы человека». «Значит, они нашли мои следы»,— подумала я. «Кто бы это мог быть? Вайка?» — сказал второй индеец. Говорили они на языке индейцев саматари. Я спряталась за большое дерево, которое индейцы называют сококума, и вся обратилась в слух. «Это следы не мужчины, а женщины»,—сказал первый. «Да, это женские следы»,—подтвердил второй. «Будь осторожен, есть мужчины, следы которых похожи на женские, такая у них маленькая нога». И оба индейца засмеялись. Они прошли мимо меня, все разрисованные красным уруку: четыре мужчины и три женщины с детьми. Одна из них несла в корзине малыша. «Должно быть, саматари»,— подумала я. Но, присмотревшись как следует, я увидела, что волосы у них выбриты больше, чем у индейцев саматари. В игарапе меж скал образовался маленький бочажок. Я нашла там речных черепах и всякий раз, когда проходила мимо, бросала им плоды или кожуру, чтобы черепахи подросли. Я все надеялась раздобыть огонь, а тогда я смогла бы их сварить. И вот я их изловила, камнем разбила панцирь, отделила мясо, лапки и печень, завернула все это в листья и осторожно пошла вслед за индейцами. Я твердо решила украсть у них в хижине головешки, а потом снова убежать и отыскать дорогу к караветари. Мужчины сильно били по стволам пупунье, чтобы вытащить из-под коры мушиба — больших червячков, которых они охотно едят. Одна из женщин громко сказала: «Начинается дождь. Сорвите поскорее листья пишиаанси, а то некуда положить червячков». Молодой индеец побежал прямо в моем направлении: ведь я как раз и пряталась в листьях пишиаанси. Он подошел совсем близко и стал собирать листья, перекусывая стебель зубами. Я была вся разрисованная красным уруку, и он меня заметил, выронил листья и в испуге воскликнул: «Кто ты? Ты не поре?» Он увидел мои длиннющие волосы и решил, что я поре — призрак, которого они очень боятся. «Нет, я не поре,— ответила я,— я Напаньума». Индеец окинул меня быстрым взглядом: «Нет, ты не Напаньума. Напаньума давно умерла. На ее костях уже вырос большой муравейник. Нет, ты поре». «Не кричи,— сказала я,— и не зови остальных, я не поре. Сегодня вечером я приду в вашу хижину». «В хижину?» — переспросил индеец. «Да, непременно приду,—подтвердила я и спросила: а вы кто такие?» «Мы намоетери». Индеец неотрывно глядел на меня, потом собрал листья и ушел, испуганно повторяя: «Порекеве, порекеве». Он решил, что я порекеве — блуждающая душа умершей Напаньумы. Я испугалась, что подойдут другие индейцы, и спряталась в чаще. Но потом подумала: «Так я больше жить не могу, ягуары или саматари рано или поздно убьют меня». Тут я вспомнила, что однажды в селение, где живут саматари, пришли намоетери и привели двух собак: «Значит, они друзья». Поре индейцы называют духа умерших и боятся его. Они говорят, что поре часто свистит на расчистке либо стучит по стволам деревьев. Нередко в лесу кто-то чихает, рубит деревья, ломает кусты, а посмотришь — вокруг никого. Все это делает невидимая людям душа умершего. До тех пор пока родные умершего не съедят его пепел вместе с банановой кашей, поре будет ночью бродить по лесу, сверкая горящими глазами, потому что душа умершего охраняет его пепел. И пока весь пепел не будет съеден, она не уйдет из леса. Индейцы говорят детям: «Не ходите одни на расчистку, не то поре вас накажет». Если же кто-либо потеряется в лесу и умрет и потом его не сожгут, то душа умершего будет вечно бродить по свету. Нередко женщины испуганно спрашивают одна у другой: «Где бродит сейчас душа того человека, которого так и не сожгли?» Индейцы боятся умереть раньше, чем они съедят пепел своих родичей, иначе их душа не достигнет жилища Туоно[27]. Поэтому вечером они нередко говорят: «Я могу завтра умереть от укуса змеи или от вражеской стрелы. Смерть всегда приходит нежданно, и я не успею съесть пепел. Надо устроить реахо». Когда совсем стемнело, я тихонько подошла к хижине. Охотники принесли богатую добычу: птиц мутум и обезьян[28]. Из своего укрытия я видела, как они жарят мясо на костре, и слышала, что разговор идет обо мне. Один из охотников утверждал, что встретил меня, а другой отвечал, что я давно умерла. Тут я вошла в хижину и сказала: «Есть у вас огонь? Я очень замерзла». Индейцы зашептали: «Поре, поре». Они зажгли огонь, чтобы получше меня разглядеть. Один из индейцев сказал жене: «Уходи поскорей, это поре, а не человек». «Не убивайте меня! — крикнула я.— Я не поре. Саматари ранили меня стрелой, и целую ночь я и вправду была как мертвая. Но потом я убежала. С тех пор я скитаюсь по лесу без огня и почти без еды. Поэтому я и пришла к вам, не убивайте меня стрелой». И я заплакала. Одна из женщин потрогала меня и спросила: «Ты и в самом деле Напаньума?» Я ничего не ответила, только заплакала еще громче. «Чего ты плачешь? — сказала женщина.— Иди сюда, садись возле огня. Я сварю тебе бананы. А когда согреешься, ложись в мой гамак». Остальные все повторяли: «Неужели это Напаньума? Но ведь говорили, что ее давно съели черви. Как же она может быть живой?» Я испугалась: вдруг и вправду я умерла. Потом подумала: «Нет, не умерла. Иначе как же я могла вернуться к живым». И сказала: «Да, одну ночь я была почти мертвой, но потом выздоровела. Смотрите, вот знак, оставленный стрелой». Я показала женщинам шрамы. Подошла другая индианка, посмотрела и сказала: «Верно, это Напаньума». Первая женщина предложила мне: «Ложись в мой гамак. А я буду спать в гамаке мужа. Мы недавно были у саматари, приносили им вот эти большие гамаки. Но у саматари не нашлось ничего в обмен, и мы забрали гамаки». Утром я проснулась от шума голосов. Кто-то убеждал остальных: «Нужно сходить в лес посмотреть, не поре ли это». Тогда женщина, в гамаке которой я спала, сказала: «Да нет, это Напаньума. Разве вы не слышите, как плохо она говорит на нашем языке. А уж поре-то наш язык знает!» Воин саматари стал раскрашивать свое тело черной краской. Он подошел ко мне и спросил: «Покажи, где у тебя знак от стрелы?» «Вот здесь»,— сказала я и показала на ногу. Но он сел и продолжал красить грудь и лицо в черный цвет. Тогда намоетери сказали ему: «Нас четверо, а ты один. Нас, намоетери, четверо, а ты, саматари, здесь один. Что ты можешь один против нас?» «Я отведу ее в наше шапуно и там отдам тушауа». Намоетери ответили: «Лучше тебе встать и тихо уйти. Вы хотели ее убить и ранили ее стрелой. Так что уходи».