Совсем рядом вдоль стены буйно росли первые весенние цветы: крокусы, подснежники, примулы — даже горстка нарциссов, которые, вероятно, вывернули из земли во время очередных похорон и которые нашли убежище под сенью камней. Я выбрала несколько образцов и собрала довольно приличный букет из синих, желтых и белых цветов, сиявших на утреннем солнце. В качестве финального штриха я вынула из одной косички белую ленточку и несколько раз обернула ею стебли цветов, завязав в замысловатый и довольно симпатичный бантик. Потом с наглым видом я прошествовала по тропинке до самого входа в церковь. — Цветы на алтарь, — сказала я, помахав букетом под носом у сержанта, проходя мимо него. Кто бы осмелился остановить меня? Я почти дошла до входа, когда сержант Грейвс заговорил. — Постой, — сказал он. Я остановилась, обернулась и подняла бровь. — Да, сержант? Внезапно у него сделался какой-то небрежный вид, он начал пожимать плечами, рассматривать ногти, как будто то, о чем он собирался спросить, ничего не значило, — просто мимолетная мысль. — Это правда, то, что говорят о твоей сестре? Я слышал, она выходит замуж. — Да ну, кто вам сказал? Я ловила его на наживку. — В полиции ходят слухи, — печально сказал он, и когда он это говорил, я заметила, что в первый раз за все время, что я знаю сержанта Грейвса, у него на лице не было постоянной мальчишеской улыбки. — Это может быть просто слух, — сказала я, не желая быть той, кто разобьет сержанту сердце. Несколько секунд мы простояли, глядя друг другу в глаза; просто два человеческих существа. Потом я повернулась и вошла в церковь. Чтобы удержаться и не обнять его. Внутри царили прохладные, тусклые, слегка подсвеченные сумерки и чувствовалась неуловимая раздражающая вибрация, которая бывает в пустых церквях, как будто души похороненных в подземных криптах поют — или проклинают — на слишком высокой или слишком низкой ноте, чтобы мы могли слышать. Но то, что я уловила своим обостренным слухом, не было хором душ. А скорее хором шершней: звук поднимался и падал — как Даффи любит это называть? Плач? Да, точно, это оно: слабое подвывание, будто отдаленный звук сирены воздушной тревоги, время от времени доносимый сюда ветром. Я неподвижно стояла рядом с каменной колонной. Звук длился и длился, отражаясь эхом от сводчатой крыши. Никого не было видно. Я сделала осторожный шаг, другой, потом еще несколько. Он доносится из органа, скрывающегося за алтарем? В трубе что-то застряло? Или это ветер воет в дыру? Неожиданно я вспомнила, как вчера пришла в церковь — перед тем как меня отвлек труп мистера Колликута, — в поисках разбитого окна, через которое могла влететь летучая мышь. На цыпочках я прошла по покрытым ковром ступенькам и вошла в алтарь. В этом месте гудение было громче. Как странно! Такое впечатление, что это… да, это действительно была мелодия. Я узнала ее: «Savior, When in Dust to Thee».[21] Фели пела этот псалом, упражняясь на пианино несколько дней назад. «Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee».[22] Я задержалась тогда в вестибюле послушать эти печальные слова: «By the anguished sigh that told, treachery lurked within thy fold…»[23] Фели пела с таким чувством. Я вспомнила, что подумала в тот момент: «Больше таких псалмов не сочиняют». Эти неотступно преследовавшие меня слова вертелись сейчас в моей голове, когда я кралась по нефу и все мои чувства были настроены на поиск источника странного плача. Скрипнула половица. Я медленно повернула голову, у меня на затылке волосы встали дыбом. Никого. Подвывание внезапно прекратилось. — Девочка! Голос донесся сзади. Я резко повернулась на каблуках. Она сидела на дубовой скамье на краю алтаря, изящные резные крылья которого скрывали ее от моего взгляда, пока я не подошла совсем близко. Сильно увеличенные глаза уставились на меня сквозь толстые линзы, очень неуютно отражалось изображение отрубленной головы Иоанна Крестителя на витраже. Это была мисс Танти. — Девочка! За исключением накрахмаленной белой салфетки в роли воротничка она вся была одета в черный бомбазин, такое впечатление, что ее одежду сшили из ткани, под которой фотограф прячет голову, перед тем как сжать резиновую грушу. — Девочка! Что это ты здесь делаешь? — О, доброе утро, мисс Танти. Простите, я вас не видела. В ответ на мои слова послышалось довольно грубое хрюканье. — Ты пряталась, и не притворяйся, что нет. В обычных обстоятельствах человек, говоривший со мной подобным образом, не увидел бы следующий закат. По крайней мере мысленно я раздавала яды довольно щедрою рукой. — Я не пряталась, мисс Танти. Я принесла цветы возложить на алтарь. Я сунула ей букет под нос, и огромные круглые глаза двинулись из стороны в сторону, рассматривая цветы и стебли с таким видом, как будто это разноцветные змеи. — Хм, — произнесла она. — Полевые цветы. Полевые цветы не кладут на алтарь. Девочка твоего происхождения должна была бы это знать. Так она в курсе, кто я. — Но… — сказала я. — Никаких но! — возразила она, поднимая руку. — Я председательница алтарной гильдии и в таковом качестве считаю своим делом знать, что есть что. Дай их сюда, и я выброшу их в помойку, когда буду уходить. — Я слышала, как вы гудели, — сказала я, пряча цветы за спину. — Звучало мило, плюс это эхо и все такое. На самом деле это вовсе не звучало мило. Жутко — вот подходящее слово. Но правило № 9В гласило: «Смени тему». — «Saviour, when in dust to thee», — продолжила я, — один из моих любимых псалмов. Я узнаю его даже без слов. У вас такой прекрасный голос. Люди должны умолять вас записать пластинку. Лицо мисс Танти преобразилось — оттепель была очевидна. Вмиг температура в церкви поднялась как минимум на десять градусов Цельсия (или на двести восемьдесят три градуса Кельвина). Она погладила себя по голове. И потом, без предупреждения, вдруг сделала глубокий вдох и, положив руки на талию, запела: — «Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee». Без сомнения, у нее был выдающийся голос: он пробирал до костей (по крайней мере, вблизи), можно сказать, даже вызывал трепет. Казалось, он льется откуда-то из глубин ее тела; откуда-то из района почек, предположила я. — «By thy deep expiring groan, by the sad sepulchral stone, by the vault whose dark above…»[24] Ее голос перехлестывался через меня волнами, будто окутывая теплой влажностью. Она спела все пять куплетов. И с каким чувством пела мисс Танти! Такое ощущение, будто она устраивала экскурсию по своей жизни. Допев, она сидела завороженная, как будто пораженная собственными силами. — Это было здорово, мисс Танти, — сказала я. Так оно и было. Не думаю, что она меня услышала. Она уставилась на цветной витраж, на Иродиаду и Саломею, двух торжествующих женщин, вытравленных кислотой по стеклу.