Сержант Вулмер был все еще поглощен своим блокнотом, и я выпорхнула из двери и скрылась за углом башни в мгновение ока. Хоть и считается, что это к неудаче, я обошла церковь против движения солнца, остановившись, перед тем как сунуться на северную сторону. Но дорога была свободна. Синтия Ричардсон ушла. «Глэдис» радостно купалась в лучах солнца, и я медленно покатила ее по кладбищу, перемещаясь от одного надгробья к другому на запад, потом на юг и вдоль излучины реки. Мои серо-коричневые кардиган и юбка, еще больше закамуфлированные пятнами и потеками могильной грязи, делали меня практически невидимой среди старых надгробий. Когда мы достигли каменной стены, означавшей границу кладбища, я подняла «Глэдис» и бережно опустила ее на землю по другую сторону ограды, и через несколько секунд мы радостно неслись по дороге домой в Букшоу. Раньше, подъезжая к дому по каштановой аллее, я не замечала, насколько обветшалым и потрепанным стал Букшоу. Из-за нескошенной травы, нестриженых изгородей, неразровненного гравия и немытых стекол дом приобрел запущенный вид, отчего мое сердце болезненно сжалось. Отец был не виноват. Нехватка денег заставила его сузить свой личный мир до такой степени, что у него мало что осталось помимо небольшого кабинета: маленький рай или тюрьма? — где он мог изолироваться от жестокого мира за баррикадой из неизменных старых почтовых марок. Доггера тоже нельзя было обвинить: он делал все, на что был физически и психически способен. Когда ему хватало сил, чтобы работать садовником, дом и окрестности выглядели так же нарядно, как в стародавние времена, запечатленные даже на страницах журнала «Сельской жизни». Но в остальное время я радовалась, если Доггер мог хотя бы почистить сапоги отцу. Его раскладного стула нигде не было видно. Доггер куда-то исчез. Как и прежде, надо было лишь незаметно пересечь вестибюль и подняться по лестнице. Если Фели или Даффи увидят, в каком состоянии моя одежда, это будет вопрос нескольких секунд перед тем, как они насплетничают отцу, а если отец сам заметит мою грязную одежду… ох, я содрогнулась при одной мысли о выволочке. К счастью, мой макинтош, вымытый вчерашним дождем, был чист. Я подняла воротник и застегнула плащ сверху донизу. Кто знает? Может, меня даже похвалят за то, что я тепло одеваюсь и держу себя в сухости. Единственной проблемой оставались ноги. Они не просто были босые, без носков и туфель, их покрывали вонючие останки Кассандры Коттлстоун. Я сгибала колени, пока подол моего плаща не коснулся плиток пола, и неуклюже враскачку побрела по вестибюлю, словно пингвин, или, может быть, как мистер Пейстри, когда он покидает сцену после завершения пантомимы «Прощальная церемония». Должно быть, я выглядела так, будто мне отпилили ноги ниже колен или вбили меня в землю, как колышек для палатки. Я была на середине лестницы, когда услышала шаги в коридоре второго этажа. Проклятие! — подумала я. Между перилами появились ноги: ноги в черных брюках. Через секунду целиком показался Доггер. — Я сейчас принесу горячую воду, — тихо сказал он уголком рта, спускаясь мимо меня по ступенькам. Поразительный человек. Я отмокала в сидячей жестяной ванне, пытаясь не думать о разнообразных кусочках грязи, всплывавших на исходящую паром поверхность. Горячая вода в сочетании с усталостью заставили меня задремать. Секунду назад я была похожа на распаренный вареник — и вот я снова в Святом Танкреде, сижу на скамье органа. Я зачарованно следила, как длинные белые пальцы ласкают клавиши, освещенные только парой свечей по обе стороны инструмента. Остальная часть церкви погрузилась во мрак. Черные ноты летели по белой странице. Черные тени рук носились над белой слоновой костью, словно пауки. Я узнала похоронный марш Шопена: Фели играла его две недели назад, когда старого мистера Фуллера в последний раз пронесли по проходу в церкви. Дум-дум-да-ДУМ, дум-да-ДУМ-да-ДУМ-да-ДУМ. В этой музыке было что-то такое, необратимое. Когда оказываешься в могиле, возврата нет. Если, конечно же, тебя не выкопают. — Фели, — с дрожью сказала я, — тебе не кажется… Я повернулась взглянуть на сестру, но это не Фели сидела рядом со мной на органной скамье. Во мраке ко мне медленно повернулась черная поросячья морда, в стеклянных глазах плескалась кровь. Не успело оно заговорить, как я почувствовала запах его грязной резиновой шкуры, могильную вонь его горячего гнилостного дыхания. — Харриет, — прокаркало существо. — Хар-ри-ет. С воплем я проснулась, молотя руками и ногами по воде. Я выскочила из ванны, расплескав воду по полу. Мои зубы стучали. Кожа, несмотря на еще тепловатую воду, была холодной как лед. Я пробежала через всю комнату, втиснулась в халат и съежилась на середине кровати. Это все, на что я была способна. Дыхание никак не могло успокоиться, и сердце колотилось безумным барабаном. Послышался легкий стук в дверь, но я не могла найти в себе сил ответить. Через несколько секунд дверь медленно открылась и появилось лицо Доггера. — Вы в порядке? — спросил он, окидывая меня взглядом и приближаясь. Я совладала с железными мышцами шеи лишь настолько, чтобы одеревенело кивнуть. Доггер дотронулся до моего лба внутренней стороной запястья, а затем пощупал пульс на моей шее. — Вы испугались, — сказал он. — Это был сон. — А, — произнес он, укрывая меня одеялом. — Со снами это случается. Пожалуйста, ложитесь. Когда я вытянулась на кровати, Доггер положил подушку мне под ноги. — Сны, — сказал он, — очень целебная вещь. Весьма полезная. Должно быть, я посмотрела на него с мольбой в глазах. — Испуг может быть удивительно целебным, — продолжил он. — Известно, что он исцеляет подагру и снижает жар. — Подагру? — пробормотала я. — Неприятная болезнь пожилых джентльменов, любящих вино больше, чем свою печень. Наверное, я улыбнулась, но внезапно оказалось, что мои веки сделаны из свинца. Железная шея, свинцовые веки, — подумалось мне. — Я становлюсь сильнее. И потом я уснула. 8 Когда я открыла глаза, было уже светло, хотя стрелки моего медного будильника сонно показывали половину шестого. Какая досада! Я проспала свой запланированный полуночный визит в склеп. Теперь мне придется ждать еще двадцать четыре часа, а к тому времени полиция, вероятно… — Доброе утро, мисс Флавия, — произнес голос рядом со мной, и я чуть не выпрыгнула из своей кожи. — О! Доггер! Я не знала, что ты здесь. Ты меня напугал. — Извините. Я не хотел. Полагаю, вы хорошо спали? По медлительности и неловкости, с которыми он поднялся из кресла рядом с моей кроватью, я поняла, что он просидел тут всю ночь. — Очень хорошо, спасибо, Доггер. Мне кажется, я вчера перетрудилась. — И правда, — согласился он. — Но я думаю, что этим утром вам лучше. — Благодарю, да. — Через десять минут я буду завтракать чаем и тостами на кухне, если вы пожелаете присоединиться ко мне, — сказал Доггер. — Ни за что не пропущу! — ответила я, полностью осознавая, какая великая честь это приглашение. Когда Доггер ушел, я умылась и аккуратно заплела косички, и даже повязала каждую новой белой (в честь Пасхи) ленточкой. После бессонной ночи Доггера меньшее, что я могу сделать, — это прилично выглядеть за завтраком. Мы сидели на кухне, Доггер и я. Остальные еще не проснулись, а миссис Мюллет придет из деревни только через час. Между нами повисло то, что Доггер однажды поименовал «общительным молчанием», небольшим отрезком времени, когда никому из нас не особенно хотелось разговаривать. Единственными звуками, раздававшимися в кухне, были стук ножей, режущих тосты, и тихое гудение серебряного тостера, чьи маленькие красные змейки внутри превращали белые ломтики хлеба в коричневые. Это чудесно, если задуматься: то, как сухой жар раскаленных электрических элементов заставляет сахара в хлебе взаимодействовать с аминокислотами, создавая совершенно новый набор запахов. Реакция Майяра, так она называется в честь Луи-Камилла Майяра, французского химика, изучавшего приготовление тостов и загар. Когда мои зубы вонзились во вкусную корочку, я внезапно осознала, что тост, съеденный горячим сразу из тостера, намного превосходит по вкусу тост, принесенный к далекому столу. Хотя здесь наверняка был какой-то урок, в тот момент я не могла понять, какой именно.