— Извини, Марька, — обратилась младшая из сестёр к подруге. — Не будем. Ташка не хочет признавать, что по Ивашке сохнет. Сделаем вид, что ничего не замечаем. Марька улыбнулась и подмигнула Анке, а гордая Ташка лишь хмыкнула, схватила старенькие дворовые валенки и первая вышла на улицу. Звёзды, яркие, словно драгоценные камни, переливались на темном бархате неба. Мороз крепчал и воздух вокруг пропитался кристальной тишиной. Оттого каждый шорох, каждое движение отдавалось гулким эхом и разлеталось морозными нотками в застывшем пространстве. Девки притихли. Ещё минуту назад они выкатили бы на крыльцо гурьбой, с хохотом и потешками. Но Ташка вышла первая. И как только Анка и Марька сунули свой нос наружу, она тут же подала знак, чтобы те вели себя тихо. Девчата прижалась друг к другу и даже дышать боялись. Где-то за околицей, со стороны огородов слышалось мужское бормотание, грузные шаги по глубоким сугробам и бранные матерки. — Тати! — шепнула Анка. Ташка прислушалась. Глаз прищурила, словно что-то узнала. А потом дерзко улыбнулась. — Вот на татях и испробуем наши валенки. — Да ты что! — всполошилась Марька. — Разве можно? — Нужно, — как-то странно ответила Ташка. — Нам от них ведь только имена нужны, так? А что у татей имён нет? Есть! Вот сейчас и узнаем. Марька, принеси-ка полешко от печки. — Да ты чего, Таш! — Не бойся, я в валенок положить хочу! Чтоб летел дальше. Иди, иди, Марька, не стой! А то упустим сейчас все гадание! Марька мышью обратно в дом, кинулась к печке, схватила с дровницы полешко, взвесила в руке, отложила. Взяла потоньше, полегче. Мало ли, подруга у неё бойкая да рослая, зашибет ещё ненароком. Не успела с крыльца спуститься, как Ташка полешко из рук её выхватила, в валенок сунула, а потом крадучись вдоль стенок сарая, направилась к огородам. — Ну, чего встали? За мной, — шикнула она на притихших Марьку и Анку. Подружки переглянулись. Анка в валенок полено класть не решилась. Да и гонять Марьку постеснялась. А самой в дом возвращаться, так самое интересное пропустить можно! На цыпочках по хрусткому снегу, стараясь не проронить ни звука, друг за другом и в сторону татей. Поджилки трясутся, и воздух студеный в горло не лезет. И вот она, истина. Две чёрные тени, барахтаясь в последнем сугробе, приближаются к входу во двор. Но Ташка на страже, не дремлет, зашвыривает валенок точно в цель, по темечку. Мужицкое "Ой!" кажется каким-то ребячьим. Грузное тело вдруг заваливается на бок, а потом плюхается в сугроб. — Ой-ей, — вторит Анка, выглядывая из-за Ташкиной спины. — Кажись, убила. Секунда, другая. Вторая тень склоняется к первой и недоуменно вопрошает: — Ивашко? Брат, что с тобой? Но это слышит только Ташка и кидается к обмякшему телу, но не тут-то было. Костюшко, завидев троих кидается к другу на помощь. Ташку в обхват и тащит в сугроб: — А ну, успокойся, дурная! И Ташка уже, лягаясь, как трезвая кобыла, кричит: — Отпусти, дурень! И Анка, с валенком наперерез, несётся на помощь к сестре. Ручонки без варежек, худенькие, но валенок держат крепко. А ещё крепче Анка дубасит татя, что Ташку схватил, по спине: — А ну, отпусти, тать проклятый! Но куда там! Хоть и худощав, но высок, и даже Ташка с ним не справляется. — Марька! — кричит Анка за спину. — Беги за подмогой! Марьке два раза говорить не надо, она понимает, что девкам даже супротив двух мужиков не сладить. И, скрепя сердце, убегает прочь. Конечно, соседей ночью не дозовешься. Но в сарае должны быть вилы или лопата. Огреть по спине, и дело с концом! Ташка лягается резвее, да и Ивашко зашевелился и забубнил отборным ругательством, словно матёрый мужик. Охает, за голову держится. Ташку теперь и вовсе не остановить! Вырывается, сил нет удержать. — Да ну тебя, — отчаянно бросает Костюшко и отпускает ретивую бабу. А она снова к Ивашке. Только не драться принимается, а голосить и щеки ему нацеловывать. Вот уж бабы, дурной народ. Сначала чуть друга не убила, а теперь что? Но Анка то из-за широких тел ещё не поняла, что там дальше. Она дубасит Костюшку отчаянно. Ташку спасает. Ладно валенок без полена, а то бы точно зашибла. Костюшко как-то совсем разозлился. Извернулся и бабу дурную, ту, что с валенком наперевес, в охапку схватил. Прижал к себе крепко-крепко, до писка девичьего. Рот уж было открыл, чтобы как и Ивашко выругаться, да застыл. Утонул в озёрах бездонных. В которые звезды небесные, как в зеркало смотрелись. Хлоп-хлоп ресницами девица, и он вовсе онемел. — А ну, отпусти, тать проклятый! — Анка сдаваться не привыкла. Губы поджала, толкается. — Да какой же я тать, дуреха? В гости мы. Застыла Анка, голосом завороженная. Ласковым. Как мёдом её напоили. — В гости? — спрашивает. А Костюшке кажется, что зима отступила, и пташки малехоньки, что цветам весенним радуются, песню свою запели. — В гости, — улыбается он, и взглядом своим агатовым, чёрным, в самую душу смотрит. — К Анке и Ташке. Есть такие? — Есть, — улыбается Анка. — Ташка вон, — кивает она в сторону сестры, которая уже упоенно целует Ивашко и просит у него прощения. — А я Анка. Гадаем вот, на суженных. — Нагадались? — усмехается тать, который точно тать. Потому как сердце Анкино уже не её. Но Анка и ответить толком не успевает. Потому как Марька со старой поломанной оглоблей наперевес выбегает со страшным криком из сарая. Тать Анку покрепче к себе прижимает и ловко от удара уходит. Чуть оступается и валится в обнимку с девчиной в снег. И Марька, силу не рассчитав, тоже в снег летит вниз лицом, а оглобля ей лишь диктует траекторию полета. Вот и лежат в снегу все парами. Ивашко с Ташкой, Костюшко с Анкой и Марька с оглоблей. И тут Марька, развалившись на снегу, хохотом заливается, звонким, на всю округу. — Ох, и погадала, называется! —гогочет она. — Подружки, значит, с женихами, а я с оглоблей! Вот так выбрала судьбинушку, обхохочешься! Заразительно смеётся Марька. За ней и Ивашко хохочет, и Ташка. И только Костюшко с Анкой молчат, наглядеться друг на друга не могут. Тесно им в сугробе, плотно по бокам снегом зажало, а шевелиться не хочется. Сердце в горле колотится, как заполошное, не продохнуть. — Зовут-то тебя как, тать? — улыбается Анка, и кажется, словно маки по утру расцветают. Смотрит Костюшко на губы алые, оторваться не может. Разве думал он, что вот так в один миг все его убеждения растают, как дым. — Костюшко. И кто ещё из нас тать, это вопрос, — улыбается он. — Ты, Анка, кажется, судьбу хотела свою узнать, оттого гадала? Анка несмело кивает. — Что, говоришь, за гаданье такое? — К кому валенок упадёт, имя спросить надобно. Так и жениха будут звать. — Хорошее гадание. Только вот за то, сколько раз ты меня по спине валенком огрела, я не просто имя сказать тебе должен. Тут уже и жениться обязан. Замуж за меня пойдёшь, краса ясноокая? — Пойду, — смеётся Анка, — коль любить будешь, да обижать не станешь. — Обещаю. И любить буду, и обидеть не посмею. Вставай голубка моя, замерзнешь. Ловко Костюшко из сугроба выбирается и Анку за собой тянет, а потом уж они вместе и Марьку из снега достают. — Эй, голуби влюбленные! — кличет она брата и Ташку. — Из снега вставайте, застудитесь. Нагадались уже, полно. — Нагадались, — поднимается счастливый Ивашко, не выпуская из объятий невесту. Чуть выше она его, чуть рослее. Но люба сердцу, никуда не деться. — Нам с Ташкой уж точно хватит гадать. Люблю я её, а она меня, оказывается, тоже. Думал я, что не ровня ей, лучше найдёт. А оказалось, зря за двоих решил. Ташка в смущение лицо ладонями прикрывает. Стыдно ей и радостно одновременно. — Ну и вот! — обнимая оглоблю, радостно произносит Марька. — Значит все идём пить взвару. Холодно, ребятоньки. Вас-то любовь греет, а я что? Мёрзнуть должна? Гурьбою, гомоня наперебой, отправляются друзья в теплый дом. А там за столом уже и взвар горячий пьют и мёдом задают. Хотя какой мед? Им и так сладко и весело. Месяц улыбается, заглядывая в окошко, да звезды подмигивают, когда замечают, как светится Анка от восхищенного взгляда Костюшки, да как румянятся щеки наконец-то счастливой Ташки, когда Ивашко крепко прижимает невесту к себе. Далеко за полночь, почти к самому утру, когда первые вестники Рождества начинают собираться на улицах, решают возвращаться в свой дом два верных друга и Марька. Ивашко всю дорогу балаболит, рассказывая Костюшке о том, как он долго заблуждался в своих чувствах, и Ташка, оказывается, ему милее всех дев на свете. А Костюшко лишь отмалчивается, улыбается да вспоминает бездонные, как два светлых озера, Анкины глаза. Одна Марька грустит. Там, конечно, у подруг она и виду не подавала. Но все же обидно. И брат свое счастье обрёл, и Анка, верная подруга, вот суженного себе на раз-два нашла. А она чем хуже? Ключ какой-то вытащила, да оглоблю вместо жениха поймала. Друзья в дом вошли тихонько, да сразу по лавкам, сон в тепле быстро сморил. И только Марька не стала ложиться. Так возле печки и просидела: то дров покинет и на огонь любуется, то руки о тёплую шершавую стенку печи греет. Так её мать и застала поутру. — Марька, — спросила она, натягивая тёплую рубаху на сорочку, — ты чего это? Не заболела ли, а? Или обидел кто? — Себеря к дочери подошла да лицо её к себе мягкой рукой повернула. — Али гадание не удалось? — Не удалось, — вздохнула Марька. — Девки, вон, сразу женихов нашли, а мне что? Ерунда какая-то! — Какая ерунда?